Почему, действительно, мы считаем, что разумные миры и другие самые невероятные открытия будут сделаны именно космонавтами, которые заберутся в наиболее отдаленные углы Галактики?
Почему мы не думаем о том, что ничуть не менее удивительные вещи явятся и при исследовании бесконечной материи вглубь? Здесь же на Земле, в лабораториях ученых.
Разве в свое время не перевернули все наши представления о мире „зверушки“, которых Левенгук увидел в своем „микроскопиуме“?
Можно ли утверждать, что первое знакомство с микромиром было событием меньшего масштаба, чем открытие, например, колец Сатурна?
И разве исключена, наконец, возможность, что первый привет из другого разумного мира придет на Землю не радиограммой с многоступенчатой ракеты, а колебанием стрелки на точнейшем и умнейшем приборе в Дубне?
Это во-первых.
Во-вторых, история с Мишей Перышкиным заставляет нас поразмышлять и о том, насколько наш сегодняшний мир готов к встрече с другими разумными существами.
Давайте предположим на минуту, что Землю уже посещали посланцы внеземной цивилизации. Предположим, что это было, например, в средние века, в эпоху крестовых походов. С кем бы мы им посоветовали вступать в контакт, на чью сторону становиться? На сторону рыцарей, предавших огню население Никеи, Тарса и Антиохии, или на сторону сельджукских султанов-рабовладельцев? И разве не логичнее было бы для пришельцев постараться оставить свой визит в тайне и скромно удалиться до лучших времен?
Да что там средние века! А сегодня? Что станет делать человечество, если сегодня на Земле высадятся представители другого мира? Если они высадятся и предложат свою помощь в обводнении той же Сахары. Разве не восстанут против такого плана те, кому Сахара нужна в качестве полигона для испытания атомного оружия? Разве любой разумный, с точки зрения трудящегося человечества, план не будет встречен в штыки теми, кто сам не трудится, не желает трудиться, но пока еще сохраняет власть и силу над огромными территориями нашей планеты?
С этой точки зрения нет ничего недопустимого в том, что чьи-нибудь внимательные и добрые глаза уже давно следят за нашей планетой, уже бывали у нас и ждут, когда же, наконец, они смогут вступить в переговоры с человечеством, не разделенным на классы. А если это так, то налаживание контактов с другими мирами может быть вопросом не только наших научных успехов, но и вопросом социального движения. Первый день всеобщего коммунизма на Земле может стать и тем днем, когда нами будет получена первая поздравительная телеграмма от других великих цивилизаций.
Но вернемся, однако, к Мише Перышкину.
Много толков в среде научной общественности возбудит, вероятно, вопрос о том, почему Голос говорил о себе как о представителе Антимира. Ведь известно же, что соприкосновение антивещества с веществом не может вызвать ничего, кроме сильнейшего взрыва. Но возможно, что это был и не Антимир, а просто другой мир, которому еще нет названия на нашем языке. И Голос использовал это слово потому, что вынужден был ограничиваться Мишиными представлениями.
Кстати, теперь Миша Перышкин не пропускает ни одного разговора о кибернетике и прочих умных вещах.
Не исключено затем, что будет подвергнута сомнению и вся история в целом. Найдутся, очевидно, товарищи, которые будут говорить, что и Голос, и радужные пятна, и полет в Москву попросту приснились Мише. Хорошо. Допустим, что это так.
А починенная крыша?
Новая жесть, которая появилась на крыше взамен старой проржавевшей! Ведь не секрет, что через три дня после той богатой событиями ночи Миша сам залез на дачу и убедился, что крыша отремонтирована. Ведь не секрет, что крыша уже не течет.
Не скроем в этой связи, что в редакции, правда, возникла и получила некоторое распространение гипотеза, утверждающая, будто бы крышу починил сам комендант. Но мы заявляем, что каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с нашим бывшим комендантом, – он, кстати, уже ушел от нас, назовет эту теорию не только антинаучной, но и попросту вредной.
Одним словом, подождем. Нам в редакции кажется, что наш скромный друг Миша Перышкин действительно – разговаривал с представителями другого мира в ночь на 1 августа.
М. Грешнов
Золотой лотос
– Значит, не верите?
– Решительно нет!
– Но тибетская медицина…
– А вы знаток тибетской медицины?..
– Легенды, наконец, песни!..
– Так и останутся легендами! Как золотая пещера, что оказалась без… золота. Вам ли не знать этого, геолог?.. Выбросьте из головы пещерный лотос! Вы начальник экспедиции, а не фантазер. И никаких экспериментов! Ясно?
Разговор происходил в Москве, в кабинете директора института минералогии Павла Ивановича Алябьева. Вели разговор двое: сам Павел Иванович и Дмитрий Васильевич Сергеев, начальник экспедиции на Памир. Именно Павел Иванович отвергал мысль о пещерном лотосе и, заканчивая разговор, подчеркнул еще раз: – Никаких фантазий, дорогой, никаких! Ясно?
Затеял разговор о лотосе Дмитрий Васильевич по просьбе доктора медицины, академика Брежнева, друга детства. Брежнев занимался народной медициной и, работая над восточными рецептами, не раз сталкивался с упоминанием о пещерном лотосе, растении, во много раз более целительном, чем женьшень. Узнав, что Сергеева посылают на Памир, он приехал к нему и провел вечер, убеждая Дмитрия Васильевича разыскать цветок, который, по сведениям, можно встретить лишь в трех пунктах Азии: в Гималаях, в Тибете или на Памире.
Он так и сказал: „В этих трех пунктах“. Как истинный ученый, он смотрел в корень дела, и масштабы „пунктов“ ускользали из поля его зрения.
Сам Дмитрий Васильевич, за долгую жизнь побывавший в шестнадцати экспедициях, ясно представлял трудности горных мест и поиска, пытался объяснить это другу, старому энтузиасту, но энтузиаст меньше всего хотел объяснений. Ему был необходим цветок и, отмахиваясь от слов Дмитрия Васильевича, как от комаров, он твердил свое:
– Нет, Митя, подумай! Какую услугу мы окажем советской науке! Этот лотос – неисчерпаем: лечит от ран, от слепоты, исцеляет проказу… Мы разведем его как женьшень – целые плантации!..
И вот разговор в институте:
– Никаких фантазий!
Я не сказал еще, что в кабинете директора были четверо: двое вели разговор, двое молчали. К этим относился я сам, старший помощник Дмитрия Васильевича, и молодой геолог, секретарь комсомольской группы, составлявшей большинство экспедиции, Анатолий Фирсман. Случайно во время разговора я оказался сидящим против Анатолия и мог наблюдать бурю, которую порождал разговор на его подвижном лице. Особенно выразительными были глаза, полные черного блеска, внимания. Едва прозвучало „пещерный лотос“, его глаза вспыхнули. Наверное, он слышал о чудесном цветке и теперь ждал, чем кончится разговор.
Когда Павел Иванович стал возражать, в глазах Анатолия появился протест, казалось, он встанет, скажет что-то резкое, но его сдерживали дисциплина и категорический тон директора, который не любил, когда перебивали, тем более – пытались спорить с ним.
Когда же прозвучало знаменитое „никаких фантазий“, Анатолий опустил веки и вышел из кабинета, словно боясь, что от его взгляда вспыхнут на директорском столе бумаги, разложенные в идеальном порядке: слева – входящие, справа – исходящие… И, уже спускаясь по лестнице, сказал:
– Человек уважаемый, руководитель прекрасный, а без фантазии… Как можно жить без фантазии?..
То было в Москве, а сейчас уже вторую неделю мы работаем в горах Памира, и последний город – Хорог – лежит в десятках километров позади.
В Хороге экспедиция разделилась на две неравные группы: меньшая, под началом Дмитрия Васильевича, направлялась по притоку Аму-Дарьи Бартангу, который в верховьях называется Мургабом.
Группа должна была исследовать залежи асбеста.
Наш отряд, в большинстве молодежный, уходил на восток, к истокам реки Памира, к озеру Зор-Куль. Отряд возглавил я, и нашей задачей было – исследовать район озера, взять образцы пород.
Когда в Хороге на общем собрании решался вопрос о составе групп, всех удивило поведение Анатолия… Ему, как специалисту по асбесту, предложили войти в группу Дмитрия Васильевича. Он отказался.
– Почему? – спросил Дмитрий Васильевич. – Ваши знания нужны в этой группе экспедиции.
– Я прошу направить меня на Зор-Куль!
– Не вижу оснований, – сказал начальник. – Поедете на Мургаб!
– Дмитрий Васильевич, товарищи! – обратился ко всем Анатолий, бледнея от волнения. – Разрешите поехать в верховья Памира. Я был там, знаю тропы. Пусть с Дмитрием Васильевичем едет Рая Аксенова – специалист не хуже, чем я.
Когда он говорил, каждый понимал его по-своему: одни считали это капризом, другие видели логичность доводов – бывал на Зор-Куле, знает дороги.
Но были и такие, которые подозревали сердечную привязанность: не было секретом, что он давно дружил с Раей Аксеновой, они вместе кончали геологическое отделение, проходили практику, и многим казалось, что он рвется в молодежную группу из-за Раи. Так думал и Дмитрий Васильевич. Но когда Анатолий сказал, пусть Рая едет на Мургаб, все удивились и поняли, что у него причина более серьезная, хотя и не знали – какая.
Все смотрели на Раю. Она была удивлена не меньше других. Чуть растерявшись, ответила:
– Хорошо… Я… поеду на Мургаб.
Все вздохнули облегченно. Вопрос был решен.
Дмитрию Васильевичу ничего не оставалось, как согласиться с молчаливым мнением и отпустить Анатолия на Зор-Куль, хотя он так и остался в недоумении.
Было и другое собрание, которому я оказался свидетелем невольным.
Оно проходило ночью, у костра, когда, высадившись с последней машины, мы перешли на пешеходный марш. После ужина, коротко сказав о задачах, предстоящих на завтра, я пожелал ребятам спокойной ночи и направился к своей палатке.
Время было позднее, но с места никто не двинулся.
– Выступаем в пять! – предупредил я и завесил дверь.
Багровые отсветы играли на полотняных стенах, голоса ребят отчетливо звучали в тишине. Я лег, но сон почему-то не приходил.
Все знали мою привычку – засыпать, едва коснувшись изголовья, но сейчас я заснуть не мог. Стоило закрыть веки – и перед глазами плыли, кружились обрывы, скалы, россыпи цветов, в ушах слышался шум бегущей воды. Я перевернулся на бок, на другой – сна не было.
У костра говорили о самых обыкновенных вещах: о рюкзаках, обуви, геологических картах.
Девушки, как я понял, спорили о форме причесок, наиболее подходящих для работы геологов. Спор становился принципиальным, и кто-то из парней, желая подшутить, сказал, что лучшей прической будет – как в армии: стрижка под машинку. Ребята засмеялись, а девушки обозвали советчика верблюдом.
– Давайте начинать, что ли? – спросил кто-то громко.
Я узнал голос Анатолия. Нотка взволнованности отчетливо звучала в его словах, и это напоминало собрание в Хороге. У костра замолчали. Я тоже насторожился.
– Предлагаю это считать неофициальным комсомольским собранием. Протокола писать не будем, пусть каждый выполняет решение по совести… А вопрос выношу один: о пещерном лотосе.
„Что?“ – чуть не вскрикнул я в палатке и сел на своем ложе.
Сон сдуло как ветром. Анатолий продолжал:
– Случайно я узнал в институте, что к Дмитрию Васильевичу обратился академик Брежнев с просьбой отыскать на Памире пещерный лотос. Сам Дмитрий Васильевич решить вопрос не мог и говорил с директором. Павел Иванович высмеял это предложение и предупредил, чтобы мы насчет лотоса не фантазировали, а занимались своей работой. Смешного, по-моему, ничего нет. Я убежден, что цветок существует или существовал в этих местах, и у меня имеются, – он сделал паузу, – некоторые данные…
– Объясни! – потребовал кто-то из комсомольцев.
– Объясню, – ответил Анатолий. – В 1958 году я работал с экспедицией в истоках Аму-Дарьи, чуть выше – на плоскогорьях, ведущих к Сарыкольскому хребту. Приходилось общаться с чабанами, табунщиками, засиживаться у костров, слушать песни, предания. И однажды я услышал о пещерном цветке, который спасает жизнь раненым и продлевает ее старикам. Один старый чабан мне сказал: „Что вы ищете камни да железо? Железо сделает руки человека крепкими, но не прибавит ему жизни, не смягчит душу. Почему никто не ищет цветок жизни, который растет в пещерах, не видит солнца, но способен влить солнце в одряхлевшие глаза человека? Цветок есть в наших горах, и отец моего отца знал пещеру, срывал золотые цветы, и потому жил так долго, что у моего отца поседела борода, хотя из четырнадцати сыновей он был самым младшим…“ Мы тогда все обратили внимание на рассказ чабана, засыпали его вопросами: „А каков он, цветок? Как растет?“
„Говорили, – ответил чабан, – растет он в пещерах, в воде, пьет родниковую влагу и прозрачен, как горный ключ. А на солнце сгорает пламенем, оставляя после себя золотой дым…“
– Действительно, фантазия! – рассмеялась Ирина Радская. – Сгорает в руках!..
– Подожди ты, – сказал кто-то, – не перебивай!
– Мы спрашивали чабана, – продолжал Анатолий, – где эта пещера. „Слышал – на востоке, – отвечал он. – Под тремя зубцами, и вход под средним из них…“
– И сколько в горах этих зубцов! – снова зазвенела Ирина. – Под каждым копаться?..
– Да помолчи ты! – в сердцах крикнул радист Федя Бычков. – Блеешь, как коза!
Ирина замолчала, видимо, обиделась и больше не подала голоса ни разу.
– Но самое удивительное, – говорил Анатолий, что в других местах и в другой легенде я снова услышал об этом признаке – о трех зубцах.
– Это существенно! – сказал кто-то из парней.
– Убеждает! – согласились другие.
– Тише, минутку! – крикнула на всех Юля Крутова. – Дайте досказать! Дисциплины нет.
– И знаете, – продолжал Анатолий, – когда мы переходили на другой участок, с высокого нагорья я увидел в бинокль вершину с тремя зубцами. Это на самой границе с Китаем – где не бывает нога человека.
На миг возникло молчание, потом заговорили сразу, возбужденно, но, видно, Анатолий подал знак – затихли.
– Петр Михайлович Брежнев – ученый-медик. Он изучает народную медицину, ездил в Китай, в Тибет. Там на пещерный лотос указывают как на действительность. Отчего же у нас называют это фантазией?.. – голос Анатолия дрогнул. – Я считаю, лотос существует и предлагаю цветок искать!
Снова молчание. Потрескивали сучья в огне; в кустах что-то пискнуло, пронесся шорох убегавших по сухой листве лапок. Затем посыпались вопросы:
– Как предлагаешь искать?
– Расспрашивать старожилов, табунщиков, знающих местность лучше других. Особо исследовать пещеры, затененные водоемы, потому что растение любит темные места и избегает солнца.
– А где брать время?
– Совмещать. Поиск проводить одновременно с работой.
– А как начальство?
– Думаю, Дмитрий Васильевич не возражал бы, к нему обратился академик Брежнев; как посмотрит Александр Гурьевич…
Это про меня…
– …не знаю: в институте он молчал – ни за, ни против… Да и я молчал: сами знаете Павла Ивановича – в его присутствии не разговоришься…
– Лишь бы сам – „Ясно?..“ – передразнил кто-то голосом Павла Ивановича.
Засмеялись. Потом кто-то осторожный поставил вопрос:
– А вдруг Александр Гурьевич не разрешит?
– Искать будем сами! – с жаром выкрикнуло несколько голосов.
„Ах, вы, курносые, – подумал я, – разрешу или нет…“
Но тут меня под защиту взяла Юля Крутова:
– Разрешит! – убежденно сказала она. – Особенно, если ему разъяснить хорошенько…
Мне становилось весело: выдался случай, когда можно услышать истинное мнение подчиненных о начальстве. Я засмеялся: „Если ему разъяснить хорошенько…“ Ладно! Посмотрю, как вы это сделаете!..». Собрание у костра подходило к концу.
– Итак, – подводил итоги Анатолий, – искать согласны все.
– Все! – дружно гаркнули голоса.
– Кто за – поднимите руки.
Руки, очевидно, подняли все, потому что Анатолий сказал:
– Единогласно! Собрание считаю закрытым.