Глаза Дерниха закатились; он был похож на слепца, когда ощупывал пальцами проделанную им дыру. Он все глубже просовывал руку в тело божества, разыскивая более податливые слои, разрывая их и все расширяя дыру. Он рвал и рвал мягкий металл – плоть божества… Потом вытащил руку – она была в крови – и снова сунул ее куда-то в тело бога, яростно стиснул там что-то, уперся ногами покрепче и потянул. Жилы у него на шее надулись. Мы затаили дыхание, а кое-кто начал даже потихоньку ругать ремесленников, которые из-за своей излишней старательности чуть не испортили весь праздник.
И тут Дерних наконец расслабился. Что-то там нащупав, он вырвал из внутренностей бога железный штырь и продемонстрировал его нам. То была одна из крепежных основ всей конструкции. Когда Дерних поднял штырь над головой, мы вздохнули с облегчением, дружно зааплодировали и стали радостно обниматься. (Каждый год эта церемония повторяется, и каждый год штырь вытаскивается, в общем, очень легко, так что Дерниху просто хотелось продемонстрировать красоту своих мускулов; на самом-то деле достаточно было слегка потянуть. Все мы прекрасно об этом знали и понимали, что вряд ли возможна какая-либо разумная причина того, что обряд довести до конца не удастся, но тем не менее нервничали, с волнением ожидая, когда же это произойдет. Сарамейш всегда производит чрезвычайно сильное впечатление.)
После извлечения железного штыря у божества отвалилась левая рука и с грохотом упала на дно тележки. Дети завизжали. Теперь Дерних действовал торопливо, решительно разрывая медные листы и выдирая из божественного нутра одну подпорку за другой – видимо, эти железки служили чучелу ребрами. Движения Дерниха все больше напоминали танец, аккомпанементом которому служил медленный и неотвратимый распад тела божества. Наконец Дерних выдернул его основу – спинной хребет – и быстро отступил в сторону. То, что еще осталось от бога Раздоров, рассыпалось само собой. Сунув руку в груду обломков, Дерних вытащил оттуда двухкамерный шар из красного кварца – сердце бога – и с грохотом разбил его о землю.
Теперь наконец зрителям разрешалось разразиться бурными аплодисментами, что мы и сделали, от души рукоплеща Дерниху и выпуская наружу скопившееся напряжение. Церемония должна была продолжаться еще несколько часов, и мы остались до самого конца, приняв участие в танцах и во всем прочем. Однако сцена, во время которой Дерних одержал победу над богом Раздоров, составляла основу празднества, была его контрапунктом, средоточием нашей Тайны.
Тяжело оглядываться назад. Прошлое представляется мне совершенно ясным и понятным, однако оно не влечет меня больше. И к воспоминаниям о былом я стал равнодушен. Мне кажется, что все это происходило не со мной и никакого отношения ко мне не имеет.
Настоящий я – тот, каким я ощущаю себя сейчас.
Впрочем, подобное положение дел тоже меня не удовлетворяет. Я продолжаю вести дневник, но порой, перечитывая его, нахожу написанное ранее совершенно мне непонятным. По-моему, человеку все же необходимо иметь некую связь со своим прошлым. А я этой связи не ощущаю.
Мне легче записать что-то, чем это потом перечитывать, ибо порой собственные заметки кажутся мне написанными не мной, а кем-то другим, совершенно мне неведомым. К тому же я не в состоянии обнаружить в них и той общности стиля, которая, по моему разумению, должна быть свойственна одному и тому же человеку.
Многое из того, что я записал в дневнике, представляет собой, по всей вероятности, сны или некие фантазии. Иного способа объяснить все вышесказанное я не нахожу.
Очень хотелось бы знать, как все-таки Ланея стала моей женой. Но может быть, лучше мне этого и не знать?
Наступил другой день, и настроение у меня тоже другое. Не знаю, откуда у меня столь подозрительное отношение к своему прошлому. Как разъяснил мне Вольфинг, прошлое – это всегда состояние потенциальных, но не воплощенных возможностей, и реальные его результаты можно узнать лишь в настоящем.
Интересно, чем я заслужил внимание и любовь таких замечательных друзей, как Вольфинг и другие? Мои друзья редко сердятся на меня и почти никогда не раздражаются, даже если инопланетное образование приводит меня к непреднамеренным промахам. Они великодушно расценивают мое поведение с позиций любви, как, впрочем, и я – их.
Сегодня у меня совершенно особенный день – то, что здесь называется «днем взрыва звезды». Он начался очень спокойно, без какого бы то ни было намека на то, что должно произойти. Я пил утренний кофе и читал поэтический сборник – эксперименты С'тенма с античным гелианским стихом. Я, должно быть, единственный человек на Калдоре, который еще не читал этих миниатюрных шедевров. Зато я имею удовольствие читать их сейчас впервые и наслаждаться каждым глотком этого дивного поэтического напитка, этой прихотливой и немного архаичной словесной паутиной.
В дверь постучали. Это зашел Вольфинг.
Некоторое время мы болтали о всяких пустяках. Человеку со стороны подобная беседа могла показаться вполне заурядной, однако мы с Вольфингом связаны тесными узами дружбы. Это значит, что я не могу избежать эмоционального проникновения в его мысли, скрытые за выражением лица, за жестами и телодвижениями.
Итак – хотя он ни словом об этом не обмолвился, – я мог бы с уверенностью сказать, что в то утро он был расстроен.
Не полагается, конечно, в разговоре касаться того, что не было высказано в словесной форме. И я решил попробовать хотя бы мысленно облегчить печаль своего друга, стараясь при этом никак не задеть его.
Попытки мои были весьма неуклюжи, однако Вольфинг ощутил мое искреннее сочувствие (будучи моим ближайшим другом, он не мог этого не заметить) и, в свою очередь, постарался как-то успокоить меня. Однако и ему это тоже до конца не удалось. Мое восприятие языка калдорианцев неизмеримо улучшилось с тех ранних, исполненных наивного изумления времен, когда я считал, что слова должны означать именно то, что сказано, и ничего больше; но я все еще частенько вынужден извиняться и действовать весьма нерешительно, когда дело доходит до свойственных им врожденных смысловых тонкостей, которые напоминают скорее телепатическое общение, а не обычную речь.
Вольфинг проявил достаточно доброты и мужества, чтобы помочь мне выпутаться из столь двусмысленного положения. Не знаю уж, чего ему это стоило, но он в конце концов умудрился – заставил себя! – сказать:
– В последние дни я все время чувствую какое-то странное напряжение.
– И сколько дней это продолжается? – спросил я.
– Дня три.
Значит, исходной точкой его напряженного состояния был праздник Сарамейш! Лицо Вльфинга покраснело, он нервно покусывал губу – вот что значит откровенно говорить о своих эмоциях и настроениях! У него был такой вид, словно он хочет поскорее выбежать вон из комнаты!
Я тоже был не в лучшей форме. Возможно, того ключа к эмоциям, который дал мне Вольфинг, было бы вполне достаточно для любого калдорианца, но мне, тугодуму, землянину, этого было мало.
Я заставил свои эмоции улечься – во имя нашей дружбы. Пусть тяжело будет лишь мне одному. Сознавая свою ответственность перед столь близким другом, как Вольфинг, я постарался вести разговор окольными путями и соблюдая максимальную тактичность.
– Сарамейш прошел на редкость удачно, – сказал я.
– Да, безусловно. – Теперь Вольфинг говорил вполне уверенно.
– По-моему, Дерних был просто неотразим в поединке с богом.
– Я с тобой совершенно согласен.
– А уж наш Грандинанг!.. Какой все-таки великолепный клоун из него получился!
– Да уж. Наш дружок поистине сам себя превзошел! – поддержал меня Вольфинг.
Я внимательно следил за ним и старался уловить его внутренний настрой, когда он что-то отвечал мне. Пока ничто из упомянутого мною не вызвало в его душе особого отклика, совпадавшего с его теперешним напряженным душевным состоянием.
– Жаль, что тебе пришлось сидеть среди незнакомых людей! – продолжал я.
– Так уж мне выпало по жребию. Но это неважно. Мой душевный настрой прекрасно совпал с настроением тех, кто сидел рядом.
– Это очень удачно… А Элиаминга ты видел? Он, бедняга, оказался за колонной, которая здорово мешала ему смотреть. Боюсь, это существенно уменьшило для него мощность катарсиса. По-моему, просто позор, что кому-то достаются такие плохие места!
– Да нет, все совсем не так страшно, – успокоил меня Вольфинг. – Я разговаривал с Элиамингом. Он сказал, что, поскольку видно ему было плоховато, он следил за действом с особым напряжением, и положительный результат не замедлил сказаться.
– Я так рад! – искренне воскликнул я. – А то я очень за него беспокоился. И Ланея тоже.
– Неужели и она? – удивился Вольфинг. – Уж ей-то по такому поводу беспокоиться не следует.
– Но ей даже приятно беспокоиться о ком-то из близких друзей! – возразил я. – Ей также было очень жаль, что Дерних так сильно порезался, а Грандинанг явно переутомился, изображая клоуна, но более…
– Да-да, продолжай, – сказал Вольфинг.
– Но более всего она беспокоилась о тебе.
– Вот как? Ты в этом уверен?
– Ну конечно!
– Мы с ней после праздника еще ни разу и не поговорили как следует, – заметил Вольфинг, теперь уже почти не скрывая, что он уязвлен!
Ага! Я почувствовал себя гораздо увереннее и заговорил куда более доверительным тоном:
– Но это же первое свидетельство того, что ты ей не безразличен! Ты ведь знаешь, какие женщины скрытные, это даже в пословицу вошло, и как умело они маскируют самые сильные свои чувства. Любовь Ланеи к тебе…
– Любовь? Ты сказал – любовь? Ты, должно быть, чрезмерно преувеличиваешь, хотя это весьма мило с твоей стороны…
Теперь я был на коне и на полной скорости двинулся вперед.
– В таких делах я никогда не стал бы преувеличивать! – заверил я его.
– Любовь! Просто не верится!
– В таком случае ты единственный человек в Мореи, который об этом не знает. Ну все, хватит, соберись-ка! Любовь – самое естественное и вполне предсказуемое развитие человеческих отношений, и зарождается она чаще всего именно внутри группы близких друзей. Впрочем, ты и сам все это прекрасно знаешь!
– Знаю… – неуверенно протянул Вольфинг. – По крайней мере, теоретически. Но ведь никогда нельзя заранее быть уверенным, что тот или иной конкретный человек тоже… Да и, честно говоря, я боялся, что ты…
– Хорошего же ты мнения обо мне! – рассмеялся я. – Ты что, считаешь меня Неотразимым Капитаном, этим ревнивым собственником из популярной комедии? Или ты полагаешь, что инопланетянин со свихнутыми мозгами, явившийся сюда с какой-то отвратительной планетки – каковым, собственно, я и являюсь! – способен на гнусную ревность? Друг мой, на самом-то деле я не так уж плох! И нежные узы нашей дружбы для меня не менее святы, чем для тебя!
Вольфинг пытался протестовать, пылко доказывая, что у него и в мыслях ничего подобного не было и он был и остается мне настоящим другом, но я его прервал, заранее принимая все его доводы и соглашаясь с ними. Я был чрезвычайно возбужден: впервые мне удалось самому разобраться в психологической ситуации, полагаясь лишь на собственную интуицию, и никому ничего не пришлось объяснять мне на пальцах. Это означало, что моя давняя мечта стать подобным своим друзьям, всей их расе, ставшей для меня приемной матерью, начала воплощаться в жизнь. Да, мне хотелось полностью погрузиться в их среду и раствориться в ней!
– Вольфинг, – сказал я, – любовь – самая утонченная и неуловимая из эмоций, и тем не менее она вполне материальна, ее можно ощутить физически. Ланея сейчас в спальне, она ждет тебя. Ступай же к ней, соедини свою любовь с ее любовью, а моя любовь да пребудет с вами обоими!
Последние слова кое-что утрачивают при переводе, но в тот миг годились именно они – чисто стилистически. Ланея в последнее время действительно раз или два вскользь упоминала Вольфинга – причем исключительно нейтральным тоном, что вполне могло означать тайную и тщательно скрываемую любовь.
Я страстно надеялся, что так оно и есть. Вольфинг – человек совершенно исключительный и к тому же чрезвычайно хорош собой. Да и Ланея… Ах, как прекрасно это было бы для нее, для всех нас! И если она его действительно любит…
Вольфинг крепко сжал мое плечо. Все это время мы обменивались не только словами, но и мыслями на уровне «д'бнаи» – это возможно лишь при очень близких духовных отношениях; для подобного обмена языковых средств просто не хватает.
Он вошел в ее спальню и закрыл дверь. Я слышал их приглушенный разговор, затем настала тишина, затем послышалось нежное воркованье, и стало невозможно отличить один голос от другого.
Это был самый подходящий момент, чтобы уйти из дома. Стоял великолепный весенний денек. Я брел по окрестным перелескам, и в душе моей пела радость. Когда несколько часов спустя я вернулся домой, Ланея и Вольфинг встречали меня на пороге. Они приготовили мне фальшивое жаркое в горшочке – мое любимое блюдо. Я чуть не расплакался от счастья.
Мариска – пухленькая, здоровая и чуть глуповатая. Она очень похожа на своего мужа, Грандинанга. Кожа у нее смуглая, чуть солоноватая. Как и Грандинанг, она всегда пребывает в отличном настроении. Они вообще во многом схожи. Порой, когда мы с ней занимаемся любовью, мне кажется, что рядом со мной лежит сам Грандинанг.
В квартире у нее вечный беспорядок, одежда то мала ей, то велика, и, по-моему, она крайне редко и плоховато моется. Однако это меня еще больше привлекает к ней. Видимо, потому что она полностью противоположна Ланее, чистоплотной, как кошка (земная, разумеется). Мы с Мариской не расставались двое суток подряд и без конца занимались сексом, хотя, может быть, и не столько раз, как это описывается в некоторых книжках на Земле. А еще мы очень много ели – чаще всего прямо в постели, подложив под спины подушки, – и смотрели театр теней в том устройстве, которое на Калдоре заменяет телевизор. Показывали какие-то драмы с чрезвычайно сложным сюжетом из жизни древних царей и цариц, а также их возлюбленных, которые большую часть времени проводили за обсуждением того, как им следует вести себя. Если бы Сальвадор Дали совсем спятил и вздумал бы соревноваться в драматургии с Лопе де Вегой, результат был бы примерно тот же. Я не могу по-человечески пересказать содержание этих пьес – даже довольно простого сериала «Чудовища раздоров»: он основан на таких допущениях, которые выше моего понимания. И все же приятно было лежать, откинувшись на подушки, в блаженной расслабленности и сытости, и смотреть прихотливую игру теней на экране.
Я, разумеется, не прерывал отношений с Ланеей. Мы с ней каждые несколько часов разговариваем по телефону. Вольфингу пришлось вновь заняться семейным бизнесом после проведенной с Ланеей веселой ночки, и это повергло обоих влюбленных в изрядную тоску. Я предложил ей попробовать увлечься Дернихом – мне казалось, он куда больше подходил ей, тем более в ее теперешнем настроении, чем Элиаминг или Грандинанг, – однако совершил явный faux pas. Оказывается, Дерних, символически одержав победу над богом Раздоров, теперь сам приобрел некоторые качества этого божества и стал «герну», то есть «ритуально нечистым» – таково примерно значение этого слова. В течение целого месяца он должен был воздерживаться от каких бы то ни было физических, а тем более сексуальных контактов, тем самым как бы искупая нашу общую вину перед поверженным божеством, а затем с помощью несложного обряда он мог избавиться от «божественных свойств» и перестать считаться «герну».
Трудно было бы ожидать, чтобы я все это знал, и тем не менее Ланея на меня расердилась – я совершенно напрасно вслух заговорил о чем-то, ей в данный момент недоступном! В отместку она убрала мою красную статуэтку в шкаф и рассказала об этом Грандинангу, и они вместе довольно-таки жестоко посмеялись надо мной. Что, в свою очередь, вызвало и у меня желание совершить по отношению к ним не менее жестокий поступок, и это желание не оставляло меня в течение нескольких дней, может быть, даже целой недели. Но, слава Богу, рядом была Мариска, которой очень быстро удалось исправить мое дурное настроение.