Выбрав подходящий момент, Тартунг возник из высоких трав перед глазами Азама и на смеси всех известных ему наречий предложил свою службу. Опешивший и схватившийся было за меч купец, догадавшись, чего хочет от него тощий, но жилистый и крепкий на вид мальчишка, принял его предложение. Тартунг принялся помогать аскульцам собирать хубкубаву, заготовлять дрова для костра, необходимого для приготовления пищи, охотиться и ловить рыбу, дабы пополнить запасы съестного. А когда лечебных трав было набрано достаточно и Азам решил, что пришла пора возвращаться в Аскул, сел на весла.
Плыть по течению Мджинги было одно удовольствие. Могучая река сама несла лодки, и надобно было только следить, чтобы они не подошли близко к берегу, где путешественников могли подкарауливать пепонго, и не наткнулись на топляки. Трое недужных оклемались, и Тартунг, оставшись без дела, наслаждался нечаянным отдыхом, радуясь тому, что так удачно прибился к торговцу. Как-то вечером, когда, по его расчетам, они доплыли до земель, принадлежащих мибу, он попросил Азама расплатиться, сообщив, что намерен покинуть аскульцев, дабы продолжать поиски соплеменников. Купец не стал уговаривать его остаться, а выдать вознаграждение обещал утром — ведь не уйдет же мальчишка из лагеря на ночь глядя? Не подозревая подвоха, Тартунг согласился, но долго не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок и предвкушая скорую встречу с родичами. Ему снились Нумия, отец, Узитави, и он плакал во сне от счастья, ибо не часто видел такие добрые и радостные сны.
Проснулся он от грубых прикосновений и долго не мог уяснить, зачем аскульцы вяжут его по рукам и ногам. Но, даже не понимая, зачем они это делают, мальчишка сопротивлялся так отчаянно, что кто-то вынужден был треснуть строптивца веслом по затылку, дабы утихомирить. И голова после этого удара болела у него несколько седмиц — все то время, пока Азам вместе со своими слугами и грузом хубкубавы добирался до Аскула, а затем и до Города Тысячи Храмов.
Купец оказался не столь добрым и покладистым, как представлялось Тартунгу, но больше всего потрясло и озлобило мальчишку не намерение Азама превратить его в раба, а предательство тех, с кем он трудился рука об руку. Юноша до сих пор не понимал, как эти люди, которым он не сделал ничего плохого, а, напротив, помогал как умел, могли поднять на него руку? Узнав, какая участь ожидает его по прибытии в Мванааке, Тартунг поклялся страшно отомстить Азаму. С ним все было ясно: алчный злодей, без чести и совести! Но остальные-то, неуж-то и они были такими же негодяями?.. Неужели все люди — подлые твари, способные лишь на то, чтобы притеснять тех, кто оказывался слабее их?..
Азам был предусмотрительным человеком. Прибыв в Город Тысячи Храмов, он сразу же отправил Тартунга на невольничий рынок, где тот около седмицы провел в загоне для рабов, пока не был куплен хозяином «Веселой калебасы». Напрасно юноша, уже попав к Эвриху, оправившись от ран и получив возможность бродить по столице без надзора, искал дом предателя-купца. Он мог лишь догадываться, в какой части города тот живет, и в конце концов понял, что ему не удастся отыскать Азама. Смириться с тем, что ему придется нарушить клятву и предательство останется неотомщенным, было трудно, но покидать Эвриха, чтобы посвятить жизнь поискам купца, представлялось ему величайшей глупостью, которую только может совершить человек. Нет-нет, Тартунг вовсе не отказался от мести и не простил Азама! Но, будучи поставлен перед выбором: месть или дружба, отдал предпочтение последней. И не жалел об этом.
Однако надежда рассчитаться с человеком, обманувшим его доверие, ни на мгновение не умирала в сердце юного мибу. Более того, боясь расплескать ненависть к купцу, он никому не говорил о том, каким образом попал в столицу. Даже слушая рассказы Эвриха о поисках хубкубавы — занятии, знакомом ему не понаслышке, он помалкивал и ныне был сторицей вознагражден за долготерпение и веру, что когда-нибудь Великий Дух или Наам сведут его с Азамом. Он увидел его, выходя из дома Эпиара, и в первое мгновение глазам своим не поверил, хотя на самом-то деле ничего удивительного тут не было: ежели купцы встречались в Аскуле, то могли продолжать поддерживать отношения и в Городе Тысячи Храмов.
Притаившись у ворот дома Рабия Даора, юноша прежде всего уверился в том, что глаза его не подвели и он действительно видит своего давнего обидчика. Восхваляя Богов, дождался, когда Азам выйдет от Эпиара, и скрытно последовал за ним, дабы узнать, где тот живет. И узнал! Теперь оставалось только выбрать подходящее время и совершить то, что он поклялся совершить, лежа связанный по рукам и ногам на дне плывущей в Аскул лодки.
Прошло несколько дней, в течение которых Тартунг предавался грезам о грядущем отмщении. Он не торопился: месть — то самое блюдо, которое одинаково хорошо как в горячем, так и в холодном виде. В холодном, пожалуй, даже предпочтительнее, ибо в мечтах ты успеешь убить врага тысячу раз, прежде чем прикончишь его наяву. Но теперь время пришло. Медлить больше нечего.
Юноша ещё раз вгляделся в силуэт человека, беспокойно расхаживавшего по комнате, — да, это, безусловно, он!
Обходя двор, Тартунг заметил прислоненную к стене сарая лестницу. Приставить её к окну ничего не стоило, да и не было в ней особой нужды, он и без неё попадет в купца из кванге, благо окно расположено невысоко и предатель подходит к нему временами совсем близко. Прикончить его было проще простого, и все же Тартунг медлил, словно ожидая какого-то знака свыше.
Переведя взгляд на второе освещенное окно, он решил, что видит в нем дочь или какую-то родственницу Азама. Выйдя из глубины комнаты, она легла грудью на подоконник и выглянула наружу, дабы насладиться ароматами сада. Юноша различил бледный овал лица, высокую прическу, столь любимую форани и подражавшими им купеческими дочками, посверкивавшие капельки сережек-висюлек…
— Может, и её заодно подстрелить? — проворчал Тартунг, поднося кванге к губам. Цель была превосходная, лучше и вообразить невозможно. — А может, только её к праотцам и отправить?
Он представил, как будет убиваться Азам, обнаружив поутру хладный труп дочери. Пожалуй, это даже лучше, чем прикончить его самого. Смерть лишает человека не только радостей жизни, но и избавляет от страданий. Чем заслужил это избавление предатель-купец? И тотчас неслышимый голос спросил его: а заслужила ли смерть девушка, о которой он ничего не знает? На миг ему почудилось, что он видит в окне Нжери. Потом померещилось, что это Омира каким-то чудом перенеслась в Мванааке, и, наконец, он уловил сходство неизвестной девицы с Афаргой.
Обманчивый лунный свет сыграл с ним скверную шутку. Черты девушки неуловимо менялись при каждом её движении, и мысли юноши, четкие и ясные поначалу, неожиданно смешались, а затем приняли неожиданное направление. Он словно увидел себя со стороны, и хладнокровный убийца, готовый пустить отравленные стрелы в ни о чем не подозревавших людей, не вызывал у него симпатии. Теперь уже предательство, совершенное Азамом, не казалось ему достаточным основанием для его казни. Эврих бы сказал, что, намереваясь прикончить купца, он сам уподобляется ему, а убийство девушки явилось бы и вовсе непростительным злодеянием в глазах любого здравомыслящего человека. Если бы он пустил стрелу сгоряча — дело иное, но выслеживать, таиться и подкрадываться…
Попытавшись представить на своем месте арранта, Тартунг понял, что тот не стал бы стрелять, и опустил кванге. Азам, несомненно, заслуживал смерти, и ни один мибу не оставил бы совершенное им предательство безнаказанным. Соплеменники его не только прикончили бы купца с чадами и домочадцами, но и жилище злодея спалили бы дотла. Для них это было бы естественно и справедливо, так почему же он пребывает в сомнениях? Неужто аррант сумел вывихнуть ему мозги до такой степени, что он откажется от обычаев родного племени и простит обидчика? Ведь он поклялся Нааму, что отомстит!..
В замешательстве юноша отступил к кустам и присел на корточки, силясь разобраться в собственных чувствах. В нем словно пребывали одновременно два человека, один из которых кричал: «Убей! Сдержи клятву! Предатель должен быть наказан!» Другой… Другой молчал, слушая первого с жалостью и пониманием. И молчание это было красноречивей любых криков. Он не осуждал юношу-мибу за желание расквитаться с предателем и не оправдывал купца. Ему, похоже, было просто неинтересно поминать прежние обиды и сводить старые счеты. На это можно положить всю жизнь: мстить пепонго, оттолкнувшей его Омире, вязавшим его спутникам Азама, Зите, её мужу и дочери, жрецам храма Мбо Мбелек, избившим Эвриха незнакомцам — да всех и не упомнишь… Вот только интересно ли жить, взяв за правило во что бы то ни стало отвечать ударом на удар, руганью на ругань, оскорблением на оскорбление, обидой на обиду? Спору нет, порой это необходимо и неизбежно, но всегда ли? Осчастливит ли его смерть Азама? Станет ли мир чуточку лучше после убийства купца? А ежели нет, то в чем же тогда смысл затеянного им дела? Только в исполнении данной в запале клятвы? Но должен ли он, нынешний, повзрослевший, страшиться гнева Наама, если не сдержит ее? Великий Дракон, наверно, может рассердиться, а Всеблагой Отец Созидатель? Разгневался бы он или счел мальчишескую кровожадность недостойной мужчины?
Интересно, что бы сказал по этому поводу Эврих? Впрочем, он уже слышал, как в сходных обстоятельствах тот изрек, что видит существенную разницу между местью за кого-то и местью за себя. «Если мне выбьют зубы, то они не вырастут у меня снова, что бы я ни сотворил с тем, кто нанес мне столь невосполнимый ущерб. Чужие страдания не доставляют мне радости. Жизнь слишком коротка и быстротечна, чтобы тратить её на сведение счетов, коль скоро я не получаю от этого удовлетворения». Чудной аррант вовсе не считал, что так же должны рассуждать и все остальные, он говорил лишь о своих собственных чувствах и восприятии мира, но слова эти были хорошо памятны Тартунгу.
— Ну что ж, не хочешь запачкаться — не лезь в грязь, — пробормотал он, со вздохом поднимаясь на ноги. — Если Эврих не пожелал мстить за свежую обиду, то я уж как-нибудь найду в себе силы забыть давнее предательство Азама. К тому же, не попадись он на моем пути, я бы не очутился в Городе Тысячи Храмов, не встретил арранта, не познакомился с Афаргой…
Он вновь устремил взгляд на силуэт девушки в освещенном окне. Неужели померещившееся ему сходство её с Омирой и Афаргой могло так резко изменить его намерения? Не зря, стало быть, Эврих говорил, что любовь проявляет все скрытое в человеке. В одних пробуждает жестокость и грубость, в других нежность и снисходительность. Как странно и хитро все переплетено в этом мире! Он шел насладиться местью, а сейчас рад тому, что удержался от кровопролития…
Освещенная со спины свечой, а спереди лунными лучами, девушка потянулась и скрылась в глубине комнаты. Тартунг постоял ещё немного и, когда она задула свечу, двинулся в глубь сада. Перемахнул через забор и растворился во мраке ночи.
— Давненько аррант дибулу свою в руки не брал. Поят его в этом доме плохо или кормят несладко? — громогласно вопросил Яргай, и собравшиеся в зале гушкавары шумно поддержали товарища, требуя, чтобы Эврих спел им что-нибудь для поднятия духа. Уж коли вынуждены они задницы просиживать в столице, где стражников больше, чем жителей, так хоть в застолье веселом душу отвести. А что за веселье без хорошей песни?
Ильяс покосилась на Эвриха, тот пожал плечами, мол, надо так надо, и мигнул Тартунгу.
Пока тот ходил за дибулой, Афарга пребывала в мучительном раздумье: не настало ли время сыпануть драгоценному арранту в чашу заветный порошок? В конце концов она пришла к выводу, что делать этого пока не следует по целому ряду причин. Трудно предугадать, что споет Эврих под его воздействием и как поведет себя в присутствии нескольких женщин. Время от времени он поглядывал на Аль-Чориль очень задумчивым взглядом, и будет просто ужасно, если, вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на Афарге, непредсказуемый аррант примется охмурять предводительницу гушкаваров. Помимо ничем не примечательных разбойниц, в зале находилось ещё несколько служанок и Тарагата, которую, несмотря на мальчишескую фигуру, тоже нельзя было недооценивать.
Нет, Афарге не нужны были соперницы, и она решила отложить совращение Эвриха до более подходящего момента…
— Долго ли ещё ты собираешься струны подтягивать? — нетерпеливо обратился Яргай к настраивавшему дибулу арранту. — Стремление твое усладить наш слух божественной музыкой уже оценено нами по достоинству, но не забывай, что находишься ты не в императорском дворце и, ежели где сфальшивишь, на плаху тебя не поволокут. Главное — вдохнуть бодрость в лишенных настоящего дела героев.
— Что-то я в толк не возьму, откуда такие настроения? Кормят, что ли, тебя в «Доме Шайала» не досыта или поят не допьяна? — передразнил Эврих Яргая, ударил по струнам и потребовал: — А ну-ка наполните чаши!
Пой и пей, легко тому,
Кто в веселье жизнь проводит.
Смехом бей, гони чуму,
Грусть и скуку, коль находит.
Пусть девизом на щите
Будут: «Радость и победы»!
Так живи, чтобы к тебе
Не заглядывали беды.
Пусть друзья большой толпой
В дом приходят без причины,
И чтоб женщины с тобой
Были мягче мягкой глины.
Смейся в праздник, в будний день,
Быть улыбке — быть удаче.
Смех, как свет, рассеет тень,
И не может быть иначе!
Смехом бей, гони чуму,
Грусть и скуку, коль находит.
Пей и пой, легко тому,
Кто в веселье жизнь проводит!
— Вот это по-нашенски! Выпьем за веселье, за удачу! — рявкнул Пахитак.
— За веселье! За удачу! — взвыли гушкавары, и Эврих подумал, что Ильяс очень своевременно устроила эту попойку. Пребывание в столице явно угнетало её соратников, чувствовавших себя здесь как мыши в мышеловке.
Ильяс же, глядя на арранта, думала, что тот оказался хорошим товарищем, и, если бы Великий Дух свел её с ним раньше, Ульчи был бы давно найден. Теперь она уже раскаивалась в том, что прогнала его тогда с залитой лунным светом крыши. Разве легче ей оттого, что он стал избегать ее? Напротив, теперь аррант начал сниться ей по ночам, а это уже и вовсе никуда не годилось…
— А теперь я спою вам песню, посвященную нашему гостеприимному хозяину. — Эврих привстал с циновки и отвесил поклон Шайалу, взиравшему на веселящихся гушкаваров с видом любящего папаши, умиленного возней не в меру резвых детишек.
Мечтал я в юности иметь огромный дом,
Чтоб наслаждаться жизнью в нем.
Достиг желанного упорством и трудом,
Но скучно было в доме том.
И захотелось мне иметь при доме сад,
Чтоб рос в нем сочный виноград.
Я руки не щадил и не жалел затрат,
Однако саду был не рад.
Был опечален я: вот место спать, вот — сесть,
А не могу ни пить, ни есть!
Хоть вроде все как у людей. И все как будто есть…
Ну разве что жену завесть?..
— Вай-ваг, Шайал, почему бы тебе не жениться ещё раз? Ты ж молодец хоть куда! Возьми в жены девчонку! Если девушка замужем за стариком, он становится моложе, а она опытней! — прервали пение арранта крики гушкаваров.
— Э, нет, вторая жена — как подогретая еда, — прошамкал трактирщик. — Что ж вы петь-то Эвриху мешаете, коль сами потешить вас просили?
— Пой, пой! Молчим! А ну-ка рты на запор!.. — разом закричали несколько человек.
И я завел жену, и лавку, и детей,
И начал зазывать гостей —
Родных, друзей.
В саду гнездо свил соловей.
Как будто стало веселей…
Да, полной чашею мой дом казался мне —
Здесь ждут, здесь свет горит в окне…
И все ж я видел в повторяющемся сне
Себя летящим на коне,
На палубе, средь волн, среди морских бродяг,
В пылу отчаянных атак,
Слагающим из глыб спасительный маяк,
Врагу ломающим костяк…
Летят недели, годы, счастья ж нет как нет.
Не омрачает жизнь навет,
Минуют беды, но и на излете лет
Терзает предзакатный свет,
В котором, как во сне, волшебною чредой
Суда проходят предо мной,
Громады парусов вздымая над водой…
Кляну унылый я покой,
Так несвершенного, невиденного жаль!
Раскаянья пронзает сталь
Мне сердце, и гнетет бесплодная печаль
О кораблях, ушедших вдаль…