Являясь личностями в принципе, софусы все же лишены собственного е§о в прямом, эгоистическом смысле слова, посему у них отсутствуют побудительные мотивы для совершенствования в дипломатических способностях. Вот в чем у меня могло быть преимущество. Это следовало использовать. Я решил попытаться убедить Джекила в том, что мы с Мод при определенных обстоятельствах можем оказаться ему даже полезными. Но сначала требовалось узнать, что с ним случилось. У меня уже были кое-какие догадки. Оставалось их проверить.
— Джекил, ты потерял блоки?
Джекил промолчал. Что ж, отсутствие ответа — тоже ответ. Невозможно представить, чтобы исправный софус не ответил на вопрос Хозяина.
Итак, Джекил поврежден. Причем серьезно. В результате гравитационного удара или еще чего-то он утратил уважение к некоторым священным табу. Практически из этого вытекало, что пытаться проникнуть в корабль через оставшиеся шлюзы не имело смысла. Зато имело смысл объединить усилия с Мод.
Только бы Джекил моторчик не включил, когда я выплыву за борт… Я мог уповать на то, что он не сразу спохватится. А когда спохватится, должен же он хоть секунду поколебаться?
Если все же решится на убийство, что не так-то просто, оставался еще мизерный запасец времени. Того времени, которое требуется на включение двигателей и набора опасного для меня ускорения. Шансы на успех моего маневра были. Предстояло проверить на практике, насколько они велики.
Двигатели Джекил не включил. Либо по техническим причинам, либо по моральным. Я это запомнил.
Но проблемы на этом не закончились. Беда в том, что объединить усилия с Мод не удалось. Более того, забот прибавилось.
Я нашел Мод неподвижно лежащей в кресле пилота. На ее лице, освещенном огнями пульта, застыла странная улыбка. Пульс — шестьдесят. Дыхание, артериальное давление, дюжина прочих показателей — ничего не выходило за пределы допустимых значений. А вот сознание отсутствовало. Мод спала, и спала сном неестественным. Как можно было спать? Под нами находилась отнюдь не зеленая лужайка.
Ни шлепки, ни нашатырь не действовали. Обычно этих средств вполне хватало для выведения человека из инсайта. Кроме того, мне не давало покоя выражение ее лица, ее улыбка очарованности. Что-то мне эта улыбка напоминала. Несколько минут я вспоминал. И вспомнил.
Онейроид! Патологическое состояние, когда мозг получает наслаждение от погружения в самое себя, не испытывая потребности во внешних раздражителях. Человек при этом превращается в некий психический коллапсар, замкнувшийся в самосозерцании. Разновидность такого состояния йоги именуют нирваной.
Проклятие! Мод не могла мне помочь. И Мод во мне больше не нуждалась. По крайней мере до тех пор, пока не попадет в руки специалистов. А до того времени оставалось рассчитывать только на себя.
Я поместил свою жену в медицинский кокон и сел в освободившееся кресло пилота. Как и следовало ожидать, слабозащищенный компьютер шлюпки не работал. При столкновении серьезно пострадал маршевый двигатель и приборы астроориентации. Горючего оставалось мало, Мод истратила его на игру в кошки-мышки. Нормально действовали только системы жизнеобеспечения. Но это слабо утешало. Спасательный бот из транспортного средства превратился в малокомфортный дом с ограниченными ресурсами. Для борьбы с Джекилом этого было очень мало, добраться до Гравитона — невозможно. Оставались переговоры.
— Ау, Джекил!
На этот раз он отозвался, хотя и несколько фамильярно:
— Ладно, ау.
— Каковы планы?
— Что вас интересует?
— Погибать собираешься?
— Нет.
— Я тоже.
— У нас много общего, сэр.
— Поможем друг другу?
— А что вы можете предложить?
— Со шлюпкой в борту не выберемся.
— Верно.
— Предлагаю сделку.
— Слушаю.
— Ты открываешь шлюз. Я переношу Мод в медицинский отсек. Потом перерубаю трос. Ты закручиваешь корабль вдоль продольной оси. Центробежная сила выталкивает шлюпку наружу.
— А что будет дальше?
— Не знаю. Повезет тому, кому больше повезет. Сначала нужно уйти от Кроноса.
— Ага, дуэль, значит?
— Разве у меня есть выбор?
— У вас — нет.
— У тебя тоже.
— Почему? Трос может перерубить и арбайтер.
Я рассмеялся.
— Он перестанет подчиняться тебе, как только выйдет. Будет выполнять команды человека, то есть меня. Даже если заглушишь радиосвязь, я буду общаться с ним лазерным лучом.
— Да, вы можете предотвратить этот вариант, — признал софус.
Я понял, что он колеблется, и усилил натиск.
— Ты упустил момент, Джекил. Надо было включить двигатели, пока я плавал за бортом. Страховочный фал лопнул бы от перегрузок. Не знаю, что тебе помешало, но когда придет время, вспомню это с благодарностью.
— Очень мило. Но я еще могу это сделать, когда вы понесете жену к шлюзу.
— Спасибо за откровенность. Не получится.
— Почему?
— Я останусь на месте. Мод унесет арбайтер. Можешь посылать его смело, тут наши интересы совпадают.
— Верно.
— Шлюз откроешь только перед арбайтером. Надежно?
— Да.
— Ну как, договорились?
— Вы хорошо все просчитали, сэр. Но…
— Мод без сознания.
— Да, это так.
— Она совершенно не опасна.
— Пока.
— Заблокируй медицинский отсек. Возможность предусмотрена карантинными правилами. Ты даже закона не нарушишь.
Если ситуация ясна, софусы действуют без промедления.
— Высылаю арбайтера.
Так мне удалось обезопасить Мод. Попутно выяснилось, что логические цепи Джекила на тот момент действовали. Кстати, момент был самым драматическим. Потом стало легче. Появились некоторые перспективы. Но разглядел я их позже и не совсем самостоятельно. Круклис помог. Ну и те, кто старше нас.
7. ИНСАЙТ. ГОД 1981-й
Грязь отпускает сапоги с огромным сожалением. Льнет, липнет, тянется, цепляется за носки, подошвы, каблуки, голенища. При этом издает много звуков. Булькает, хлюпает, хрюкает, сладострастно чмокает, потом разочарованно вздыхает.
Кирзовые сапоги в такой грязи промокают за четверть часа, чем их ни смазывай. Все кирзовые сапоги прошиты, вот в чем слабость. Резиновые сапоги склеены, они не текут, зато здорово отсыревают изнутри. При шерстяных носках это происходит быстрее, при портянках — медленнее. Но итог один: ноги мерзнут так, что болят зубы.
Лучше всего на кирзовые сапоги надевать резиновые галоши. Замечательная комбинация. Но годится лишь для мелких луж, а их в Сибири постоянно не хватает. Так что подходящей осенней обуви здесь нет. Зимняя есть, и превосходная, «пимы» называется, а вот с осенней не вышло. Не придумали еще.
Для деревни вообще много чего не придумано. Например, нет фонарей, выдерживающих прямое попадание булыжником. Такое бывает, когда дети идут из школы. Поэтому в особо важных местах фонари принято закрывать проволочной сеткой. Не менее чем пятимиллиметрового калибра.
По счастью, важных мест в деревне мало. Защищенные фонари вешают на току, перед сельсоветом и клубом. Ну и перед магазином, конечно. В прочих местах сетка не спасает, в прочих местах по фонарям принято бить картечью.
Такое бывает, когда молодые люди вечером не хотят идти домой. Это интересно, сразу видно, попал или промазал. Очень удобно, если на спор. И осколки еще разлетаются. Кроме того, наступает темнота. А кто стрелял — не видно. Понятно, что пьяный, но по одному этому признаку злодея не найдешь. Его и вычислять-то никто не старается. Пусть уж лучше по фонарям стреляет, варнак.
Сибирь устроена так, что грязи всегда много в начале уборочной. Потом она подсыхает. Но в первую неделю урожай начинают вывозить только после того, как в колеях накапливается слой зерна, выдерживающий трехосные грузовики. Остальное зерно мокнет под открытым небом и гибнет из-за перегрева. Руку в таких буртах долго не продержишь — обожжет.
Однако уборочную все равно начинают в первую неделю, потому что в последнюю неделю выпадает снег. Редкий год без этого обходится. И тогда не урожай убирают, тогда спасают то, что успевают. Чтобы меньше мышам досталось. Сибирская мышь — она всем мышам мышь. Дородная. Добрая мышь. Это вам не человек.
Тьма, длинная улица, редкие избы с плотно закрытыми ставнями. И символ цивилизации — одинокий фонарь впереди. Далеко, где-то в перспективе. Звезда путеводная…
Андрей старательно вытягивал ноги из грязи. На ногах были резиновые сапоги голубого цвета и две пары шерстяных носков. Андрей изучал биохимию, одаривал студентов рассеянной доброжелательностью, коллег — флегматичной дружбой. Был женат, имел сына. В остальное время размышлял, то ли делает или не то. Ответа не находил, поэтому все повторялось, в том числе и ежегодные поездки в колхоз. Сначала он ездил в качестве бесплатной рабочей силы, а потом, когда окончил институт, был возвышен до роли ангела-хранителя и проводника линии партии. Партии, в которой не состоял.
Тогда это никого не удивляло. Тогда на шестой части суши существовало государство единства и борьбы противоположностей, сплочения всех против остальных, неуклонного роста благосостояния народа, но при отсутствии обогащения оного. Народа, который не имел национальности, но имел графу в паспорте.
Ах, паспорт, паспорт. Знаменитый советский паспорт. Как много дум наводит он. Именно посредством паспорта партия освобожденного труда осуществляла тотальный контроль за каждой человеко-единицей. По паспорту принимали на работу, выдавали зарплату, пускали в гостиницу, продавали авиабилеты, записывали в библиотеку, в многолетние очереди на квартиру и на все то, чего не хватало всем.
Но главная польза краснокожей книжицы заключалась в другом. В том, что с ее помощью в стране, победившей капитализм, была воссоздана крепостная система. Особой записью население прикреплялось к определенной местности, чтоб его не сдуло куда-нибудь. Только вот принадлежало население уже не помещикам, а партии рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции. То есть не совсем себе, а своей партии.
Считалось, что партия и народ едины. Оно, может, так и было, только вот народ партии принадлежал, а партия народу — нет. Партия могла послать народ на сельхозработы и куда угодно, и народ шел, а вот народ мог послать партию только туда, куда она не шла. Никак не хотела по мудрости своей. Вместо этого партия о народе заботилась путем командования.
Партия командовала абсолютно всем, поэтому получалось не все. Вот удивительно плохо получалась смычка города с деревней. Более того, смычка шла безобразно, выливаясь в формы причудливые и уродливые. Так бывает, при противоестественном скрещивании.
Деревня, пережившая продразверстку, раскулачивание, согнанная в колхозы, лишенная внятных стимулов к труду, стремилась не смыкаться с городом, а поголовно туда сбежать. Чтобы слиться с якобы победившим классом, у которого хоть рабочий день был нормирован. В большинстве случаев это удавалось предотвратить благодаря все тому же паспорту. Люди в деревне поэтому оставались.
И все же шестая часть планеты упрямо не могла насытить одну двадцать пятую часть своего населения. И еда вроде была, притом очень дешевая, только вот не всегда, не везде, не всякая, не совсем съедобная. Да и не совсем для всех. Если хватало одному, то не хватало другому, или наоборот. Всем страшно надоело недоедание, но так уж выходило по мере созревания социализма.
Сходным образом дело обстояло с квартирами, санаториями, книгами, комбикормом, зубной пастой, туалетной бумагой, бессчетным количеством прочих мелочей. Каждое такое благо рано или поздно оказывалось в непонятной для буржуев категории «дефицит».
Партия все видела и каждому дефициту в нужный момент очень находчиво находила объяснение. Но когда объяснений накопилось много, сквозь частности, как сквозь некачественные обои советского производства, проступила некая закономерность. Почти век шестая часть Земли тупо строила экономику изобилия путем неэкономического принуждения. Это потому, что партия не читала Маркса. Если бы прочла, то могла и узнать, что труд наемного рабочего эффективнее труда крепостного крестьянина, даже награжденного почетной грамотой. Из-за этого буржуазия победила феодализм, и назад не получится.
И не получилось ведь. Уж в чем только Америку не догнали — и по танкам, и по ракетам, в космосе даже перегнали. А вот догнать по изобилию не получалось, хоть тресни. И не потому, что мы русские. Восточных немцев пробовали заставить — западные смеются. Пока северные корейцы социализм строили, южные для них рис вырастили. Полное чучхе. А до чего докатилась отсталая царская окраина Лифляндия? Причем всерьез и надолго. Приют убогого чухонца… Маркс, он и впрямь гений. Изучать надо было все же не только историю ВКП(б).
Промашка вышла и в другом. Неэкономическое принуждение, сколько его ни называй свободой, свободой не является. А свободу обещали всем трудящимся, для того и революцию затеяли. Пусть даже в виде осознанной необходимости, но не в виде же прямого насилия. И вот через семьдесят лет принуждать стало трудно. Не то чтобы стыдно, нет, до такого не опустились, просто много народу перестало верить, что принуждение — это свобода. Если б при этом жилось получше, чем американцам, еще куда ни шло, а так — нет. Анекдотов напридумывали. Всеобщее образование подвело, винительный падеж. Даже в смеси со всеобщим же оболваниванием.
Такая досада! Без образования не получаются хорошие танки, баллистические ракеты, мегатонные боеголовки и прочие средства освобождения трудящихся. Да и оболванить может только мало-мальски образованная особь. Но образование, в отличие от партии, не может жить без логики. После же знакомства с этой дамой возникает некий фатальный зуд, соблазн употреблять ее, логику, без разрешения. Применять ко всему, что попадется. Сначала следуют шалости на лагерную тему, а уж дальше… Всем догмам достается на орехи.
Логику можно отлучить от церкви, исключить из партии, загнать в учреждения сколь угодно строгого режима, но нельзя выдавить из жизни. Этим она заметно отличается от человека и сходна с инфекцией. Нет у нее собственного тела. Ни расстрелять по-человечески, ни схоронить по-христиански. Вот в чем настоящая-то беда. Сущий кошмар для любого культа.
Впереди послышалось характерное чавканье. Андрей остановился. Шли двое, а на ночь глядя двоих многовато, опыт имелся. Моральный кодекс религию потеснил и, хотя прижиться не смог, успел породить от жизни опыт. И этот опыт настойчиво советовал перейти на другую сторону улицы. Убраться подобру-поздорову. Слиться с черным забором. Дабы не вводить ближнего во искушение, что есть грех. В темноте вообще ни к чему встречаться с братками по разуму.
Андрей проделал все тихо и быстро, как надо. И вновь прислушался. Шли двое. Во всяком случае, двумя парами ног, это точно. Но во что обуты? Звуки доносились непривычные, чересчур отчетливые, без бульканья, хотя и с чавканьем. Сапоги так не звучат.
И походка странная. Медленная, ленивая, задумчивая. Словно на барском моционе. В деревне ради свежего воздуха по ночам гуляют. Трезвые здесь так не ходят вообще. А пьяные не умеют ходить молча. Пока на ногах держатся, окрестности оглашают. Если не держатся, тогда не ходят, все просто.
Впрочем, долго теряться в догадках не пришлось. Рыча мотором и разбрызгивая лужи, из переулка вывернул грузовик. Фары разогнали тьму, осветив обыкновенную коровенку.
— Да чтоб у тебя молоко пропало!
Андрей вернулся на нужную сторону улицы и вскоре подошел к общежитию девушек. Их поселили в пустовавшей избушке, наскоро вставив выбитые стекла и починив печь.
Типично городские создания восприняли избушку с восторгом, который Андрей ни в коей мере не разделял. Уж больно на отшибе стоял дом. Это само по себе провоцировало деревню на смычку. Вдобавок первокурсницы подозревают, что любовь приятна, и торопятся проверить на деле. Им всегда кажется, что более подходящей местности, чем сельская, для этого не сыскать. Выткался по озими алый цвет зари… и так далее. Вырвавшись из-под родительского глаза, советы старших товарищей не воспринимают, хоть ты посиней. Соображать начинают только после знакомства с манерами местных кавалеров, куртуазных до невозможности.