В центре этой картины был он сам — Крэйн. Проклятие, испоганившее его лицо и жизнь, не было случайным. Оно не было наслано в гневе или отчаянии сумасшедшим ворожеем, проклятие было наслано загодя, оно ждало его, томившись в зловонном котле чьих-то помыслов. Осчастливить мир? Для этого не стоит делать уродом одного человека. Разве что если этот человек носит прозвище Чудовища из тор-склета. Избавить мир от такого человека, изгнать его навсегда, сделать его жизнь невыносимой — счастье?
Возможно. Но почему столь изощренно? Уж если один старик так управлялся с эскертом и артаками, что им стоило просто подкараулить его на темной улице по пути из трактира? Да, они бы не ушли живыми — Армад знал свое дело, но они и не готовились жить вечно — брат старика, погибший первым в тот самый Урт, добровольно ушел в смерть. Значит, они были готовы пожертвовать многим. Так почему выбрали именно такой способ расплатиться с шэлом Крэйном за все его грехи перед Ушедшими и людьми? Только ли из-за того, что он более мучителен?
Мысли вились вокруг картины, но не находили успокоения.
Сколько еще человек из числа тех, что были в заговоре, сейчас вокруг него? Чего они ждут от него? Старик сказал, что группа распалась. Значит ли это, что за ним не следят? Успокоены ли они видом его мучений? Или чьи-то глаза до сих пор преследуют его?
Он не знал этого. Не знал он и причины, произошедшей в старике в тот Эно, когда последний человек из древнего рода Кардон бросился на него с эскертом. Почему он решил убить Крэйна именно в тот момент, когда узнал, что того опекает Хеннар Тильт? Какое ему было дело до Крэйна, если заговорщики поставили на нем крест и разбрелись? Значит, роль все-таки до конца не отыграна.
Остается Тильт. Господин Хеннар Тильт, владелец калькада. Он — та тропа, которая может привести к большой дороге. Если внимательно идти.
Он знает гораздо больше, чем пока известно самому Крэйну, но знания — как песок, а каждую песчинку можно подобрать, если вовремя увидеть и протянуть руку. Кем бы он ни был, он рано или поздно выведет на остальных. Надо только ждать и быть рядом. А для этого придется следовать за калькадом, куда бы он ни направился.
— Мы идем в Нердан, — сказал Тильт без выражения. — В последнее время у нас большие расходы — после Себера одни траты. В такой сезон лучше двигать на север, но мы зашли слишком далеко к Морю, на большой переход не хватит ни сил, ни денег... Мы двинемся к западу от Моря. Там мало городов, но именно в этот сезон нам должно повезти. Что думаешь, Крэйн-Бейр?
— Я никогда там не был.
— Значит, повидаешь края. Уверен, местные не скоро забудут твое лицо.
— Местным сейчас не до калькада, — криво улыбнулся Ингиз, останавливаясь рядом. Кожаные перевязи с артаками, отсыревшие в нальте, обтекали его, как струи затвердевшей черной воды. — Местные сейчас заняты другим. На востоке готовятся большие дела...
— Этого не будет, — спокойно отозвался Тильт. — Мне известно, что творится на востоке.
— Бунтуют...
— Вздор. Никто не станет бунтовать, пока на животах дружины шэда еще сходятся кассы. Люди волнуются, но все обойдется тихо. Наш калькад придется кстати в эту пору. У черни сейчас огонь в крови, она взбудоражена и с охотой повалит на представления. Тогда у нас будут деньги, чтоб закупить хеггов и провизию и двинуться в обратный путь. К сожалению, Нердан — наша последняя возможность.
— Если там готовится бунт, это может быть опасно, — осторожно заметил Крэйн. — В городе начнется такое, что нас могут разорвать голыми руками.
В Алдионе бунт был лишь однажды — как раз в ту пору, когда трон шэда Кирана заняла Риаен. Крэйну было тогда не больше десятка, но он хорошо запомнил несмолкающий вой, от которого вибрировали стены тор-склета, ожесточенную ярость на лицах дружинников мачехи, их посеченные кассы и сочащиеся кровью отметины на лицах. Лат, выбиравшийся несколько раз за стены в окружении дружины — у него уже тогда была дружина, — возвращался уставшим и с нездоровым блестящим и черным взглядом. «Мерзость, — говорил он сухими губами, когда Крэйн приставал к нему с вопросами. — Они посходили с ума. Ничего интересного». Через несколько Эно Риаен разрешила младшему шэлу покидать тор-склет, но, к разочарованию Крэйна, никаких следов бунта черни не осталось — разве что непривычно вяло шевелился всегда голодный ывар-тэс, да лица прохожих были неуверенные и какие-то бледно-робкие.
— Местный шэл становится шэдом, — ответил спокойно Тильт. — Народ его не очень жалует. Но до бунта не дойдет, я уверен. Нердан — слишком маленький город, чтоб выставить что-то против дружины и стражи. А дружина там сильна... Нет, все будет в порядке, это мое слово.
Ингиз пожал плечами и отошел. Выражать на лице удивление он не счел нужным. Мнение хозяина он исполнял всегда и беспрекословно.
— Ваше слово, — подтвердил Крэйн.
Тильт посмотрел ему вслед долгим немигающим взглядом, в котором серебрились насмешка и уверенность.
— Будь уверен, мой Бейр.
В нальте ничего не переменилось. По-прежнему у стен были разложены небогатые пожитки калькада, стояли мешки с провизией и кормом для хеггов. Лайвен, стянув волосы на затылке, чтобы не лезли в глаза, озабоченно просеивала олм. Но когда Крэйн заслонил свет, проникающий снаружи, она обернулась. Крэйн молча взял свой костюм для выступлений, усмехнулся. Дубинки лежали рядом — два потемневших грубых куска дерева.
Он не брал их в руки уже давно.
— Долго ехать до Нердана?
Лайвен досадливо дернула плечом. Олм тек через ее бледные тонкие пальцы вялыми желтыми волнами.
— Десятка полтора будет. Скучаешь по работе?
— Наверное. Меня давно уже не тыкали мордой в песок.
— Язвишь. Что ж, чему-то ты за это время научился. А про морду можешь не говорить — у тебя еще не самая плохая работа. У меня все жилы налились кровью, пока я отработала свое. У Нотару руки сожжены в уголь, у Кейбеля — что ни Эно, новый укус...
— И кто-нибудь из вас согласился бы занять мое место?
— Что тебе надо, Бейр? Отвали! У нас был долгий путь и впереди еще много работы. Если хочется почесать язык — ступай к Нерфу, старику всегда скучно. А от меня отвяжись.
— Не кричи.
— Пшел отсюда!
Крэйн лег на свое обычное место, выбив из лежанки облако сухой затхлой пыли. Акробатка, словно забыв о его присутствии, продолжала свое занятие. Крэйн смотрел на ее узкие сильные руки и пытался понять, что чувствует. Почему какая-то крошечная часть его сознания каждый раз тонким уколом отмечает ее присутствие? Из-за того, что она женщина? Не такая, как все?
Лайвен было сложно воспринимать как женщину. Она ничем не походила на тех, кого Крэйну довелось знать в Алдионе, каждая женская черта была в ней настолько нелепо и причудливо искажена, что иногда ему казалось, что в одном нальте с ним живет не человек, а лишь какое-то его схематичное, едва узнаваемое подобие. Но все-таки она была человеком, человеком сильным и стремительным, привыкшим идти по жизни уверенно, как по ясной протоптанной тропе. За ее тщательно заточенными шипами язвительности скрывался твердый ум и характер, не уступающий по твердости самому крепкому хитину. Молчаливая, даже в молчании умевшая демонстрировать насмешку над окружающими, она могла быть превосходным собеседником, если оказывалась в хорошем настроении. Крэйн смотрел на нее и думал, почему из всего калькада именно она, акробатка Лайвен, сумела сохранить свои истинные черты за непроницаемой маской. Остальных он видел ясно, все они, кроме Хеннара Тильта, были доступны и понятны, как вывески в городе, каждый их поступок укладывался в схему их характера. Она была другой.
Любовь? Похоть? Крэйн тихо хмыкнул, отчего из тряпья поднялось новое облако пыли, и едва не чихнул. Нет, совсем не то. Он не испытывал к ней влечения, хотя ее тело под грубым вельтом акробатки было достаточно грациозно и женственно, чтобы возбудить. Но он ловил себя на мысли, что даже не оно приковывает его внимание. Ее лицо, такая же маска, как и его собственное, вот что влекло его. Холодная маска отчужденности, расчерченная яркими узорами презрения, что скрывала она? Что было за лицом этой странной женщины, не похожей ни на одну женщину в целом свете?
Иногда ему казалось, что он понял ее, что характер Лайвен открылся легко, как распускаются завязки хорошего кожаного тулеса. И внутри он видел обычную бедную и одинокую женщину, подорванную бесконечным трудом, затвердевшую под светом тысяч Эно и Уртов. Но стоило ей сказать еще слово, сделать едва уловимый жест — и невидимые завязки выскальзывали у него из пальцев, она снова становилась такой, как была — непонятной, насмешливой, получающей, казалось, удовольствие именно оттого, что так и не дала взглянуть на себя настоящую.
«Любопытство. Я хочу понять эту женщину. Узнать ее. Между нами нет и не может быть близости — даже наши маски не сближают нас, но что-то между нами есть. Что-то...»
Между ними действительно что-то было — какая-то невидимая, но горячо подрагивающая нить, проходящая навылет через все сознание. И она напрягалась всякий раз, когда худая акробатка появлялась перед ним. В пульсации этой нити было даже не предостережение — утверждение. Они не просто люди, едущие в одном калькаде и делящие превратности долгого монотонного пути, они имеют значение друг для друга. В них обоих есть что-то, что важно.
— Ушедшие!.. — шепнул сам себе Крэйн, утыкаясь лицом в лежанку. — Это действительно похоже на сумасшествие.
Больше всего ему сейчас хотелось большой вместительный кувшин тайро.
И — тишину. Чтоб за тонкими стенками нальта не шуршали чужие голоса, не шелестел песок под ногами. Чтоб Садуф перестал наконец сопеть, разминая свои чудовищные руки, а Кейбель прекратил щелкать языком, разглядывая свою очередную тварь.
Он устал. От людей, от мерзостного дребезжания их голосов, от их липких влажных взглядов.
От себя. Где он, Крэйн? Кто он? Что в нем осталось и чего он хочет?
Он не знал. Он чувствовал себя пожухлым чахлым листком, который равнодушный порыв ветра тащит по земле, безжалостно комкая и втирая в серую лежащую пыль.
Он падал — бесшумно, быстро. Но не ощущал бьющих в лицо порывов воздуха, он падал в мертвой пустоте необитаемого мира. В холодной мертвой пустоте.
— Бейр.
Крэйн вздрогнул и обнаружил, что машинально прикрыл глаза. Он лежал, вытянувшись во всю длину нальта, и белесые пылинки танцевали перед его лицом в ярко-желтых пятнах Эно. Лайвен закончила перебирать олм и сидела на корточках напротив него — твердая, окостеневшая, лишь лицо живое.
— Чего?
Она приблизилась. Тонкие скулы казались еще бледнее, чем обычно, но глаза были прежние, знакомые.
— Ты еще хочешь быть шэлом?
Он не удивился. Маска, заменявшая ему лицо, уродливо исказилась. Так он улыбался.
— Что? — спросил он на всякий случай.
— Ты еще чувствуешь в себе силу быть шэлом?
— Ты что, тайлеба объелась?
Лайвен сдула со щеки прилипший длинный волос и обтерла руки от бледно-желтой крупной трухи олма.
— Брось... — Она помолчала, сдувая с длинных пальцев последние песчинки. Они поднялись в воздух вместе с пылью, закружились в свете Эно. — Неужели ты думаешь, что можно молчать всю жизнь? Я же вижу — тебе плохо. Ты думаешь. О себе, да?
— Я всегда думаю. Ничего другого не остается. При чем тут шэл?
— Ты — шэл Алдион, Крэйн.
Она сказала это просто, не напрягаясь. И по ее лицу Крэйн понял, что она знает.
— Я говорил?
— Конечно. Еще в Трисе, когда тебя крючило от тайлеба. Нотару не слышал, я его отсылала к хеггам, знаю только я. Не бойся, Хеннар ничего не знает. Это не тот человек, с которым я стала бы делиться подобными известиями.
— Ну и как это — разговаривать с бывшим шэлом?
— Нормально. Мне просто интересно, хочешь ли ты вернуть себе... что было раньше. После всего, что с тобой было. Как это — чувствовать себя тем, кем ты не являешься?
— Отвратительно, — сказал он. — Такое ощущение, что пытаешься вжиться в чужое тело. Зная, что родное навсегда сгинуло. Ты это хотела узнать?
— Не знаю. Наверное.
— Моего тела больше нет. И меня тоже нет. Осталось только это — уродливая морда Бейра. И все. А где я сам — не знаю даже я.
— Ты потерялся. — Она кивнула, ничуть не удивившись его словам. — Со мной ничего подобного не было, но я понимаю тебя. Тяжело делать свою жизнь с самого начала. Тем более если эта жизнь — голод, унижения и уродство. Ты, наверное, многое увидел... с тех пор.