Возможно, все бы так и вышло, если бы один из Апраговых людей не позволил Нганье бежать из шатра, пока остальные вязали Ильяс и расправлялись с её телохранителями. Он был не из тех приехавших из Халы стражников камилиса и знал цену воинскому братству. Поднятый Нганьей отряд искрошил камилисовых стражников, освободил Аль-Чориль и перешел-таки границу империи, дабы никогда больше не возвращаться в Кидоту.
Нганья была в первом ряду прорубавших себе дорогу через лагерь Апрага, и после этого-то её и прозвали Тарагатой. Она не возражала, ибо в самом деле ощутила: что-то в ней умерло после очередного предательства. А может, после того, как ей пришлось собственноручно пронзить мечом грудь оказавшегося на её пути боевого товарища. Того самого, что позволил ей бежать из шатра Аль-Чориль…
— Эй, Тарагата, ты что, заснула? — Чья-то рука легла на её плечо, и она нехотя оторвала ладони от лица.
— Чего тебе надобно, Яргай?
— Понимаешь, я… э-э-э… подумал, что тебе плохо…
Здоровенный гушкавар смешался под ледяным взглядом Тарагаты, но та уже овладела собой и нарочито ровным голосом, от которого плохо сделалось самому Яргаю, ответила:
— Мне хорошо. Очень хорошо.
Эвриху было не по себе. Точнее, ему было на редкость скверно: сердце бухало, как набатный колокол, воздуха не хватало, жар растекался по телу, во рту пересохло, несмотря на то что он уже выхлебал полкувшина воды. Самое же скверное заключалось в том, что мысли путались, не позволяя сосредоточиться и распознать, что за хворь обрушилась на него столь внезапно. Во время устроенной гушкаварами пирушки он почти не пил, ел умеренно, и признаков отравления вроде бы не наблюдалось.
Подойдя к окну, он распахнул ставни, сделал глубокий вдох, выдох и вспомнил почему-то, как судорожно вздымалась грудь Нжери в ночь прощания. Как посверкивали на ней подаренные им бусы и ожерелья, призванные подчеркивать, но никак не скрывать её ослепительную, завораживающую наготу. Он вдруг отчетливо ощутил запах её излюбленных притираний, бархатистую упругость и вкус кожи, шелковистость смоляных волос, словно гладил их совсем недавно. Быть может, ему следовало все же рискнуть и встретиться с ней по возвращении в Город Тысячи Храмов? Прощаясь с ним, она говорила, что всегда рада будет видеть его не только в своем доме, но и в своей постели, и он наверняка смог бы изыскать способ проникнуть в «Мраморное логово», не попавшись на глаза соглядатаям Амаши…
— О, Боги Небесной Горы, что за чушь в голову лезет! — пробормотал аррант, отчаянно мотнув головой, словно надеясь таким образом вытряхнуть из неё мысли о супруге Газахлара. Вцепившись пальцами в подоконник, он уставился на ползущие по сумрачному небу тяжелые серые тучи, готовые вот-вот разразиться проливным дождем. Он не желал думать о Нжери. Если непогода продлится несколько дней, а к тому все идет, по словам Шайала, утверждавшего, что боли в суставах — верный признак затяжной непогоды, пробраться незамеченными в императорские сады будет нетрудно, лишь бы Эпиару к тому времени удалось подкупить тюремных стражей. Говорят, золото открывает все замки, вопрос только в том, как быстро оно способно это сделать и как много его надобно, чтобы отворить двери узилища для Тразия Пэта…
«Я купилась на золото твоих кудрей!» — неожиданно вспомнилась ему шутка Элары, и он улыбнулся возникшему перед его внутренним взором образу крепенькой, хорошенькой аррантки. Румяная, с алыми, капризно изогнутыми губами и волосами цвета мореного дуба, она была то мечтательной и задумчивой, то беспечной и легкомысленно-смешливой. Настроение её менялось с такой быстротой и легкостью, что другие девицы казались рядом с ней деревянными куклами, и за эту-то непосредственность Эврих, наверно, и полюбил её. Не настолько, впрочем, сильно, чтобы назвать своей супругой, хотя ей этого очень хотелось, и она сделала все возможное, дабы женить его на себе. Из-за этого-то его и изгнали из Феда, запретив когда-либо возвращаться в родной город. Но невзирая на это он не испытывал к Эларе недобрых чувств. Напротив, вспоминал о ней с нежностью, любовью и некоторой толикой сожаления. А порой — изумления собственной дурости. Ибо она-то, по всей видимости, и заставила его бежать от девчонки, чье дивное тело было сотворено из масла и сливок, а стремление обладать Эврихом безраздельно оказалось столь велико, что пересилило боязнь скандала, о коем жители Феда судачат, верно, до сих пор…
«Каким же ненасытным и неразборчивым котярой сочла меня Намела, узнав о ночи, проведенной мною в постели дочери Палия Авгириона Драга!» — с содроганием подумал Эврих, и память тут же воссоздала образ худосочной девицы, разливавшей пиво и мывшей посуду в «Счастливом хряке».
Боги свидетели, он не стал бы пользоваться тем, что она на него заглядывалась, ежели бы не настойчивость сверстников-шалопаев, задумавших сыграть злую шутку с трактирщиком, причинившим им множество обид. Согласившись отвлечь служанку, пока они будут приводить в исполнение свой коварный замысел, он, разумеется, не предполагал, что Памела окажется столь страстной и легко возбудимой. Это явилось для него полной неожиданностью, и потому-то, наверно, всплывшие в памяти длинное, лошадиное лицо её, тусклые волосы и бледная, с синеватым оттенком кожа тотчас уступили место воспоминаниям о жадных губах и неумелой, стыдливой страстности, удивившей его, вместо того чтобы растрогать.
От воспоминаний о прежней своей слепоте и жестокости Эвриха бросило в краску, он вновь ощутил странную, необъяснимую дрожь и, резко обернувшись на скрип кожаных петель, увидел входящую в комнату Афаргу.
Волосы её успели заметно отрасти и прикрывали теперь голову аккуратной курчавой шапочкой. Алое — любимое — сари подчеркивало ладную фигуру, глаза сияли торжествующе и призывно, а крадущаяся, танцующая походка напоминала движения вышедшего на охоту хищника.
«Хороша! Ах, как хороша!» — пронеслось в голове арранта, и ему неудержимо захотелось стиснуть Афаргу в объятиях, впиться в полуоткрытые, усмехающиеся губы, за которыми посверкивал ровный жемчуг зубов. Нахлынувшее желание затуманило мозг, ему показалось, что ни одну женщину прежде он не хотел так страстно, так неистово. Плоть его вздыбилась, низ живота налился тягучей, ноющей болью. Он сделал шаг навстречу томно, таинственно и многообещающе улыбавшейся ему Афарге, и тут взгляд его упал на злополучный ошейник, от которого её не смогли избавить даже столичные мастера.
Вид этого ошейника на мгновение отрезвил арранта, заставил вспомнить звон множества колоколец, вырезанных из поющего дерева. Почувствовав в происходящем какую-то неправильность, он ужаснулся своему необъяснимому порыву и, боясь совершить какую-нибудь непоправимую ошибку, устремился к двери. Плохо понимая, что делает, распахнул её и ринулся по коридору. Взлетел по скрипучим ступеням, выбежал в один из проходных двориков, взбежал по открытой леснице на следующий уровень «Дома Шайала»…
Не разбирая дороги, Эврих несся куда глаза глядят, сознавая лишь, что должен некоторое время побыть в одиночестве, дабы уяснить, что же с ним происходит. Слишком часто ему случалось, поддаваясь эмоциям, совершать поступки, в которых потом приходилось раскаиваться, и несколько мгновений назад он, кажется, немеревался сотворить очередную глупость. А может статься, и гадость. Хотя женщин он вроде бы никогда не обижал, и даже в случае с Памелой был, если разобраться, не столь уж виноват.
Что бы ни болтали о нем злые языки, он никогда никого не пытался соблазнить, по крайней мере сознательно. Не нарушал клятв, ибо попросту не давал их, а ежели и врал возлюбленным под влиянием момента, то исключительно желая доставить им удовольствие и — что служило лучшим для него оправданием! — сам верил собственной лжи. И вообще, можно ли считать ложью сказанные женщине комплименты? Ведь называя Хатиаль, Узитави, Алиар или Кари очаровательными, замечательными или прекраснейшими, он ничуть не лукавил, на тот момент они в самом деле были для него лучшими в мире, и он любил их больше всего на свете…
Вспомнив покрытое с ног до головы татуировкой тело Узитави, казавшейся из-за этого облаченной в какой-то диковинный облегающий наряд, он вновь ощутил странное, противоестественное возбуждение. Что же это за напасть такая? Почему он нынче ни о чем, кроме женщин, думать не может?
Тщетно пытаясь отогнать от себя образы прежних возлюбленных, Эврих миновал последние ступени лестницы и, оглядевшись по сторонам, понял, что, сам того не заметив, забрался на вершину «Дома Шайала». Набрал полную грудь влажного, густого, словно сироп, воздуха и с облегчением почувствовал, как унимается колотившая его дрожь.
Вскинув голову, он уставился на угрюмые, полные влаги тучи. Пасмурный день готовился уступить место грозовой ночи. Тишина, словно тяжелое, душное одеяло, накрыла город, и лишь временами порывы дувшего с утра северного ветра доносили со стороны моря отдаленные раскаты грома. Туман, сутки висевший над столицей, осел, сполз к реке и теперь клубился и пенился над Гвадиарой и кварталами бедноты. Сумерки сгущались, ещё немного, и мглистый, хмурый свет, столь не похожий на красочные закаты погожих дней, окончательно угаснет.
Эврих попытался припомнить, что же он собирался записать о находящемся неподалеку от столицы острове прокаженных, но мысли разбегались, как вспугнутые светом свечи тараканы. Эти низкие тучи и косые струи дождя вдалеке напомнили ему Вечную Степь, Алиар, Кари и Тайтэки. Бесприютные солончаки, некое подобие пещеры под поваленным на краю распадка дубом, вкус губ и сладостное ощущение трущихся друг о друга языков. Ну разве могло ему прийти в голову, что колючая, вечно недовольная им Кари, похожая на подростка, жаждущего продемонстрировать всему свету свою самость и независимость, ждет от него только слова и ласкового прикосновения, дабы превратиться в чуткую и неутомимую любовницу?..
— О Боги, почему же я вспоминаю не её бесстрашие и самоотверженность, а только запах, вкус и трепетание тела? — в растерянности и гневе на самого себя прошептал Эврих, стискивая руками голову и чувствуя, как неведомая сила снова и снова заставляет его мысли возвращаться в прежнее русло.
— Кому это веселая пирушка прискучила? — раздался неожиданно из-за спины арранта голос Ильяс. — Вай-ваг! Я думала, ты отсыпаться пошел, а у тебя хмеля-то ни в одном глазу!
— Не думал, что ты нынче сюда придешь. Извини, коли помешал, — хмуро промолвил Эврих и двинулся к лестнице. Вот уж верно говорят: беда к беде липнет! Присутствия здесь Ильяс ему, в нынешнем его состоянии, только и не хватает!
— Я не собираюсь тебя гнать. Ты мне ничуть не мешаешь и оказался тут очень кстати, поскольку я собиралась предупредить тебя: мы с Тарагатой решили все же схватить парочку здешних колдунов. От саккаремца твоего ни слуху ни духу, да и Эпиар, похоже, рано похвалялся, будто сумеет заручиться помощью одного из тюремщиков.
— Тебе известно, что я по этому поводу думаю, — безучастно пожал плечами аррант. — Сильные маги не позволят себя пленить или разнесут «Дом Шайала» в щепы. Слабые же вряд ли сумеют нам помочь. Если бы твой сын пропал день-два назад — дело иное, а так… Но сонное зелье у меня, как я и говорил, всегда под рукой. Гляди-ка, докатилась-таки наконец и до нас гроза!
Очередной порыв ветра принес первые капли, и Эврих обрадовался, что у него появился повод уйти. Ему не хотелось оставаться наедине с Ильяс. Он опять ощутил поднимавшееся из глубин его существа вожделение, и на этот раз оно было ещё более сильным, чем влечение к Афарге. Хуже того, чувства, которые он испытывал, были ему несвойственны и незнакомы. Никогда прежде у него не возникало желания стиснуть женщину так, чтобы она закричала, целовать грубо, причиняя боль, вломиться в её плоть, сминая и плюща плавящееся от пота тело… Любовное слияние всегда было для него своего рода священнодействием, что естественно вытекало из почитания аррантами прекрасного, в каких бы формах оно ни проявлялось. Это было не только услаждение любимой и себя самого, но и служение Прекраснейшей, при котором грубость и боль были немыслимы, невозможны. Впрочем, нет, ему доводилось испытывать наслаждение, переходящее в боль, и, может быть, именно это воспоминание…
— Постой. Мне бы не хотелось думать, что мой приход заставил тебя уйти… Каждому бывает необходимо побыть иногда в одиночестве… — начала Ильяс, но кончить фразу ей так и не удалось. Прямо над их головами ослепительно вспыхнула бело-голубая молния и оглушительно прогрохотал гром.
Ильяс с Эврихом бросились к ведущему на кровлю люку и едва успели ступить на лестницу и надвинуть прикрывавшую её в непогоду дощатую крышку, как по ней гулко застучали тугие струи дождя. Ливень обрушился на «Дом Шайала» внезапно, несмотря на то что его ждали весь день, и первые мгновения аррант с женщиной, замерев, едва ли не с благоговением вслушивались в тяжкий громовой грохот, барабанную дробь дождя, всхлипы и бульканье воды над головами. А потом Эврих привлек к себе Ильяс, безошибочно отыскав в темноте, и стиснул так, что она вскрикнула. И тотчас ощутил, как руки её охватили его затылок, пахнущее пальмовым вином дыхание обожгло лицо, а упругие губы приоткрылись навстречу его губам.
Оба они неистово хотели одного и того же, и благословенная темнота избавила их от смущения, а раскаты грома и шум ливня сделали ненужными слова, которые — увы и ax! — чаще отталкивают людей, чем привлекают в объятия друг друга. На этот раз Эврих, быть может впервые в жизни, был груб и нетерпелив, но это не смутило и не разочаровало Ильяс. Напротив, убедило в том, что чудной чужеземец и впрямь желает её всей душой. Его бурное дыхание, жадные губы и требовательные прикосновения не только воспламеняли её, но и доказывали искренность чувств. Поведи себя хитроумный аррант иначе, она непременно заподозрила бы его в неких коварных умыслах, но язык тел зачастую оказывается красноречивее и честнее самого искусного и правдолюбивого оратора…
Неистовство разразившейся над Городом Тысячи Храмов грозы в полной мере передалось Эвриху с Ильяс, и все же они нашли в себе силы оторваться друг от друга после того, как оступившийся аррант едва не покатился кубарем по крутой лестнице, увлекая за собой подругу, которую не выпустил бы из рук даже на пороге смерти.
— Пойдем… поищем уголок поукромнее… — прерывающимся голосом прошептала Ильяс.
Ухватив Эвриха за руку, она потащила его за собой вниз по лестнице, по темным извилистым коридорам, мимо комнат, из-за дверей которых вырывались лучики тусклого света и приглушенные голоса отходящих ко сну гушкаваров. «Дом Шайала» и при свете-то напоминал арранту головоломку — место, где ничего не стоило заблудиться, а уж во тьме он вскоре и вовсе перестал понимать, куда влечет его предводительница разбойников. Но вот Ильяс распахнула какую-то узкую дверь, они протиснулись в пахнущую пылью и мешковиной каморку, и Эврих ощутил под ногами плотно набитые мешки. Мельком подумал, что они очутились на складе зерна, и, опустившись на мешки, дернул Ильяс за руку, опрокидывая на себя…
Мгновенно освободившись от одежды, они, все ещё охваченные любовным безумием, не стали тратить время на ласки, которые, по их мнению, и без того чересчур затянулись. Тела их сплелись, дыхание смешалось, и Эврих с рычанием ринулся в гостеприимно распахнутые перед ним врата наслаждений. Резкий, рваный ритм скачки их к ослепляющему, безначальному свету, узрев который любовники всякий раз умирают, дабы родиться вновь, радуясь неповторимому чуду божественного слияния, длился недолго. Как не может быть долгим стремительный бросок, в котором бегун выкладывается без остатка, в отчаянном порыве сжигая силы, которых при расчетливом беге ему хватило бы на полдня. Так и не разомкнув сцепленных тел, любовники затихли, приходя в себя, счастливые, ошеломленные, глупо улыбающиеся друг другу в кромешном мраке.
Лежа на бугристых, пыльных мешках, Эврих ждал, когда уймется безумное биение сердца, размышляя о том, что давно уже перестал заглядываться на молоденьких девиц. Ильяс привлекла его прежде всего не внешностью, а внутренней силой, удивительной, полной невзгод судьбой. Любовь и страдания сформировали и укрепили её характер, выковав из нежной, балованной форани бойца, каких поискать, и они же, наложив неизгладимый след на её лицо, придали ему силы и значительности. Арранту не раз приходилось наблюдать за работой ваятелей, резцом и чеканом доводящих вынутые из форм отливки до ума. Это долгая, кропотливая и ответственная работа, в результате которой бронзовые скульптуры и барельефы обретают четкость и завершенность, не присущие грубой отливке. Глядя на лица девушек, можно было лишь догадываться, во что превратятся эти заготовки, каким чеканом поработает над ними жизнь, проявляя одни и стирая иные черты. Каким чувствам и устремлениям души человек позволит произрастать, а какие вытопчет и вырвет, как сорняки на любовно ухоженном огороде.