Пять лет понадобилось этой женщине для того, чтобы почувствовать боль в ноге и начать реагировать на нее. Пять лет понадобилось мужчине, чтобы сделать один шаг.
Пять лет… Он, Михаил Григорьевич, за это время прожил большую жизнь, нашел и потерял товарищей, узнал самого себя, испытал в огне свою любовь и ненависть. Он изведал тысячу мук, боль, отчаяние, радость, горе, счастье.
А нервные импульсы этих существ медленно ползли по их нервам, сигнализируя женщине о боли, мужчине – об опасности.
Он шел через фронты, израненный, измученный, неукротимый к победе. И хрупкая золотоволосая женщина, его жена, шла рядом, деля все трудности и радости.
А женщина, которую все считали статуей, все эти годы опускала руку к больному месту, мужчина заносил ногу, чтобы сделать очередной шаг навстречу опасности.
Это казалось невероятным, но Михаил Григорьевич слишком хорошо знал, что в природе может случиться все. Многообразие ее неисчерпаемо.
«Пройдут еще десятки лет, – думал он. – Умру я, умрет мой сын, а для них ничего не изменится, и ни обо мне, ни о моем сыне они даже не узнают. Наше время омывает их ступни и несется дальше, бессильное перед ними. И все наши страдания, наши радости и муки для них не имеют никакого значения. Они оценят лишь дела.»
И тут же он спросил себя: «Оценят ли? Все может быть иначе. За боль, нанесенную женщине без злого умысла пять лет тому назад, мужчина поднял оружие. А когда же он отомстит?
Сколько лет пройдет еще до того? Сотни, тысячи? Люди далекого будущего поплатятся за ошибки своих давних предков? Как не допустить до этого?»
Михаил Григорьевич остановил поток своих вопросов. Справиться с пришельцами людям Земли нетрудно. Можно выбить оружие из руки мужчины. Можно связать стальными тросами эти существа. В конце концов побеждает тот, чье время течет быстрее.
Но как общаться с пришельцами? Как узнать об их родине и рассказать им о Земле? Ведь вопрос, заданный им сегодня, дойдет до их сознания через десятки лет, и пройдут еще сотни лет, прежде чем они ответят на него.
Придется задавать много вопросов, прежде чем установится хотя бы малейшее взаимопонимание между землянами и пришельцами.
Пройдут тысячи лет… И для потомков вопросы прадедов потеряют всякое значение, и они зададут свои вопросы… И опять пройдут тысячи лет…
Для пришельцев это будут часы, для землян – эпохи.
Михаилу Григорьевичу теперь было страшно подумать о продолжительности своей жизни, об этом крохотном отрезке времени.
Какой он неразличимый, словно капля в океане! Какая незаметная его жизнь, а ведь ему самому она кажется целой эпохой. И что он такое?
Для чего жил?
Что от него останется?
Михаил Григорьевич поднял голову. Останутся его дела – восстановленные для людей страницы истории… Его время не текло напрасно. И вот одно из доказательств. Он разгадал тайну статуй!
Поток мыслей захлестнул археолога. Теперь ученый понимал: он волнуется напрасно. Земляне найдут способ общаться с пришельцами.
То, что невозможно сегодня, станет возможным завтра.
И потомки сумеют ускорить процессы, протекающие в теле пришельцев.,
А его жизнь, как жизнь всякого человека, не укладывается ни в какой отрезок времени. Вернее говоря, этот отрезок зависит от самого человека. Один делает свою жизнь ничтожной и незаметной, другой – великой и многогранной. Понятие «мгновение» очень относительно. И секунда человеческой жизни – это то, что человек успеет сделать за нее.
Она может быть ничем и может оказаться эпохой.
Разве не стоят столетий мгновения из жизни Ньютона, когда он сформулировал свой знаменитый закон тяготения? Разве секунды жизни Леонардо да Винчи или Ломоносова – это только то, что отсчитали часы?
За секунду Земля проходит определенный путь, ветер пролетает определенное расстояние, муравей пробежит какую-то тропу. Человек может вообще не заметить секунды, а может нажатием кнопки в одну секунду запустить ракету в космос, может открыть новый закон природы.
Время – хозяин многих вещей в природе, но человек – сам хозяин своего времени.
Михаил Григорьевич задумался о том, какую жизнь прожили эти пришельцы. Что успели сделать за нее? Больше, чем он, или меньше?
Пламенеющий горизонт пустыни медленно угасал. Длинные тени легли от пришельцев и смешались ектенью Михаила Григорьевича. Они стояли друг против друга – высшие существа, такие разные и все же сходные в, основном. Ведь это они, существа, обладающие разумом, могли независимо от времени сделать свои жизни ничтожными или бесконечными…
И. Давыдов
Девушка из Пантикапея
1.
В институте я проклинал латынь. Мне казалось, что изучать римское право можно и не зная языка, на котором говорили юристы древности.
«К чему этот мертвый язык?» – не раз кричал я на занятиях.
Дважды я уводил с семинаров по латыни почти всю группу. Мы уходили в кино, и потом я получал выговоры за «отличную» организацию этих культпоходов.
Однако репрессии декана меня не останавливали.
Я был непримиримым борцом против латыни.
Наш толстый и неповоротливый латинист ненавидел меня, кажется, не меньше, чем я ненавидел латынь. Он принципиально не поставил бы мне больше тройки даже за самый блистательный ответ. А я счел бы себя оскорбленным, если бы получил по латыни больше, чем тройку. У меня неплохая память. Я кое-как усвоил латинские склонения и спряжения – они запоминались почему-то довольно легко.
Но я жалел время на латынь.
То, что задавалось, я прочитывал только один раз – достаточно!.. И поэтому на семинарах и зачетах я отвечал коряво, дубово, запинаясь, мучительно вытаскивая из памяти нужные слова.
Я получал свою заслуженную тройку и счастливо улыбался, как будто мне назначили повышенную стипендию. А толстый латинист, выводя мне отметку, усмехался и качал тяжелой лысой головой. У него была такая усмешка, как будто он знал о том, что произойдет через несколько лет.
Как будто он знал, что я буду потом жалеть об этих тройках.
А сейчас я рад, что изучал латынь хоть так, рад, что запомнил из нее хоть что-то. Какие-то фразы, какие-то слова…
Наверно, не знай я их, все, что произошло, – произошло бы не со мной, а с кем-то другим. А я уже не представляю себе, как можно было бы жить, если бы это произошло не со мной.
…Мы сидели с Витькой у костра. У обыкновенного костра, какие разжигают в дороге все путники.
В пяти шагах от нас стоял взятый напрокат «москвич». Мы ехали к морю. Ехали отдыхать. Вдвоем. Мы ведь старые друзья – еще с детства.
Когда-то мы вместе бегали в первые классы московской сто двадцать шестой школы. Она стояла в глубине двора, за гостиницей «Пекин», возле площади Маяковского. Это была мужская школа.
А потом ниши классы переформировали, потому что снова стали вводить совместное обучение мальчиков и девочек. Мы с Витькой попали в разные школы и после этого только ходили друг к другу в гости.
Через несколько лет разные институты растащили нас в разные стороны, и мы не виделись бездну времени. Встретились вот только три месяца назад на улицах города, где оба живем и работаем уже около двух лет, и решили провести отпуск вместе.
Витька сейчас кибернетик. Он работает на оборону, засекречен с головы до пят, и поэтому неудивительно, что я ничего не знал о нем. А я юрист. Витька не ходит в суд, и поэтому неудивительно, что он ничего не знал обо мне.
В общем, мы сидели у костра. У последнего костра перед Симферополем. Завтра мы должны были ночевать уже в ялтинском кэмпинге.
Мы варили на костре суп из говяжьей тушенки и смотрели на звезды. Их было очень много на густо-черном крымском небе. Мне показалось, что одна из звезд движется. Я даже не обратил на это особого внимания. Наверно, какой-нибудь очередной спутник. Их ведь сейчас полно над Землей – и наших, и американских. Отсюда не разберешь, чей он и зачем он летит над нами.
И, значит, не стоит ломать себе над этим голову.
Надо просто наслаждаться южной ночью, и костром, и теплой землей, на которой можно растянуться. Не так уж часто приходится в нынешние времена нашему брату, горожанину, сидеть у костра…
Мы доедали суп из тушенки, когда что-то темное и круглое бесшумно пролетело над нами.
– Смотри! – крикнул Витька и задрал вверх голову.
Я тоже задрал вверх голову и увидел, как очень большое черное пятно одну за другой глотает звезды и выбрасывает их сзади.
– Похоже на летающую тарелку, – сказал Витька.
– Ты читал Мензела? – отозвался я. – Он доказывает, что летающие тарелки – это оптический обман.
– Я, конечно, читал Мензела… – Витька усмехнулся и снова взялся за котелок с супом. – Но то, что мы сейчас видели, не похоже на оптический обман.
Чай мы пили молча. Мы думали. Сейчас было над чем думать. Что-то большое и черное ведь действительно пролетело. И бесшумно. Не птица же!..
Когда мы укладывали в рюкзак пластмассовые кружки, Витька снова толкнул меня.
– Смотри!
Я быстро поднял голову. Черное пятно летело обратно. Такое же большое и бесшумное. Оно не было оптическим обманом – я никогда не страдал галлюцинациями. Витька был прав, и ошибался, наверно, Мензел. Это была типичная летающая тарелка. У нас ведь нет еще таких аппаратов, которые бы летали бесшумно.
Она исчезла так же быстро, как и появилась, эта тарелка. Ни следа, ни звука, ни запаха. Пойди докажи, что видел ее! Над загадками ведь приходится думать. А нам – лень…
Витька хотел загасить костер, но я остановил его: – Подожди. Пусть догорит сам. Когда-то еще нам придется сидеть у костра…
Мы закурили, блаженно и неторопливо затягиваясь. Как немного, в сущности, нужно человеку для счастья! Костер в степи, котелок супа, сигарета…
Легкий ветерок потянул над землей. Поле громадной, выше человеческого роста, кукурузы слева от нас задвигалось, зашуршало.
Может, именно поэтому мы и не услышали, как прошел по кукурузе человек. Мы увидели его уже тогда, когда он вышел из зарослей.
Тонкая, невысокая фигурка в спортивном костюме медленно приближалась к нам. То ли мальчишка, то ли девушка – в темноте не разберешь.
Мы сидели молча и ждали, и курили.
Я почему-то подумал, что эта фигурка может быть связана с таинственным черным пятном, которое только что дважды пролетело над нами.
Хорошо, если бы это было так – все какой-то путь к разгадке.
Наверно, Витька думал о том же.
Но мы ничего не сказали друг другу. Мы ждали и смотрели на приближающуюся фигурку.
Человек шел медленно. Он останавливался, смотрел на нас, делал несколько робких шагов и снова останавливался. Теперь уже было понятно, что это женщина – мальчишки смелее. И я чувствовал, что нам нужно сидеть и ждать. Если мы поднимемся навстречу – женщина испугается.
И мы ждали – молча и терпеливо.
Наконец, она подошла – стройная, тоненькая, обтянутая поблескивающим в свете костра спортивным костюмом. Она была молода – совсем девчонка. Черноброва и черноволоса. Но, главное, она была красива. Черт возьми, я никогда в жизни еще не видел такой красивой девушки! Было в ее лице что-то величаво-спокойное, античное.
Но, в общем, это была обыкновенная земная девчонка.
– Ave amici!..[1] – негромко, робко сказала она.
Я усмехнулся и подумал: «Какая-нибудь заблудшая медичка. Щеголяет латынью… Ну, что ж, как вам угодно, синьорита…»
Я поднял руку так, как поднимали ее для приветствия древние римляне, и вполне серьезно произнес:
– Ave, Caesar, morituri te salutent![2]
Я, конечно, хотел бы заменить «Цезаря» «девушкой». Но я забыл, как по-латински «девушка».
Намертво забыл.
Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала еще какую-то длинную латинскую фразу, из которой я понял лишь одно слово – то же самое слов «amici» – друзья.
«Здорово шпарит!» – подумал я и ответил еще одним латинским изречением, которое услужливо вынырнуло из глубин моей памяти:
– Amicus Plato, sed magis amico veritas.[3]
Витька удивленно посмотрел на меня. Он ведь не изучал латынь и, видимо, даже не понимал, на каком языке мы изъясняемся.
Девушка перестала улыбаться и произнесла:
– Narro, narro…[4]
Я ничего не понял, и мне, в общем, надоела эта комедия. Я показал ей на место возле костра и «выдал» на чистейшем русском:
– Садитесь, грейтесь. Вы из какого института? Медичка?
Девушка удивленно поглядела на меня, опустилась на траву и негромко сказала:
– Non intellego.[5]
Эти слова я еще помнил. Потому что сам часто говорил их на семинарах и нагло усмехался при этом, глядя в слегка выпученные серые глаза латиниста. Поэтому я сейчас улыбнулся девушке и покачал головой.
Хватит ломать комедию, синьорита. Мы ведь не знаем латыни.
Она смотрела на меня по-прежнему удивленно и уже немного испуганно и снова тихо сказала:
– Non intellego.
– Наверно, туристка, – сказал я Витьке и сыпанул всеми известными мне вопросами:
– Парле ву франсе? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш?
Сам-то я не знал ни одного языка. В школе я изучал немецкий, в институте – английский и помнил сейчас лишь какие-то отдельные слова и фразы из того и другого. Наверно, я знал их не намного больше, чем латынь. Но Витька знал английский обстоятельно. На него-то я и рассчитывал.
– Non intellego, – снова сказала девушка и добавила несколько других слов, из которых я уловил лишь «lingua latina» – «латинский язык».
«Да что она – сумасшедшая? – подумал я. – Разговаривать сейчас на латыни!.. Да кто это может?..»
Я был уверен, что даже наш толстый и лысый латинист не смог бы разговаривать на латыни.
Одно дело преподавать – другое разговаривать.
«Кто же все-таки эта девчонка? – снова подумал я. – Неужели на самом деле иностранка? Жалко – такая красивая… Не успеешь как следует познакомиться – помашет ручкой, и будь здоров, Вася…» Очень не хотелось верить в то, что она иностранка. Поэтому я еще раз настойчиво спросил ее:
– А может, все-таки поговорим по-русски?
И она снова ответила:
– Non intellego.
– Не понимает она русского, – огорченно сказал я Витьке. Латынь понимает, а русский – нет.
– А может, она кубинка? – сказал Витька и повернулся к ней. – Куба, синьорита, Фидель, си?
Но девушка снова ответила – на этот раз грустно и подавленно:
– Non intellego.
«Как это не понимать таких слов? – подумал я. – „Куба“ и „Фидель“ на всех языках звучат одинаково… Кто же она?»
Вдруг девушка заговорила сама. Она сказала какую-то короткую фразу, в которой я уже абсолютно ничего не понял. Даже латинских корней не уловил Зато мне послышались в этой фразе древнегреческие окончания «гос», «лос»… Я не учил древнегреческого, но словарями-то иностранных слов пользовался… Однако это была уже какая-то явная чепуха – латынь, древнегреческий у современной девчонки…
– Что она сказала? – спросил Витька.
– Не понял, – ответил я. – Это, кажется, даже не латынь. Это похоже на древнегреческий.
И, повернувшись к девушке, я ответил ей ее же словами:
– Non intellego.
И увидел, что после моих слов глаза ее стали еще более грустными.
– Рома? Италиа? – вдруг спросил ее Витька.
– Itа, ita, Roma![6] – девушка обрадованно улыбнулась Витьке, и я заметил, что у нее красивые и ровные белые зубы.
Конечно, Витька – гений. Наверняка, она итальянка. Как я сразу не сообразил? Какая-нибудь ревностная католичка, которая знает латынь как свои пять пальцев. Они ж там молятся на латыни…
Девушка ожидающе смотрела на Витьку. Она ждала, что он скажет что-нибудь еще. Но Витька не знал ни итальянского, ни латыни. Он ничего не мог сказать ей. Говорить должен был я. А у меня вертелась на языке лишь одна фраза – на этот раз уже чисто профессиональная, юридическая.