* * *
Тан-Глостер выписал из Крепости ученический этюдник и простую кисть. Деллу инструмент вполне устраивал; она по-прежнему уходила сразу же после обеда и возвращалась в темноте, принося с собой незаконченные либо уже распечатанные этюды.
На всех была зелень и голубое небо. Несовершенные технически, ее работы производили на меня странное впечатление: иногда мне казалось, что место, изображенное на той или иной картинке, существует на самом деле.
— У вас поразительная фантазия, — говорил я.
Она смотрела удивленно.
Тем временем пошли дожди. Потоки воды пополам с кислотой заливали камеры внешнего обзора; сидя в гостиной перед обогревателем, Делла беседовала со своей няней, и я час за часом слушал эти беседы, просматривая распечатки Деллиных пейзажей.
Особенно меня поражал один — с белой сиренью. Делла, сроду не видавшая этих цветов, изобразила их удивительно точно. На холмике, в котором с трудом можно было угадать место моей высадки (именно там в день моего приезда меня «отстрелили» с катера), цвели во множестве кусты белой сирени, и между ними, по плечи в белых соцветиях, стояла фигурка человека в скафандре — я узнал тана-Глостера.
Через несколько дней Делла снова стояла перед этим холмом, сосредоточенно водила кистью по рисунку, и, когда я увидел распечатку, пульс мой участился — на нем была та же сирень, но отцветающая…
Сидя в кресле перед обогревателем и слушая беседы тины-Деллы с постоялкой, я спрашивал себя в полугрезе-полусне: а что если там — в мире этой девушки — на холмике, где когда-то отпечатались мои подошвы, в самом деле растет белая сирень?
В эти минуты холод большого дома уже не так мучил меня. Возможно, мой организм притерпелся, а возможно, Нелли получила приказ увеличить энергозатраты. А может быть, и то, и другое.
* * *
Однажды после обеда я спустился в гостиную, чтобы немного посмотреть на экран обогревателя, и застал там Деллу, говорившую с самой собою.
Я не решился войти.
Делла меня не видела. Она сидела в кресле, запрокинув голову, и, полуоткрыв губы, выводила одну последовательность звуков за другой.
Меня пробрал холод.
Мне показалось, что я падаю, проваливаюсь в глубь белой горящей воронки, и сквозь толщу этого света на меня глядят миллиарды глаз. Что я пролетаю под высокими белыми арками, что яркие лучи простреливают темноту над моей головой, и ужас, который я в тот момент испытал, мог сравниться только с захлестнувшим меня благоговением.
Опомнившись, я прошел через гостиную, остановился перед креслом, в котором сидела моя ученица, опустился перед ней на пол:
— Скажи, что ты… говоришь?
Она долго смотрела на меня, будто собираясь с мыслями.
— Т-ы, — сказала она, с усилием складывая губы, будто с трудом вспоминая, как работает язык. — Ни-ие. Пы-анимаеж.
* * *
— Что с вами, тан-Лоуренс? — спросил хозяин.
Его собственная, без сканера, способность считывать информацию значительно превосходила мое умение скрывать свои чувства. Мы сидели в его кабинете; я смотрел в красный экран обогревателя, где металась, появляясь и исчезая, огненная бабочка.
— Что такое колбасные обрезки? — спросил я.
Тан-Глостер поднял бровь:
— Как?
— Колбасные обрезки.
— Идиома, — сказал он, подумав. — Устойчивое сочетание… Это тина-Делла брякнула, да?
Я смутился, подумав, что могу подвести мою ученицу излишней откровенностью с ее отчимом.
— Не беспокойтесь, — тан-Глостер хмыкнул. — Это просто забавный, совершенно невинный образ… И с чего вы взяли, что Делла не доверяет мне?
Иногда общение с ним было сущей мукой.
— Что вы, я только…
— Вы нервничаете. Не надо. Учите ее пользоваться функциями этюдника. И учитесь смотреть на мир… если сумеете.
* * *
— Вы разрешите мне взять это… рассмотреть повнимательнее? — попросил я.
На этот раз она использовала печать с дополнительным напылением — листы были тяжелые, будто слюдяные.
Она пропела — тонко и, как мне показалось, насмешливо. Прижала язык к верхним зубам, будто собираясь что-то выговорить, но передумала. Просто кивнула.
Поднявшись к себе, я взял плед и устроился с комфортом; прежде в моей комнате можно было жить только в постели, укрывшись с головой и на полную мощность включив одеяло. Теперь, когда в доме стало теплее, я обнаружил, что в моем распоряжении есть и стол, и кресло-качалка, и лампа-поплавок.
Итак, я сел, повесив лампу над левым плечом, укрыл колени пледом и взялся рассматривать последние работы тины-Деллы.
Какой солнечный, какой теплый и светлый день. Какая безмятежная гладь воды; ручей…
Я прикрыл глаза. Солнце дробилось на поверхности воды. Блики прыгали по всей моей темной комнате. В отдалении пели птицы…
Робот-техник в который раз обнаружил неисправный фильтр и заверещал. Нелли так и не исполнила своего обещания и не отключила аудиосигнал у робота.
Я взял следующий рисунок. Иная техника — никаких деталей, смелая игра со светом и тенью, нарочито крупные мазки. По всей видимости, это то самое ущелье, на дне которого находится Медная Аллея. Синеватые тени в изумрудной траве… Два ряда молодых деревьев — кажется, дубы… Или буки?
…Я заснул, уткнувшись лицом в распечатки. Под пение воображаемых птиц.
* * *
— Нелли?
Служебное устройство повернуло голову.
Был поздний вечер. Нелли сидела в кухне за монитором; на экране сменяли друг друга настроечные таблицы.
— Что ты делаешь?
— Прохожу тест, — тускло отозвалась Нелли. — Профилактика мозговых расстройств.
— Скажи, пожалуйста… У тины-Деллы были учителя, кроме меня?
— Были, тан-Лоуренс.
Нелли замолчала.
— Ну?
— К сожалению, во время прохождения теста у меня сужено вербальное поле.
— Чему они учили тину-Деллу?
— Один — резьбе по камню. Одна — гимнастике.
— Почему они уехали?
— Они умерли, — сказала Нелли. — Простите, я должна продолжать. Мой день закончен. Тест.
* * *
— …Тан-Вуд, обучавший Деллу резьбе по камню, трагически погиб, сорвавшись со скалы. Но это случилось уже после того, как он принял решение прекратить занятия — ему показалось, что Делла уже приобрела все необходимые навыки и должна совершенствоваться самостоятельно… Тина-Джеми, преподавательница гимнастики, отправилась на долгую прогулку, не проверив на герметичность старый изношенный скафандр…
— И это случилось после того, как она решила прекратить занятия с Деллой?!
— Дорогой тан-Лоуренс, — хозяин Медной Аллеи потянулся в кресле, как кот, — вашей жизни ничего не угрожает ровно… Если вы не будете пренебрегать простейшими правилами безопасности.
Робот-техник пробежался по потолку, повис вниз головой, демонстрируя тану-Глостеру мохнатое брюшко с мигающим красным символом: несбалансированный состав воздуха в помещении. Тан-Глостер потянулся за пультом:
— В самом деле душно, вы не находите?
— Почему он сам не даст команду на обновление?
— Все энергоемкие операции требуют подтверждения — моего или Нелли… Тан-Лоуренс, вы в самом деле думаете, что кто-то из нас — я или Делла — убил двух человек?
Я отвел глаза:
— Этюдник с обучающими функциями способен дать Делле никак не меньше, чем живой преподаватель…
— Я приглашаю к девочке учителей, — медленно сказал тан-Глостер, — потому что хочу, чтобы она научилась жить в человеческом обществе. Хочу, чтобы она обрела подругу, друга… Это странно?
Он набрал комбинацию на пульте; из темноты потянуло сырым сквозняком.
— Простите меня, тан-Глостер, — тихо сказал я. — Не будет ли дерзостью с моей стороны спросить, при каких обстоятельствах погибла мать Деллы?
* * *
Постоялка сидела на камне. Издали ее можно было принять за еще один камень, поменьше.
Постоялка сидела, подняв к зеленоватому небу все свои антеннки-волоски.
Поднималось солнце. По небу растекались белесые полосы местного рассвета; когда на серо-бежевую, испещренную следами почву упала бледная тень, постоялка запела.
Вернее, не так. Она заговорила. Может быть, в частотной речи был какой-то аналог стихам.
Я стоял в сотне шагов, не прячась. Возможно, постоялка в самом деле меня не видела, не знаю, как у них со зрением. Ветра в то утро почти не было, и внешние микрофоны моего скафандра позволяли слышать каждый звук. Каждый отзвук.
Господи! В какой тесной скорлупе я живу — оболваненный скудными пятью чувствами, гордый своим темным разумом, своей беспомощной интуицией!
Как я хочу понять то, о чем она говорит. Как я хочу заглянуть за краешек горизонта. Кажется — только немного вслушаться. Только чуть-чуть подтянуться, и прошьешь пелену своей ограниченности, как челнок прошивает толстый слой облаков…
Постоялка замолчала.
Мне стало страшно.
* * *
— Тина-Делла, — сказал я, возвращая ей рисунки. — Мне очень важно знать… где вы видели раньше то, что вы рисуете?
Она пожала плечами, как бы говоря: понятия не имею.
— Тина-Делла… а у вас никогда так не бывало: слушаешь вашу няню и хочется… куда-то идти, что-то… искать… С вами не случалось подобного?
Делла попыталась что-то сказать. Щелкнула пальцами. Пропела несколько нот; уставилась на меня, ожидая, что я пойму. Наконец в легком раздражении написала от руки в углу картины: «Просто. Внутренний слой. Информация. Связи. Просто».
— Не понимаю, — сказал я.
Делла снова пожала плечами: мол, не удивительно.
— Тина-Делла, — сказал я тихо. — Я прошу вас… Я очень прошу вас рассказать мне о прежних ваших учителях. О резчике по камню и преподавательнице гимнастики. Вы их любили?
В глазах ее моментально возникла такая горечь, что я пожалел о своем вопросе.
Я хотел бы спросить ее, не могла ли постоялка быть причиной трагической гибели двух моих предшественников. Что если одурманенные звуками частотной речи они шли, как моряки на зов сирен, и падали со скал?
Я хотел спросить, любит ли она постоялку. И можно ли любить постояльцев. И кто они такие, черт возьми. И может ли постоялец нанести вред человеку. И может ли постоялец ревновать. И как сказалась гибель двух учителей на Деллиных с постоялкой отношениях…
Я хотел обо всем этом спросить. Но она смотрела на меня — обиженный ребенок, вынянченный и выученный кожистым мешком с антеннками-усами.
И все вопросы остались при мне.
* * *
— Не очень-то приятно, — сказал тан-Глостер за ужином, — не очень-то весело, когда гость не верит хозяину. Правда?
Тина-Делла взглянула на него вопросительно.
— Я не хотел бы, — промямлил я, — при всех…
Тина-Делла заговорила, не артикулируя. Голос ее то взвивался, как гребень волны, то растекался басами. Постоялка заворочалась в своем кресле; тан-Глостер приподнял одну бровь:
— Прошу прощения, тан-Лоуренс, что не могу перевести для вас…
— Тан-Глостер, — сказал я. — Я хочу вам задать один вопрос, один-единственный…
Он кивнул:
— Не трудитесь. Да, столь странная, на ваш взгляд, няня появилась в доме уже после самоубийства Деллиной матери, которую я любил и люблю… Да не пугайтесь вы, ради Бога. Ваши мысли написаны у вас на лице.
* * *
Ужин закончился неожиданно хорошо — у Деллы в комнате, куда я был приглашен впервые. Постоялка, желая сделать мне приятное (может быть, по договору с Деллой), удалилась и не мешала нам.
Было тепло. Было так тепло, что я первый раз со времени прибытия в Медную Аллею надел рубашку с короткими рукавами. Делла была в тонком комбинезоне-трико, и она охотно, по собственной инициативе, показала мне некоторые упражнения, которым научила ее преподавательница гимнастики.
Она была артистична и легка, моя ученица. Она призналась, что повторяет гимнастический тренинг каждый день — вот откуда эта плавность движений, эти рельефные мускулы на тонких прыгучих ногах…
Мы говорили о ее старых учителях. По всему выходило, что два подряд несчастных случая на долгое время вогнали девочку в депрессию, из которой ее смогла вытащить постоялка. Впервые в жизни я испытал добрые чувства по отношению к кожистому мешку, утыканному жесткими волосками.
Мы говорили о тане-Глостере. Делла, устав артикулировать, писала на оборотной стороне одной из своих последних работ:
«Ему можно доверять. Я верю ему совершенно».
— Мне неприятно, что он… — я замялся, — читает мысли.
Делла понимающе кивнула.
— Скажи, — я закусил губу, — а ты… тоже?
Она вздохнула. Сдвинула брови и написала:
«Понять тебя легко. Тяжело, чтобы ты понял».
— А давай, я научу тебя хорошо говорить? — предложил я.
И сам слегка смутился.
* * *
Через несколько дней она стояла перед этюдником, заканчивая новую большую работу. Кроме острого глаза и твердой руки, которые я отмечал и раньше, у нее появилось терпение — добродетель, прежде неведомая моей ученице.
Она увлеченно работала почти час. Потом улыбнулась, будто впервые меня заметив. Махнула рукой вперед (маленькие смерчики, танцующие на серо-бежевом склоне и тщетно пытающиеся слизать увековеченные в тяжелой пыли следы ботинок). Потом показала в угол своей работы, где лежала на траве тень от цветущего каштана (я учил ее, что надо подписываться, когда работа закончена).
Я покачал головой. Взял у нее кисть. Прищурился; добавил несколько темных пятен в кроне каштана. Глубокие и мрачные, они разом оттенили все, что хотела изобразить Делла: весенний день, празднично-белые облака, желтые искры одуванчиков в траве…
Одуванчики. Откуда она знает, что это такое?
Она запела от восторга. Она была явно довольна, она обняла меня за шею и легонько стукнула лицевым щитком своего шлема о лицевой щиток моего.
— Т-ы по-ймеж, — сказала она, и это была высочайшая форма доверия.
* * *
Мы сидели в Деллиной комнате.
— Ш-ли сы-орок мы-шей, — выговаривала Делла. — Нес-ли сы-орок гро-шей…
Кто такие мыши и что такое гроши, я объяснил ей заранее.
Вошла Нелли. Повела ручной антенной; робот-техник тут же свесился с потолка, высветив на брюхе протокол последнего теста.
— Скажи мне, Нелли, — попросил я, — мне показалось, что потребление энергии выросло раза в полтора? Это что, сезонное?
— Состояние генератора позволяет, — Нелли смотрела на меня большими, в венчиках изогнутых ресниц, глазами. — Прогноз — благоприятный.
— Дыве мыши поплош-ше, — выговорила тина-Делла почти без усилия, — нес-ли по дыва грош-ша…
Я смотрел на нее. Она делала успехи; она была легко обучаема, прямо как воск. Но почему-то и забавная скороговорка, и стихи великого поэта в ее устах звучали одинаково — как будто смысл их давно разгадан ею, давно прочитан и не представляет интереса.
* * *
Я учил ее изречениям и афоризмам. Она повторяла — все чище и чище. Прилежно, чтобы сделать мне приятное. Она взрослела на глазах. Может быть, потому, что по-настоящему взялась учить меня?
«Ты по-ймеж».
Мы выходили на поверхность. Мы работали и гуляли; всякий раз за ужином тан-Глостер молчал, никак не комментируя происходящее.
Она говорила со мной на языке постояльцев. Она улыбалась, рисовала узоры, рисовала какие-то цветные пятна, рисовала, как ребенок, будто разом забыв все, чему я ее учил; я хмурился и следил за ее губами. Пытался вслушиваться. Иногда впадал в некое подобие транса: мне казалось, что я лечу в светлый колодец, и миллионы добрых глаз глядят на меня из этого света…
Мне казалось, что я вот-вот прорву пелену, застилающую мой мозг. Научусь думать, как она, и ощущать, как она. Со стороны увижу свой кокон — место, где я прозябал тридцать пять оборотов моей жизни…
Тем временем энергопотребление в имении возросло настолько, что включились программы интерьера. В теплых комнатах пахло хвоей и морем; потолки сделались голубыми и засветились, а по ночам на них проступали земные звезды. Лежа в своей комнате без сна, я мог следить за перемещением светил, за искоркой пролетающего спутника, мог слушать пение цикады…