— Ну и что же, вы после этого перестали защищать своих девочек?
— Да нет Они уже к тому времени в нашей защите не нуждались. А просто кончилась детская игра. Вскоре война началась, не стало больше Томочки.
— Она погибла?
— Не знаю. Может, где-то живет. Только это уже не Томочка, а чья-то бабушка.
— Вы не пробовали ее искать?
— Поначалу хотел, но с какой стати? Кто я ей? Я после этой истории с директором и “псами-рыцарями” стал ее избегать, как-то стеснялся перед ребятами. В общем, вел себя как последняя сволочь. А потом, когда годы прошли, кого искать? Может, у нее и фамилия другая. Я же сказал: это уже не Томочка.
Вася замолчал, Глядя куда-то в сторону.
— А Кирилл вот женился на Клаве, — сказала Кира.
— Ну и что с того?
Фраза сорвалась с Васиных губ — и они сразу же побелели. Сболтнул и понял: Кира ему этого не простит.
***
Дело было вечером 9 мая 1948 года. В обшитом вагонкой теремке, где жили Кирилловы, потрескивал радиодинамик. Артисты поставленными голосами пели про войну лихие, беспечальные песни. Оплакивать кого-либо вслух было не принято. Да и то сказать, если бы слезы, пролитые по 20 миллионам погибших да и без числа ползающих еще по земле увечных, вдруг хлынули разом из репродукторов, какие бы их сдержали плотины? Впрочем, плотины, как позже выяснилось, можно было возвести любые, без ограничений.
Вечером этого дня, как всегда, собрались гости, и мама Клава постелила Кире за перегородкой на кожаном диване рядом с письменным столом отца. Диван был скользкий, и Кира тут же сползла на пол вместе с простыней. Мама посмеялась, поцеловала ее и подставила к дивану стул, чтобы Кира не вывалилась ночью.
— Спи, доча!
— Свет не туши.
— Я папину лампу включу.
Мама придвинула поближе к дивану настольную лампу.
— Васину. Ту, что дядя Вася принес.
Мама Клава вынула из картонной коробки Васин подарок — избушку из уральского камня с лампочкой внутри, включила, погасила верхний свет и ушла за перегородку.
Каменные стены оказались прозрачными — избушка осветилась изнутри сказочным светлячковым сиянием.
Кира долго не могла заснуть, глядя зачарованно на изумрудную избушку…
Тень от качнувшейся портьеры заставила ее нырнуть под одеяло.
Вошел отец. Постояв над Кирой — спит ли? — снял трубку телефона, стал накручивать диск.
Приподняв одеяло “домиком”, Кира разглядывала его лицо, освещенное светлячковым сиянием ночника.
Кирилл держал телефонную трубку у уха и молчал. Точнее, губы молчали, а глаза говорили, и все его лицо кого-то слушало. Долго-долго…
Наконец он положил трубку и оглянулся на Киру.
— Не спишь?
— С кем ты разговаривал?
— Я?.. А-а… никто не ответил.
Неверящие глаза глянули на него из “домика”.
— Кирилл, ты никогда не врешь?
— Ну-у… может быть, раз в году.
Потом Кира поняла, что этот раз в году бывает только в мае и только девятого числа.
Уже и теремок, обшитый вагонкой, соскребли бульдозером с лица земли. Через пустырь потянулись коробки панельных пятиэтажек. В одной из них получил квартиру Кириллов, теперь уже капитан милиции, с семьей.
Кира училась в седьмом классе и в районной художественной школе. На этюды ходила в графский парк. В этом году в начале мая там уже вовсю цвела сирень. Те самые кусты, что за обелиском из мрамора императрицы. Их теперь подстригали.
Расставив этюдник, Кира набрасывала мокрой акварелью сиреневые дымки…
Подошел Валера, Кирин одноклассник, уставился на этюдник.
— Это что? В художественной школе задают?.. А у нормальных людей праздник, День Победы.
— Это для Кирилла. Он воевал.
— У тебя фазер, что ли, Кирилл?
— А как его еще называть: Кирилл Петрович?
— Ну… папа.
— У нас не те отношения.
— Ну, вы даете! Какие могут быть с фазером отношения? Тем более с участковым. Вот у меня с ним — другое дело: он за мной, а я — от него… Слушай, если он воевал, почему я на нем орденов не видел?
— Не любит вспоминать.
— Значит, не забыл еще. Кто забыл, тот любит вспоминать… Кстати, нормальные люди сейчас все в кино…
Кира редко завидовала нормальным людям, но кино, говорят, хорошее.
— А подарок?
— Нормальные люди дарят настоящие цветы, а не нарисованные.
Валера стал отламывать ветку, и в этот момент появился Кирилл. Форма на нем была уже не та синяя, первых послевоенных лет, а полевая сумка осталась старая.
Валера при виде участкового растерялся, но Кирилл лишь посмотрел на ветку в его руке, на Киру с этюдником и сказал одну фразу:
— Это что же будет: пейзаж или натюрморт?
И ушел, не дождавшись ответа, а Валера осмелел, даже хихикнул довольно громко вслед и сказал:
— Убедилась? Зачем ему твоя самодеятельность, если он пейзажа от натюрморта не отличит?
— Сам ты не отличишь! Он сказал, что сломанная ветка — не пейзаж, а натюрморт — не живая природа, а мертвая.
Валера расхохотался.
— А ты — какая природа? Знаешь? Чокнутая! Ничего он этого не говорил!
Отца они увидели снова, когда подходили к пятиэтажкам. Он стоял в будке телефона-автомата, прижимая к уху трубку…
— У вас что, дома телефона нет? — спросил Валера.
— Ты же знаешь — есть.
— Почему же он из автомата разговаривает?
Кира не отвечала.
Валера презрительно скривил губы:
— Загадка: сын моего отца, а мне не брат.
Кира молчала.
— Сводный брат, — сам себе ответил Валера. — У меня есть сводный брат. Гошенька… Так вот: я с моей мамочкой проживаю в пятом подъезде, а он с моим папочкой — в шестом.
— Ну и иди в свой шестой подъезд! — Кира сорвала с его плеча свой этюдник.
— Пятый…
***
В девятом классе проходили “Грозу” Островского.
— Катерина — луч света в темном царстве, бубнил у доски Валера, — она полюбила Бориса, а он оказался такой слабовольный, что не захотел с ней пожениться, она и утопилась в речке.
— Почему же она полюбила Бориса, если он такой кисель? — спросила Лина Львовна.
Валера втянул голову в плечи и скорчил рожу: поди знай…
— А может, она любит кисель, — сказала Кира громко, на весь класс.
Лина Львовна постучала карандашиком по картонной коробке из-под папирос (она по-прежнему курила “Казбек”).
— Вы хотите высказать свое мнение, Кириллова, или так?..
— Высказать. Я тоже люблю кисель, компот и мороженое. — Кира говорила ровно, без интонаций и глядела, не мигая, на Лину Львовну. — А слово “люблю” я не люблю. Любовь — это обыкновенный эгоизм, больше ничего. Начинают канючить: “Дайте мне вон того человека, а то утоплюсь, как Катерина”. Это же только жадные дети так пускают слюни в “Детском мире”: “Ма-ма-а! Купи-и-и-и! Хочу-у-у это!..” И в кино, и в книгах эта ваша любовь служит оправданием любых, самых подлых поступков: бросают жен, мужей, предают детей — и все аплодируют: ах, как замечательно! Он, она, оно любит!
— Луч света в светлом царстве. — Лина Львовна сказала это тихо, для себя, а не для класса, но Кира услышала.
— В темном.
— Я не оговорилась: вы живете в светлом царстве, Кириллова. Все знают, как к вам относится ваш отец… В нашем микрорайоне вообще мало семей, где есть отцы, тем более такие…
— У Добролюбова сказано — в темном! Добролюбов вообще не обо мне писал! Он писал, что Катерина жила в темном царстве!
— А вы читали Добролюбова? — Лина Львовна знала по опыту, что они либо не читают совсем, либо не дочитывают до конца статью Добролюбова. — Ну… где он пишет о детстве Катерины. — Она порылась в книжке с закладками. — Вот здесь: “Забываясь в своих радужных мечтах, гуляя в своем светлом царстве…”, Катерина, оказывается, тоже жила в светлом царстве, как и вы, Кириллова, пока не кончилось детство… У вас этот период затягивается… — Лина Львовна смотрела не на Киру, не на класс, а поверх голов, в окна, за которыми виднелись вершины лиственниц графского парка. — Где уж вам, в вашем детском царстве, понять взрослую Катерину? — Лина Львовна машинально достала папиросу и стала разминать, весь табак высыпался на книжку. — Да что там Катерину? Любую одинокую женщину. — Выбросив пустую папиросу, она снова приблизила книгу к глазам. — “Еще кабы с ним жить, — так думает она, — может быть, радость бы какую-нибудь я и видела… Как мне по нем скучно!.. Ветры буйные, перенесите вы ему мою печаль-тоску. Батюшки, скучно мне, скучно! Радость моя! Жизнь моя, душа моя, люблю тебя!..” Плачет…” Это ремарка такая: “плачет”. Она плачет… у Островского… Катерина!..
Лина Львовна тщилась внушить классу, что дрогнувший голос и увлажнившиеся глаза — все это к ней лично не имеет отношения: виноваты Островский с Добролюбовым — и только они…
— А что касается меня, Кириллова, — сказала она Кире уже в конце дня в раздевалке, — то можете успокоиться: у вас будет другая учительница. Может, ей ваша детская жестокость придется по душе… Мне квартиру дали изолированную в Черемушках…
К слову: это была чистая фантазия. Так бы и разогнались дать квартиру учительнице. В Черемушки она попала по обмену.
***
В том последнем, выпускном году День Победы отмечали вчетвером: мама, Вася и Кира с Валерой.
Вася не фотографировал и не хохмил, сам выпил принесенный с собой коньяк и ушел.
Мама легла спать в своей комнате.
Кира приглушила звук телевизора. На экранчике, слегка увеличенном пустотелой линзой, куда мама залила глицерин, беззвучно плакали ветераны.
— Хочешь, я тебе что-то покажу? — Выдвинув ящик отцовского стола, Кира вынула стопку красных коробочек, разложила перед Валерой.
— Это все его ордена?
— А что, мои, что ли? А эти красненькие — орденские книжки.
— А та зеленая?
— Зеленая — вообще записная. Телефоны разные. Не служебные… — Кира перелистывала книжку. — Вот это фронтовой друг. Это тоже однополчанин, в Алма-Ате живет… Дядя Вася — школьный товарищ… А этот вот человек, Михаил Иваныч, — знаменитый художник, действительный член Академии художеств. Кирилл когда-то у него учился.
— Ну-ка, покажь… На улице Горького живет!
— Как ты определяешь?
— По первым цифрам. Вот этот… Скорей всего, Черемушки.
— Какой? — Она заглянула в книжку.
— Да вот, сверху. Карандашиком… Тут даже не написано, чей это телефон: ни имени, ни фамилии — одни цифры.
— Может, ты пойдешь?
(Это прозвучало неожиданно не только для Валеры — даже для нее самой.)
— В общем-то, время есть… И мамочка уже разрешает засиживаться в гостях у девочек. Я ей обещал аттестат зрелости предъявить всего через пару месяцев.
— Можешь ты понять, что мне не до тебя?!
— Ладно!
Валера обиделся, ушел. А Кира с записной книжкой Кирилла подошла к телефону, набрала номер… Ей ответили сразу же, без гудков.
— Алло!
Кира молчала. Голос был женский. На другом конце Москвы где-то прикрутили звук в телевизоре. Теперь и там, на таком же маленьком экранчике с такой же линзой, наполненной глицерином, беззвучно плакали ветераны…
— Алло!
Голос был очень знакомый. Кира как будто увидела, как Лина Львовна, прижав к уху трубку, выуживала из коробки папиросу.
— Молчишь?
Кира молчала.
— Значит, у вас там все в сборе… А я по-прежнему одна. Сегодня даже подумала: а вдруг ты не позвонишь? Сколько уже прошло дней Победы? И столько же звонков… Раньше я как-то уверенней их ждала, потому что ты иногда проходил мимо окон со своей сумкой, а в последний год за окнами только крыши чужих домов… Кирилл! Это большое горе — жить без тебя!.. Молчи. Я уже слышала: ты не мог иначе. Остаться в живых и не прийти с войны к женщине, которая все эти годы ждала? И потом… там ребенок… Но прошло время, Кирилл: я прождала тебя дольше, чем она, в четыре раза. А Киру ты поставил на ноги: она вот-вот сама полюбит кого-то… Другого!.. А я — только тебя. Молчи. И этот ответ я уже слышала: “Детей любят без взаимности…” Это твоя фраза, Кирилл. В сущности, мы все живем для нее. И ты, и Клава могли бы устроить свою жизнь по-другому, и я… Я ничего от тебя не требую, Кирилл. Позвонил, и ладно… А будет ли она счастлива от этого? Узнает ли она вообще когда-нибудь, что существует и такая любовь на свете, когда все ради другого, а для себя только вот это: помолчать по телефону.
Кира отстранила трубку от уха и уже намеревалась положить ее, как в трубке вновь зашелестело:
— А помнишь, Кирилл? Под Рославлем, кажется, мы курили с тобой за медсанбатом в лесу. И подошел какой-то ходячий ранбольной: “Подарите кусочек дыма”. Так и сказал — “кусочек дыма”! Ты еще повторил эти его слова… Потом, в графском парке. Помнишь?… Вот так и твои звонки. Сколько мы знаем людей, у которых все есть, все! А вот этого… дыма — ни кусочка.