— Вы думаете… — сказала она.
Сур кивнул несколько раз. Теперь я не выдержал и влез в разговор:
— Марсианское оружие бластер! Видели, как пыхнуло? Аннигиляционный разряд, вот что!
— Ну, пусть марсианское, — сказала она. — Я не люблю оружия, следопыты. Слишком хорошо знаю, как плохо оно соотносится с человеческим организмом. Товарищ Габриэлян, я хотела бы забрать этот властер с собой, в район. Очень хорошо убеждает слушателей… Да, и одного из мальчиков. Лучше этого. — Она показала на меня. — Второй пригодится здесь, вы совсем задыхаетесь. Бластер придумали!..
— Бластер, — поправил я.
— Бластер, властер… — проворчала Анна Егоровна. — Пакость! Что-то у меня было противоастматическое, для инъекций…
Она нагнулась к своему чемоданчику, откинула крышку. Сур рассматривал бластер, направив его кристалл в потолок. Вдруг докторша тихо проговорила; «Ого!», очутилась около Рубченки, тронула его веко и молниеносно нагнулась к груди. Мы вскочили. Анна Егоровна тоже встала. Лицо у нее было красное, а глаза сузились. Она сказала:
— Сердце бьется нормально. Он ожил.
Ну, это было чересчур… Ожил! Степа и тот попятился в угол, а у Сурена Давидовича начался сердечный приступ. Анна Егоровна «вкатила ему слоновую дозу анальгина». Потом «занялась бывшим покойником» — это все ее выражения, конечно. Движения у нее стали быстрые, злые, а голос совершенно хриплый и басистый. Раз-раз! — она выслушивала, выстукивала, измеряла, а наш бедный Сур смотрел изумленными глазами из-под бинтов. Вот уж было зрелище! А время только подбиралось к двенадцати, понимаете? За четыре часа разных событий накопилось больше, чем за двадцать шесть лет — сколько мы со Степаном вдвоем всего прожили. Едва Сур немного оправился, докторша приказала ему запаковать бластер для дороги. Я принес из мастерской футляр от чертежей, забытый кем-то из студентов, — коричневая труба такая, разъемная и с ручкой сбоку. Сур обмотал бластер ветошью, опустил его в трубу, плотно набил ветошь, как пыж, поверх бластера и закрыл крышку. Она была свободная — Сур подмотал аист бумаги. Мы помогали. Докторша в это время еще возилась с Павлом Остаповичем. Ему тоже забинтовала голову; бинтов пошло меньше, чем на голову Сурена Давидовича. Оказывается, ухо забинтовать труднее, чем лоб с затылком.
— Ну, я готова, — сказала Анна Егоровна. — Раненому ухода не требуется. — Она посмотрела на Степкино лицо и пробасила: — Дьявольщина! На выходном отверстии уже соединительная ткань.
Для нас это была китайская грамота. Сур спросил:
— Доктор, вы не ошиблись, когда установили… гм…
— Смерть? Голубчик, это входит в мой круг специфических навыков. — Она язвительно ухмыльнулась. — Но предположим, я ошиблась. Бывает. А вот чего не бывает: за сорок минут, прошедших от одного осмотра до другого, свежая рана приобрела вид заживающей, трехдневной давности. Поняли?
— Нет, — сказал Сурен Давидович.
— Признаюсь, и для меня сие непонятно. Да, вот еще, посмотрите…
Мы придвинули головы. На клочке марли докторша держала овальный кусочек такого же материала, из которого был сделан бластер. Серый с зеленым отливом или зеленый с серым — он все время менялся и был похож на травяного слизняка.
— Это было прикреплено к твердому нёбу раненого, вдоль.
— Как прикреплено, боже мой… — простонал Сур.
— На присоске. У вас найдется коробочка?
Степка нырнул под стол, выудил пустую коробочку из-под мелкокалиберных патронов. «Слизняк», положенный на дно, сразу прихватился к нему — прилип.
— Оп-ля! — сказала Анна Егоровна. — Класть в вату не требуется. Прячь в карман, Алеша. Через пять минут я подгоню машину.
Я спрятал «слизняк» в карман. Докторша пожала руку Сурену Давидовичу:
— Ну, держитесь. Учтите, спустя полчаса он может и подняться. Честь имею…
— Какая женщина! — потрясение сказал Сур. — Гвардейцы, вы познакомились с русской Жанной д’Арк!
В этот момент на меня накатило. Если с вами не случается, так вы и не поймете, как накатывает страх в самое неподходящее и неожиданное время. До пятидесяти пяти минут двенадцатого я не боялся, а тут меня затошнило даже. А возможно, есть захотел. Я сказал:
— Не поеду никуда. Пускай едет Степка.
— Вот еще какой! — сказал Степка.
— Почему я должен ехать? Я останусь с Суреном Давидовичем!
— Ты лучше расскажешь, у тебя язык хорошо подвешен, — уговаривал Сур.
— У всех подвешен! — отругивался я. — Не поеду!
— Боевой приказ, — сказал Сур. — Выполняй без рассуждений.
Я вздрогнул. У моей ноги заговорил очень тихий, очень отчетливый голосок; «Пятиугольник двести! Вернись к посреднику». Пауза. Потом снова: «Пятиугольник двести! Вернись к посреднику».
Степка зашипел:
— Рация. Понял? Федька с поляны докладывал. Понял? Опять геометрия!
Я выудил эту штуку из кармана. Она пищала; «Пятиугольник двести, отвечай». И сейчас же на полтона ниже: «Пятиугольник, говорит Угол третий. Я иду к тебе».
— Киселев, — с тоской произнес Сур. — Ну ладно, Киселев…
Его обмякшая фигура вдруг распрямилась. Он выдернул из шкафа боевой пистолет — «Макарова», — сунул за пазуху, запер шкаф, оттиснул печать на дверце, ключи бросил Степке, выхватил у меня «слизняк» и переложил его в железную коробочку из-под печати, сунул ее а мой нагрудный карманчик и рявкнул еще не слыханным нами голосом:
— Алексей! Бегом! Перехвати доктора у гаража, сюда не возвращаться! Степан! Наблюдать снаружи, не вязаться! Марш!
Он, задыхаясь, протащил нас по коридору, выкинул наружу и захлопнул дверь. У меня в руках был бластер в чехле для чертежей.
— Ну, выполняй приказ, — выговорил Степка, сильно морща нос и губы. — Выполняй!
— А ты?
Он выругался и побежал. Шагах в двадцати он обернулся, крикнул: «Иди, гад!» — и побежал дальше. Я понял, куда он бежит, — к пустой голубятне, стоящей посреди двора. Я, кажется, заревел. К гаражам явился с мокрой физиономией — это я помню. Из третьего или четвертого кирпичного гаражика выползал серый «Москвич», мирно попыхивая мотором. Анна Егоровна как была в халате, так и сидела за рулем. Она открыла правую заднюю дверцу, и я влез в машину.
— Вытри лицо, — сказала докторша.
Я полез в карман за платком.
— Погоди, Алеша. Знаешь, не вытирайся. Так будет лучше.
Я не понял ее. Тогда она объяснила:
— Видишь, я в халате? Везу тебя в районную больницу. У тебя сильно болит под ложечкой и вот здесь, запомни. Ложись на заднем сиденье, мое пальто подложи под голову… Погоди! Это спрячь под мое сиденье.
Я положил бластер под сиденье и лег. Наверно, у меня был подходящий вид для больного — докторша одобрительно кивнула.
— Больше ничего не произошло, Алеша?
— Произошло. Киселев идет к Рубченко на выручку.
— Ты видел его?
— Нет. Маленькая штука заговорила…
— Понятно, — перебила Анна Егоровна. — Держись.
Мы поехали. От гаражей сразу налево, пробираясь по западной окраине, в обход города. Так было немного ближе, и дорога ничуть не хуже, чем мостовая на улице Ленина, и все-таки я знал: мы нарочно объезжаем город. «Лежи друг, лежи», — приговаривала Анна Егоровна. За последним домом она поехала напрямик, по едва просохшей строительной дороге, чтобы миновать пригородный участок шоссе. Потом сказала: «Садись». Я сел и посмотрел в заднее окно. Город был уже далеко. Окна домов не различались, крошечные дымки висели над красным кубиком молокозавода.
— В сумке еда, — сказала докторша, не оборачиваясь. — Поешь.
— Не хочется, спасибо.
— Откуси первый кусок — захочется.
Я послушался, но без толку. Еле прожевал бутерброд, закрыл сумку. И трясло здорово — она так гнала машину, что ветер грохотал по крыше.
— А гараж вы нарочно оставили открытым? — спросил я.
— А больно наплевать. Ты смотри, чтобы твой бластер не шарахнул из-под сиденья.
— Нет, Сур его хорошо запаковал. Маленькую штуку тоже — в стальную коробочку.
— Чтобы не разговаривал? Догадлив твой Сур… Как его звать по-настоящему?
Я сказал.
— Армяне — хорошая публика… Но подумай — никого не обгоняем, уже восемь километров проехали!
Я возразил, что обгоняли многих. Анна Егоровна объяснила, что эти все грузовики идут по окрестным деревням, а в райцентр или на железную дорогу никто не едет. Откуда она знает? Водительский глаз. Она тридцать лет ездит, с войны.
Так мы разговаривали, и вдруг она сказала:
— Ложись и закрой глаза. Дыши ртом, глаза не открывай. Приехали, кажется…
— Глаза для чего?
— Для больного вида. Ладно, полузакрой и смотри между ресниц.
«Уй-ди, ох, уй-ди…» — выговаривал гудок. Мы ехали, не сбавляя скорости. Потом провизжали тормоза, и Анна Егоровна крикнула:
— Попутных не беру — инфекционный больной!
Ответил мужской голос:
— Проезд закрыт. На дороге авария.
— Я объеду. Ребенок в тяжелом состоянии.
Вмешался второй мужской голос:
— Извините, доктор, — служба. Мы бы с милым сердцем пропустили, так начальство нас не помилует…
Первый голос:
— Что разговаривать, возвращайтесь. В Щекине хорошая больница. Проговорите, мальчишка пока и помрет.
Анна Егоровна:
— Покажите ваше удостоверение, сержант. Я должна знать, на кого жаловаться а область.
Второй голос:
— Пожалуйста, пожалуйста. Мы бы с милым сердцем!
Новый мужской голос:
— Доктор, не подхватите до города? Они меня задержали, и мое моточудо испортилось от злости.
— Не могу, голубчик… — флегматично проговорил бас Анны Егоровны. — У меня больной. Жиклер продуйте… Сержант, гарантирую вам взыскание.
Кто-то отошел от нашего «Москвича» — стало светлее. Тогда третий голос зашептал:
— Доктор, я знаю объезд через Березовое… В район требуется, хоть вешайся… Возьмите, я иммунный!
— А машину бросите?
— Жениться еду, не до машины. Отбуксируют эти же, я им трояк дам! — торопился голос.
— В детстве чем болели? — спросила Анна Егоровна. (Я чуть не прыснул.)
— Свинкой, ветрянкой, мой… коклюшем…
— Договаривайтесь о машине, только быстро! — И после паузы: — Алеша, ты лежи. Если я чихну, начинай стонать… Давайте, давайте!
Облака в окошке развернулись, солнце с моих ног перебралось на голову — мы ехали обратно.
— Что с мальчиком? — спросил новый попутчик.
— Свинка, — отрезала докторша.
— Ай-яй-яй… Очень плох?
Она промолчала. Потом спросила:
— Поворачивать на Березовое, говорите? Там бревно, шлагбаум.
— Объедем, ничего. Отличный грунт. Я на рыбалку там проезжал две тысячи раз. Или чуть поменьше.
— Резвитесь, жених?
— Мое дело жениховское, доктор. Почти молодожен.
— Значит, объезд через Березовое тоже запрещен? И там авария?
— Это почему? — спросил попутчик.
— Не знаю. Вы-то не сказали при милиции об этом варианте. В город просились…
Молчание. Я осторожно приоткрыл глаз и увидел, что попутчик внимательно смотрит на докторшу. У него был вздернутый нос и рыжие ресницы.
— Вот и бревно, — сказала она. — А вы для жениха не староваты, юноша?
Тогда он выпалил:
— Ох, доктор! В нашем городе творится неладное.
Машина остановилась. Нас обогнал грузовик. Анна Егоровна тоже повернулась на сиденье и прищурилась на попутчика.
— У вас ангина, — сказала она. — Господи, где моя зажигалка?
— Доктор! — застонал попутчик. — Какая ангина?
— Покажите горло… ну? (Он испуганно открыл рот.) Хорошо. Алеша, ты можешь сесть. Мы едем на березовое. Что вы заметили неладного в городе?.. Осторожно, ухаб… И как ваше имя-отчество?
Понимаете, дядька тоже ехал в райком, чтобы поднять тревогу. Он знал совсем чепуху: что телефон междугородный не работает, автобусы отменены до семнадцати часов и что заводу тракторного оборудования запретили отправлять продукцию на железную дорогу — ближняя станция тоже в райцентре. Он говорил, путаясь от волнения:
— Я мальчуганом оставался в оккупации, под фрицами. Вы небось военврач. Майор медицинской службы? Ну, вы страха не знали…
— Как сказать…
— Извиняюсь, конечно, — поспешно сказал попутчик. — Вы того страха не знаете. Словно бы воздух провонял — отовсюду страшно. От приказов страшно, от всего… И сейчас завоняло на дороге. Кто же тут виноват? — Он испуганно смотрел на Анну Егоровну. — Авария — это действительно. Сорвало мост, конечно, столбы повалило… — Он вертелся на сиденье, глядя то на меня, то на докторшу. — И телефон порван. Доктор! — вскрикнул он. — Я вам точно говорю. Точно! Фактов нет, только воняет. Туда нельзя, сюда…
— Что же вы поехали, без фактов?
— С испугу, — жалким голосом признался дядька. — Польза будет, и ноги унесу. Страшно. Меня в гестапо били.
— Вот как, — сказала докторша. — Однако же чутье вас не обмануло. Подчас и с испугу действуют правильно.
— Не обмануло? И факты есть? — вскинулся он. — То-то я смотрю — мальчик и не болен вовсе.
— А вы не смотрите, — сказала докторша.
Я не помню, как звали попутчика — то ли Николаем Ивановичем, то ли Иваном Николаевичем. Мы расстались очень скоро. Дело в том, что березовский деревянный мост сгорел незадолго перед нашим приездом — сваи еще дымились и шипели уголья, падая в воду.
— Чистая работа, — сказала Анна Егоровна. — Парома здесь не держат?
Мальчишки завопили, набегал на машину:
— Тетенька, за старицей брод! Хороший, грузовики перебираются!
Один, маленький, прошепелявил:
— Овцы тоже перебираются…
Другой малыш развесил губы сковородником, заревел и припустил наутек — испугался белого халата. Попутчик сказал:
— Правильно, хороший брод. В малую воду тормоза будут сухие.
— Едем. — Она тронула машину.
Я тоже знал эти места — чуть выше по реке водились крупные раки. До города отсюда рукой подать, не больше пяти километров, и с высокого старого берега можно было рассмотреть телескоп. Я с самого начала не хотел уезжать, и теперь, когда мы начали крутиться, не удаляясь от города, мне стало паршиво. Пускай теперь рыжий трус изображает больного! И я страшно обрадовался, когда Анна Егоровна спросила:
— Отправить тебя домой, Алексей?
Она курила и хмуро посматривала на темный склон старого берега. Лучшего места для засады нельзя придумать: мы внизу, освещены солнцем — бей, как куропаток…
— Я постою тут, пока вы переезжаете, — сказал я. — Не заблужусь, отсюда телескоп виден.
— Виден, да по дороге все надежнее, — сказала она. — Возьми сверток с бутербродами, коробочку давай сюда.
Я отдал коробочку со «слизняком», взял ненужные бутерброды, открыл дверцу и зацепился ногой за бластер. «Зачем мне эти бутерброды?» — подумал я и покосился на Анну Егоровну. Она что-то регулировала на приборном щитке. Я зацепил футляр пальцем, выкинул в траву, вылез и захлопнул дверцу. Попутчик в подвернутых брюках уже шлепал по воде — он пойдет впереди машины.
— Счастливо, мой мальчик…
Серый «Москвич» осторожно пополз в воду, заблестели мокрые колеса, а я стоял на берегу и смотрел, пока машина, забирая влево, не перевалила через гребень высокого берега. Мелькнул белый рукав, хлопнула дверца, и остался только запах бензина. Тогда я поднял футляр с бластером и напрямик, через холмы, побежал в город.
Отличный, солнечный был день. Тихий, по-весеннему жаркий. Над березовыми перелесками кричали кукушки, в овраге пели десятки зябликов. Перелески светились насквозь; между березовыми стволами зеленя сверкали, как спинка зимородка. А я мчался, как мотоцикл, волоча бластер и пакет с бутербродами. Холм с телескопом служил мне ориентиром, я держал его справа, почти под прямым углом к своему направлению. Понимаете, я мог выбрать дорогу немного короче, прямо к восточной части Щекина, через совхозную усадьбу. Идти через усадьбу не хотелось, и я знал почему. В совхозном клубе, что в центре усадьбы, вчера выступил Федя-гитарист.