— Все мы так думаем до определенного времени, — вздохнул Беркович.
— Да, но тебе, Борис, пока нечего оставить потомкам.
— У меня нет потомков.
— Тем более… А Гиршман имел на счетах миллиона три. Плюс вилла. Плюс акции. Плюс трое детей, брат, сестра и две бывшие жены — и все со своими правами на наследство. Адвокаты ему сто раз говорили, что нужно составить завещание, а он каждый раз посылал их подальше.
— Понятно, — кивнул Беркович. — Завещания нет, и теперь наследники перегрызутся между собой.
— Напротив! Буквально за сутки до нового инсульта Гиршман позвонил своему адвокату — это Нахмансон, известная личность, — и сказал, что составил завещание. Договорились, что адвокат приедет на виллу через два дня, чтобы все окончательно оформить. А через сутки — инсульт…
— Но завещание Гиршман написал — об этом он заявил Нахмансону совершенно определенно, — продолжал Хутиэли. — После похорон наследники обыскали виллу с подвала до крыши и не нашли ничего похожего на завещание. Вчера они обратились в полицию, и лучшая группа экспертов повторила обыск, действуя самым тщательным образом. Амос Хан осмотрел даже клочки бумаги в мусорном баке. Ничего!
— И тогда вы вспомнили о рассказе Эдгара По?
Хан сам о нем вспомнил. Но, видишь ли, экспертиза с тех пор стала чуть более профессиональной. Хан не мог бы упустить из виду такую деталь, как скомканный лист бумаги, лежащий на самом видном месте. Когда он говорит, что завещания на вилле нет, то это значит, что его там нет на самом деле. Между тем, оно там должно быть непременно, поскольку в последние дни своей жизни Гиршман на улицу не выходил.
— К нему мог прийти кто-то, кому он передал бумагу.
— Об этом Хан, естественно, подумал, — кивнул Хугиэли. — На вилле была женщина по имени Гита Мозес, которая убирала в комнатах и готовила Гиршману еду. Она утверждает, что никаких бумаг хозяин ей не передавал, и ни одна живая душа к нему за последние сутки не приходила.
— Очень интересно, — протянул Беркович. — Классическое противоречие: вещи на вилле нет, и она там есть. Вы хотите, чтобы я нашел то, что не удалось обнаружить бригаде лучших экспертов?
— Я хочу, чтобы ты подумал. Где еще можно спрятать бумагу с относительно коротким текстом?
— Почему — коротким?
— Гиршман сказал по телефону адвокату, что завещание не длинное.
— Понятно, — пробормотал Беркович и надолго задумался.
— Только не говори мне, что на вилле есть тайные сейфы или секретные ниши в стенах, — предупредил Хутизли. — Все это проверено. Обычный дом, никаких секретов.
Беркович кивнул и сложил руки на груди. Минут через двадцать он тяжело вздохнул и сказал виноватым голосом:
— Нет, ничего в голову не приходит. Если только Гиршман не сжег завещание…
— Проверили, — буркнул Хугиэли. — Пепла не обнаружили.
— Тогда не знаю, — сдался старший сержант. — Послушайте, инспектор, если в моем кабинете все равно ремонт, а здесь я как бы уже на птичьих правах, то, может, я съезжу на виллу?
— Поезжай, — согласился Хутиэли. — Хотя думаю, что это пустой номер.
Вилла художника Абрама Гиршмана стояла в конце улицы, за которой до берега моря тянулась аллея, засаженная чахлым кустарником. В холле Берковича встретила дородная дама лет пятидесяти, представившаяся сестрой художника Бертой. По-видимому, она считала себя главной претенденткой на наследство, поскольку держала себя с уверенностью хозяйки дома и не отставала от Берковича ни на шаг, пока он медленно, внимательно глядя по сторонам, обходил салон, две спальни, кухню, ванную и другие служебные помещения. Картины Гиршмана, висевшие в салоне и одной из спален, старшего сержанта не вдохновили. Пожалуй, он и сам вслед за Хутиэли сказал бы «мазня», но, в отличие от инспектора, Беркович понимал, какая работа мысли была вложена в каждый мазок, выглядевший цветовым пятном. Если за подобные картины люди платили тысячи долларов, значит, полотна того стоили.
Вернувшись в салон, Беркович спросил у Берты:
— А где же мастерская? Где ваш брат работал?
— Здесь — никогда, — покачала она головой. — Мастерская у Абрама в Тель-Авиве. Он любил шум улицы, звуки города его вдохновляли.
Беркович присел на край огромного кожаного кресла и задумался. Он не увидел ничего, что могло бы пройти мимо внимания эксперта Хана. Какая-то бумага лежала на видном месте на круглом столе у окна, но даже издалека было видно, что это присланный по почте счет.
— Вам нравятся картины брата? — спросил Беркович, чтобы прервать затянувшееся молчание.
— Нет, — отрезала Берта. — Правда, после первого инсульта Абрам стал рисовать лучше. Я хочу сказать — реалистичнее. Он даже мой портрет сделал, очень натурально. Но эти картины — в мастерской. А то, что видите — старье, работы двадцатилетней давности, Абрам тогда увлекался абстракциями.
— Когда я вступлю в права наследства, — добавила она твердо, — то сниму эти картины и сложу в кладовой. Они меня раздражают.
Берковича они тоже раздражали, хотя он и не мог сам себе объяснить причину. Нормальные абстракции, линии и пятна, что-то они наверняка символизировали в свое время, сейчас вряд ли поймешь, и спросить уже не у кого.
— Скажите, Берта, — сказал Беркович, — а кто отправлял письма, которые писал брат?
— Гита отправляла. Но в последние дни Абрам никому не писал, отправить завещание по почте он не мог, меня полицейские уже об этом спрашивали.
— Не сомневаюсь, — пробормотал Беркович. Эксперт Хан был человеком дотошным и наверняка не упустил ни одной возможности.
— Я пойду, извините, — сказал старший сержант, вставая.
— А зачем вы, собственно, приходили? — настороженно спросила Берта.
— Думал, что-то придет в голову, — пожал плечами Беркович. — Всего хорошего.
По дороге к двери он остановился у одной из картин, в центре которой были три пятна — красное, желтое и синее — а фоном служила мешанина размазанных по холсту цветных полос. По мнению Берковича, это можно было назвать «Сон сумасшедшего», но на рамке не было названия и проверить догадку не представлялось возможным. Беркович бросил взгляд на подпись художника и вышел за дверь. На улице тоже была мешанина красок — рекламы, зелень, небо, живой, не абстрактный мир.
Подойдя уже к машине, Беркович вспомнил деталь, которая бросилась ему в глаза в салоне и на которую он не обратил внимания.
— Черт! — сказал старший сержант и чуть ли не бегом вернулся обратно.
— Простите, — бросил он удивленной Берте и начал переходить от картины к картине. Пройдя по второму кругу, Беркович удовлетворенно улыбнулся и, еще раз попрощавшись с ничего не понимавшей женщиной, покинул виллу.
— Старые картины, — объяснял он инспектору Хугиэли полчаса спустя, — они там висят много лет, примелькались. Никто, естественно, не стал разглядывать подписи. А стоило! Когда я выходил, то бросил взгляд на картину, висевшую у двери. Она была подписана «Арнольд». Почему Арнольд? Ведь Гиршмана звали Абрамом! Я вернулся и осмотрел все подписи. Во-первых, это свежая краска. Во-вторых, подписи разные и каждая состоит из одного слова. Но если читать подряд, начав с самой дальней от входной двери картины, получится: «Все деньги и недвижимость оставляю брату своему Арнольду». Вот так.
— Ловко, — сказал Хутиэли. — Могу себе представить, как станет беситься Берта.
— Но ведь это, с позволения сказать, завещание не имеет юридической силы,
— пожал плечами Беркович.
— Почему же? Если эксперт докажет, что подписи сделал собственноручно Абрам Гиршман, то не имеет никакого значения — на бумаге это написано или на холсте. М-да… Я же говорил, что завещание должно находиться на видном месте.
— И вы, как всегда, оказались правы, инспектор — воскликнул старший сержант.
Дело девятнадцатое. УБИЙСТВО АККОРДЕОНИСТА
В небольшой комнате стояли продавленный диван, небольшой столик и пластмассовая табуретка. Тело убитого лежало на диване, из-под головы натекла небольшая лужица крови. Эксперт — сегодня дежурил молодой, но очень добросовестный Вадим Певзнер — складывал свои приспособления, а полицейский фотограф возился с аппаратурой.
— Удар по затылку острым предметом, — сообщил эксперт. — Что-то вроде отвертки. Смерть наступила практически мгновенно.
— Когда это произошло? — спросил старший сержант Беркович.
— Видишь ли, в комнате натоплено, это ухудшает возможности для…
— Знаю, — прервал Беркович, — но приблизительно?
— Не ранее трех часов назад, скорее что-то около часа. Собственно, измерения температуры тела ни к чему: его же убили после представления, а минут через пять тело обнаружили, так что и без экспертизы все ясно.
— Да, — согласился Беркович, — вот только убийца испарился, будто призрак.
— Мы с ним, — Певзнер кивн"л на труп, — тебе еще нужны? Если нет, я заберу тело на экспертизу.
— Валяй, — кивнул Беркович и присел к столику. Дожидаясь, пока унесут убитого, старший сержант приводил в порядок мысли и первые впечатления.
Дмитрий Маргулин, сорока трех лет, репатриировался с женой и сыном в девяносто втором из Донецка. Два года спустя ушел из семьи и с тех пор жид один. По профессии полиграфист, но работы по специальности не нашел и работал сторожем. Иногда подрабатывал тем, что играл на аккордеоне — это было давнее увлечение, в свое время Маргулин закончил музыкальную школу, дальше учиться не стал, но играть любил, особенно когда платили — на свадьбах, вечеринках, детских утренниках.
Очень много заказов было на новый год — не еврейский, конечно, а, как говорили в Израиле, календарный. Нынешний, девяносто девятый, не составил исключения. В «русском клубе» давали по шесть представлений в день — сначала артисты из Ашдода, их сменили ребята из Хайфы, а потом играла группа из Беэр-Шевы. Маргулин аккомпанировал на аккордеоне клоунам, фокусникам и дрессированным собачкам. Три представления подряд, а потом его сменял Олег Рубин, и так было четыре дня, сегодня — пятый. Для Маргулина — последний.
Отыграв, как и раньше, три представления, Маргулин удалился в предоставленную ему комнатку. Когда уборщица Ира Гаммер вошла, чтобы протереть пол, вопль ее был слышен, кажется, даже в полиции на противоположном конце города.
Импрессарио Игорь Будницкий быстро навел порядок, удалил посторонних и вызвал полицию. Во всем, что успели рассказать Берковичу возбужденные Будницкий, Гаммер и Рубин, была, пожалуй, одна только неувязка, но из-за нее дело представлялось необъяснимой загадкой.
Когда тело убитого унесли, Беркович положил на стол блокнот, выглянул в коридор, где толпилось человек двадцать под бдительным наблюдением патрульного полицейского, и сказал:
— Игорь Наумович, войдите, пожалуйста. Будницкий выглядел совершенно разбитым, и его можно было понять. Зрителям придется вернуть деньги, убытки неизбежны, а кто их компенсирует, не полиция же?
— Давайте повторим для протокола, — сказал Беркович, открыв блокнот и списав из удостоверения личности данные первого свидетеля. — Итак, вы стояли за кулисами…
— Я стоял за кулисами, — забубнил Будницкий. — Представление закончилось, Маргулин ушел со сцены…
— Вы с ним говорили? Может, он кого-нибудь ждал?
— Я с ним не говорил. Собственно, я видел его мельком, я ведь стоял у противоположной кулисы… Через минуту-другую мимо меня прошла Ира с ведром, я ей еще сказал, чтобы она протерла в коридоре, там клоуны пролили воду… Потом подошел Рубин, спросил о чем-то, и тут мы услышали крик…
— Понятно, — сказал Беркович. — Почему вы думаете, что убийца не мог убежать незамеченным?
— Но ведь со сцены единственный выход! И я стоял на дороге. И мимо меня никто не проходил! И на сцене тоже никого не было, артисты разошлись по своим уборным, это на втором этаже, и я бы видел, если бы кто-нибудь из них спустился. Это уже потом набежала толпа…
— Понятно, — повторил Беркович. — Скажите, Игорь Наумович, вы давно знали Маргулина? Были ли у него враги9
— Я о нем мало знаю — как-то он пришел, предложил свои услуги, я его послушал, сказал: если что, позову. Ну и звал время от времени. Сейчас вот тоже.
— Подпишитесь здесь, пожалуйста, — сказал Беркович. — И позовите Ирину Гаммер, если не трудно…
У уборщицы дрожали пальцы, она то и дело всхлипывала и по три раза повторяла одно и то же.
— Никто в комнату не заходил. Никто не заходил. Никто, ни одна живая душа. Я подтирала пол, и дверь все время была перед моими глазами. Все время я видела эту дверь, все время, пока сама не вошла и…
Она начала было плакать, но взяла себя в руки.
— Но ведь сам Маргулин должен был войти, верно? — сказал Беркович. — Уж этого вы не можете отрицать.
— Я ничего не отрицаю! — испуганно воскликнула женщина. — Я ничего не говорю!
— Вы находились в коридоре с того момента, когда закончилось представление?
— Почти. Ну, может, минута прошла или две.
— Значит, в эти две минуты Маргулин вернулся к себе, и кто-то мог войти с ним, а потом и выйти незамеченным?
— Не знаю. Мог. Нет, не мог — ведь у выхода из коридора стоял Игорь Наумович!
Беркович попросил уборщицу расписаться в протоколе и позвал Олега Рубина. Второй аккордеонист был моложе Маргулина, но такой же рослый. Держался он спокойно, но по слегка дергавшемуся глазу можно было догадаться, чего это спокойствие ему стоило.
— Вы видели Маргулина, когда пришли на смену? — спросил старший сержант. Рубин покачал головой.
— Я вошел из зала на сцену, Димы там уже не было, — глухо проговорил он, подбирая слова, будто забыл их значение. — Положил инструмент и подошел к Будницкому.
— Кто был в коридоре, кроме уборщицы?
— Никого.
— Что вы сделали после того, как услышали крик?
— Ну… как что… Мы с Будницким побежали, дверь была открыта, ну… увидели Диму. Тут навалило столько народа, что…
— Может, вы знаете — были ли у Маргулина враги?
— Понятия не имею, — пожал плечами Рубин. — Знакомы мы давно, лет шесть. Приходилось вместе играть. И сторожить тоже вместе приходилось. Нет, не знаю…
Рубин покачал головой, подписал бланк протокола и вышел. Через час Беркович имел показания еще пяти человек — клоуна, дрессировщицы собачек, злого волшебника и двух гимнастов. Ничего нового старший сержант не узнал. Все утверждали, что сразу после представления Маргулин покинул свое место в кулисе, а потом они его не видели, поднялись к себе и спустились, услышав крик. Никто из них не мог быть убийцей, потому что у всех было железное алиби — они вместе ушли со сцены и вместе спустились. Разве что артисты сговорились провести полицию, но эта версия представлялась Берковичу чрезвычайно маловероятной. Правда, если все остальные версии и вовсе окажутся фантастическими — не мог же убийца на самом деле испариться! — то придется вернуться к этой, но удовольствия от подобного варианта развития событий Беркович не испытывал.
— Вы что-то еще хотели мне сказать? — обратился он к дрессировщице Асе Варзагер, когда артистка уже подписала бланк протокола.
— Я7 — нахмурилась девушка. — Н-нет
— Извините, — вздохнул Беркович, — значит, вы все время думали о чем-то своем…
Ася покачала головой. Берковичу действительно показалось, что дрессировщица видела больше, чем сказала — она все время хмурилась, шевелила губами, что-то ее явно смущало, возможно, какая-то незначительная деталь. Старший сержант уже имел дело с такими свидетелями. В конце концов они проговариваются, и чаще всего в их сомнениях нет никакого смысла, но ведь бывает и иначе, не Асе, в конце концов, об этом судить.
— Может, вы все-таки что-то видели и не придали значения? — спросил Беркович.
— Нет, — решительно сказала Ася. — Ничего я не видела.
— Ну хорошо, — вздохнул Беркович. — Всего вам хорошего.
Оставшись один, он внимательно перечитал протоколы. Старший сержант точно знал, что кто-то из тех, кого он сейчас допрашивал, убил Маргулина. Иначе быть не могло, не сваливать же убийство на призрака! И кто-то наверняка сказал нечто, выдал какую-то деталь… Кто?
Беркович попытался восстановить ход событий, начиная с того момента, когда представление закончилось и Маргулин ушел к себе, а артисты поднялись наверх. В это время Будницкий уже стоял в коридоре, уборщица тащила ведро с водой, а Рубин поднимался на сцену из зала. Кто же из них врал? Уборщица, утверждавшая, что никто к Маргулину не входил? Будницкий, утверждавший, что никто не проходил по коридору? Или все-таки кто-то из артистов? Та же Ася, например, чувствовавшая себя явно не в своей тарелке. Хотела же она — точно хотела! — что-то сказать. Ничего она, понимаешь, не видела. А если…