– Но я-то текст не читал, – буркнул Туровский. – И манускрипта в глаза не видел.
– Не знаю, – нервно сказал Колесников. – Но если ты действительно подозреваешь меня… Если то, что ты недавно говорил, – не со зла, то ты просто дурак. И убийцу никогда не найдешь.
– Найду, – ответил Сергей Павлович. – У меня выхода другого нет.
А сам подумал: «Видения были? Были. Барс, распластанный в прыжке. Монах со спокойным мужественным лицом, даже бритая наголо голова не портит, а лишь усиливает впечатление. И, наконец, женщина, отраженная в оконном стекле на фоне желтеющих к осени берез во дворе… Друг детства назвал имя: Фасинг. И был изумлен не меньше моего. Какой из этого следует вывод? Либо он великий актер (снимаю шляпу!), либо…»
– Скажи, – спросил Туровский, – мог эти галлюцинации навести кто-то другой?
– Нина Васильевна? – удивился Колесников.
– А ты против? Или питаешь к ней особое пристрастие?
Игорь Иванович задумался.
– Вообще есть в ней что-то такое…
– Потустороннее? – ехидно подсказал Туровский.
– Нет, нет, не так. Просто такие женщины, как она, предрасположены к э… Подобного рода вещам. Может быть, и неосознанно, но она вполне могла навести какое-то поле… Если угодно, назовем его информационным. Мы с тобой его восприняли.
«Неосознанно, – билось в голове у Туровского. – Если можно неосознанно, то уж осознанно – раз плюнуть. И тогда все объясняется: скрип двери, который слышала Света, Наташин пистолет под развернутой книгой (следователь Ляхов: „Похоже, она о нем и не вспомнила. Почему?“), опытные оперативники, под носом у которых спокойно убили двух женщин. Все объяснимо, и ничто не имеет реального веса (свидетельские показания – в последнюю очередь), если убийца благодаря своим паранормальным способностям контролирует их и даже составляет по собственному желанию и сметает движением руки, как карточный домик».
– Зря я отпустил Светлану, – сказал Туровский вслух, обращаясь к самому себе.
– Кто это? – рассеянно спросил Игорь Иванович.
– Свидетель. Единственный и реальный. Будь убийца хоть трижды экстрасенсом, хоть Джуной, хоть Кашпировским, он должен был выйти из своего номера (дверь заскрипела), постучаться к женщинам, выпустить две отравленные стрелы из духовой трубки. Вернуться к себе. Он всем задурил головы, уж не знаю как, Загипнотизировал, навел свои долбаные поля, заколдовал, называй как хочешь. Его никто не видел и не слышал, кроме девочки. Ее он в расчет не взял.
– Козаков рыжий, – зачем-то сказал Колесников. – То есть он почти лысый, но брови рыжие и глаза васильковые. У таких людей почти не бывает способностей к гипнозу.
– Значит, Кларова, – тихо подтвердил Туровский. – «Черны твои смоляные волосы, черны глаза твои, черна душа, будто ночь, сквозь которую мчится наш мотоцикл…»
– Что это за стихи?
– «Битлз».
Он подошел к самой кромке воды, и теперь она плескалась внизу, у его ботинок, словно большое ласковое животное. В воде плавали окурки, обертки от жвачки, какие-то щепки и обрывки бумаги. И среди них он разглядел странный продолговатый предмет, который загораживал от него его собственное отражение. И как-то отрешенно, будто о совсем незначительном, Туровский подумал: «А я ведь был не прав. Я решил, что убийца не взял девочку в расчет. А он очень даже взял. Как раз ее-то и взял…»
Туровский нагнулся и поднял предмет из воды. Знакомый предмет, не успевший даже как следует намокнуть.
Флейта.
«Черны глаза твои, черна душа, будто ночь…»
Солнце было маленьким и ослепительным. Оно отражалось в белоснежных склонах, точно во множестве расставленных повсюду причудливо искривленных зеркалах. На острых каменных выступах блестели сосульки, и капли воды, отрываясь от них, переливаясь всеми цветами радуги, падали вниз и с мелодичным звоном разбивались на тысячи мельчайших, не различимых глазом брызг. Противоположные, не освещенные солнцем склоны были темно-синие, мрачные, с резко очерченными пиками, похожими на зубы исполинского дракона, заснувшего здесь на долгие тысячелетия. Много тысяч лет спит дракон, дыхание его стало тихим, незаметным, и громадное тело вросло в глыбы голубого льда, наслаждаясь вечным покоем и тишиной.
Придет время, и дракон проснется. Вздохнет глубоко-глубоко, и обрушатся горы вниз, рассыпаясь в прах, точно капли воды с висящих сосулек. Вылетит из зева дракона огонь и расплавит вечные льды и снега, превратит их в многоводные бушующие реки, устремленные вниз. Домчатся потоки до стен монастыря Шаругон, что стоит на берегу реки Чу-На-Кха с основания времен, поднимут на могучих спинах огромную каменную ступу, украшенную сверху рогами горного яка, и понесут надо всей Землей…
Эта ступа выкрашена в три ярких цвета – желтый, красный и синий, – что символизирует три сферы Вселенной. Желтый цвет – обитель богов Стан-Лха. Там мать Земли Кунту Бзанг ткет свое полотно. Выберет белые нитки – и будет полотно белым, наступит день, осветят лучи солнца холодные скалы. Потом увидит мать Земли, что белые нитки иссякли, возьмет черные – и опустится на горы ночь. Оттуда, из обители богов, Небесный Отец Самантабхара смотрит на людей, и брови его сурово хмурятся, когда он замечает, что его недостаточно чтут. Там скачет на могучем коне Легендарный король Гесер в окружении своей свиты и пускает вниз огненные стрелы…
Красный цвет изображает среднюю обитель – Бар-Цзанг, где живут смертные, все, кто имеет душу: люди, звери, деревья, травы и камни. Только стремительная переменчивая вода не имеет души, потому и не принадлежит средней обители. Когда-то, в незапамятные времена, у матери Земли был сын Дре-Кханг, который, обуянный гордыней, задумал один править Вселенной. Он дождался, пока Небесный Отец уснет, и напал на него, надеясь убить. Однако Самантабхару разбудил священный голубь, севший ему на плечо, и он выхватил свой огненный меч: Много веков продолжался поединок. Лился с неба огонь, выжигая все живое и неживое, вспенивались и закипали реки, рушились и обращались в пыль горы… Наконец Самантабхара выбил оружие из рук сына и уже собрался было заколоть непутевое чадо, но Кунту Бзанг взмолилась о прощении, упав перед ним на колени. Тогда могучий Небесный Отец схватил Дре-Кханга и бросил вниз, в темную подземную пещеру, где обитали злые силы. И мать Земли залилась слезами о своем сыне-предателе, и её слезы напоили сухие русла рек и морей. И получилась вода.
Давно это было. Разрушится монастырь Шаругон, полетит над Землей трехцветная ступа и рассыплется в прах. Смешаются воедино, три цвета, три обители, и не станет мира.
Но это будет ещё не скоро.
– Далеко еще?
– Не очень. Ты устал?
– Я больше ездил на повозке и верхом, чем ходил на собственных ногах.
Чонг хмыкнул в ответ. Их путь пролегал едва заметной тропкой среди нагромождения заснеженных валунов, а иногда совсем терялся, и тогда приходилось полагаться только на свою память и чутье. Рана в плече от разбойничьей стрелы давала о себе знать, и Чонг время от времени останавливался, закрывал глаза и сосредоточивался, извлекая боль наружу, сужая её до размеров булавочной иголки и удерживая так, чтобы дать телу отдохнуть. Совсем избавиться от боли было невозможно. Он знал: стоит пойти вперед, и она опять проникнет внутрь, и тогда нужно будет просто терпеть и шагать. Что ж, видимо, Всемилостивый Будда вновь посылает ему испытание…
Пал-Сенг, тот юноша, которого он спас от разбойников, шел рядом. Рана на голове быстро затягивалась – не прошло и нескольких дней, проведенных ими в обители монахов, поклоняющихся Пяти Сестрам Дакиням.
– Ты что, умеешь врачевать? – спросил Чонг.
Парнишка осторожно потрогал макушку.
– Немного. Знаешь, всякое бывает в дороге: то лошадь укусит, то ногу поранишь о камень… Да на мне, как на собаке: заживает быстро.
Чонг-по невольно улыбнулся. Едва ли не самый молодой среди общины, он почувствовал себя старшим, ответственным за жизнь другого. Будто у него появился младший братик, любознательный, требующий внимания и заботы. И трудно, и одновременно радостно и светло, словно сам Будда прикоснулся к твоей груди, вселяя в душу тепло своего сердца. Пал-Сенг был зачарован красотой снежного королевства. Они забрались так высоко, что облака, редкие в это время, плавали внизу, у ног, и казались живыми, теплыми и пушистыми. Но это, конечно, был обман. Здесь не могло быть ничего пушистого и теплого. Даже солнце, ослепляющее своими лучами, не грело, так как греть было некого. Снежные Гималаи лежали перед ними во всем холодном и сказочном великолепии.
– Никогда не видел ничего подобного, – еле проговорил Пал-Сенг.
– Но ведь ты много путешествовал.
– Э, – махнул он рукой. – Это совсем другое. Вот чего я вдоволь насмотрелся – так это городов, базарных площадей, торговцев, сундуков с сокровищами… Я путешествовал только с караванами.
– И тебе не приходилось видеть горы?
– Почему? – смутился он. – Приходилось, конечно. Только снизу, из долины, или с перевалов. А тебе хотелось бы побывать в других странах? В тех, например, что лежат далеко на западе? Чонг пожал плечами.
– Я служитель Будды, – туманно сказал он.
Вскоре дорога пошла вниз. Пал-Сенг, уже начавший выдыхаться от лазания по кручам и от разреженности воздуха, немного повеселел. До долины было ещё далеко, но путники туда и не собирались. Их путь лежал южнее перевала Сангма, к берегам великого озера Тенгри, где стоял храм Вуда Майтрейи. Там же располагалась монашеская община, к которой принадлежал Чонг.
На горы спускались сумерки. Солнце склонялось все дальше к Западу, увеличиваясь в размерах и из раскаленно-белого превращаясь в желтое, затем оранжевое… А когда небо над вершинами вспыхнуло, орошая снежные шапки бледно-розовым пламенем, перед путниками наконец раскинулась гладь озера Тенгри, одного из трех великих озер, напоенных в стародавние времена чистейшей слезой матери Земли Кунту Бзанг.
– Замёрз? – спросил Чонг.
– Н-ничег-го, – заикаясь, ответил Пал-Сенг. Однако зубы его выбивали барабанную дробь. Меховая накидка с широким поясом потерялась, когда на караван сошла лавина, но солнце и быстрая ходьба целый день согревали и без того. Теперь же парнишка отчаянно мерз в тонком дорожном платье и с завистью глядел на Чонга, которому холод, казалось, был нипочем. Тот отдыхал, растянувшись на плоском камне, сбросив с плеч котомку и задумчиво глядя в предзакатное небо. Пал-Сенг посмотрел на его почерневшие на горном солнце руки, обвитые жгутами крепких мышц, и уважительно сказал:
– Ты сильный.
– Ты тоже не из слабых.
– Ну, – смутился Пал-Сенг, – я еле успевал за тобой всю дорогу.
– Но ведь успевал же. Я выглядел, пожалуй, гораздо хуже, когда учитель впервые взял меня с собой в горы.
– А кто твой учитель?
– Его зовут гуру Таши-Галла. Он настоятель храма, что на том берегу. Скажи, а у тебя есть родители?
Пал-Сенг вдруг замолчал, глядя куда-то вдаль, мимо собеседника.
– Я уже стал их забывать, – тихо признался он. – Помню только отца… Большого, сильного. Вот как ты.
Он доверчиво посмотрел в глаза Чонгу, и тот покраснел и буркнул:
– Скажешь тоже!
– Правда. Он никому не давал меня в обиду. – – Где же он сейчас?
– Он умер. И мать, и сестренка – все умерли в тот год, когда случилась большая засуха. А я, оставшись один, стал наниматься в торговые караваны.
Длинная узкая лодка с загнутым носом скользила в прозрачной воде. Впереди сидел Пал-Сенг, опасливо поглядывая на громадного барса, лежавшего у его ног. Впрочем, зверь не проявлял никаких признаков беспокойства. Он дремал, точь-в-точь как большая собака, положив голову на передние лапы. Чонг с широким веслом устроился на корме. Он не вынимал весло из воды, а поворачивал его влево-вправо плавными сильными движениями, и лодка шла вперед, разрезая ровной линией прозрачную гладь озера.
– Ленивый ты стал, Спарша, – проговорил он. – Ленивый и толстый. Скоро ты так разжиреешь, что сможешь охотиться только на лягушек в низинных болотах. Мог бы пробежаться по берегу, так нет же, полез в лодку, а она и без того тяжелая.
Спарша фыркнул в усы, совсем по-человечьи, и прикрыл мудрые желтые глаза. Говори, мол, говори. Я-то знаю, ты меня все равно любишь.
Вскоре лодка ткнулась носом в ровную каменную площадку посреди небольшого грота. На зеленоватых стенах колыхалось отражение воды, и тяжелые капли со звоном срывались с уступов вниз. А дальше по берегу уже неслось протяжное «бом-м-м…». Колокол храма созывал на вечернюю молитву.
Пал-Сенга приняли радушно. Жизнь в горной общине была тяжелой и суровой, как и все вокруг. Камни, снег, кое-где трава да чахлые деревца, прилепившиеся в расщелинах, куда разбойник-ветер когда-то занес их семена. Здесь не могло найтись места вражде – иначе не выжить и не сохранить священный храм, обиталище духа Майтрейи. И монахи были под стать природе – сильные, спокойные, немногословные, с бритыми головами и кожей, продубленной горным солнцем и постоянными ветрами. Жизнь их проходила за заботой о храме, молитвами служения Будде, изучением тайн медицины и искусства боя Тхайя, «Облачной ладони», пришедшего из Индии около двух веков назад. Собственно, эти науки и не разделялись, они всегда составляли одно целое: не бывает мастера врачевания и магии, не способного защитить себя в бою, как не может воин называть себя воином, если он не умеет лечить болезни и заживлять раны.
– У нас редко бывают миряне, – сказал Таши-Галла, с улыбкой глядя на Пал-Сенга.
– Здесь нет тех удобств, к которым они привыкли. Ты не будешь жалеть, что остался?
– Что вы, дедушка, – простодушно отозвался тот.
Монахи, те, кто помоложе, еле сдержали смех. Настоятеля редко называли дедушкой.
– Ты будешь жить с Чонгом. Для вас найдется свободная келья.
– А Джелгун? – осторожно спросил Чонг, не веря в удачу.
– Джелгун живет теперь один. Он стал кхувараки, старшим учеником.
У Чонга отлегло от сердца. Настал конец его мучениям. Конец тем временам, когда он со страхом подходил к своей келье: что-то ещё учинит злой сосед?
Переселиться он решил не откладывая. На небе одна за другой уже зажглись звезды, воздух был прозрачен и холоден, будто вода в горном ручье. В келье горел масляный светильник. Джелгун успел обустроиться, свалив нехитрые пожитки соседа кучкой в дальний угол. Чонг вошел, молча поклонился Джелгуну, как это положено (теперь он всегда будет кланяться при встрече). Тот даже не повернул головы, только процедил сквозь зубы:
– А, это ты, подборщик падали. Что за щенка ты приволок с собой? Вы теперь вроде будете вместе жить?
Чонг, не отвечая, складывал пожитки в котомку. Котомка, правда, была маленькая, но вещей – и того меньше: свитки со священными текстами, сотканное из лоскутов одеяло, теплая накидка, несколько сухих лепешек, два кувшинчика: побольше – для воды, поменьше, – для масла, и глиняная миска.
– Я, кажется, спросил: что за шелудивый щенок прибежал за тобой?
Сборы продолжались недолго. Чонг легко поднял котомку и шагнул к выходу. Сильная рука с крепкими пальцами вдруг впилась ему в плечо и развернула кругом.
– Ты, змееныш, – прошипел Джелгун. – Не думай, что от меня так легко отделаться. То, что ты любимчик настоятеля…
– Уррр…
Джелгун раскрыл рот и отпрянул к стене. Откуда-то сбоку, из тьмы, на него смотрели светящиеся желтые глаза. Барс оскалился, продемонстрировав клыки размером с лезвие меча, и коротко рыкнул в усы.
– Пойдем, Спарша, – сказал Чонг.
Барс хлопнул себя по боку длинным хвостом, вразвалочку подошел к замершему на месте Джелгуну и обнюхал его, будто запоминая. Тот стоял ни жив ни мертв, руки по швам, со странной, будто приклеенной к лицу улыбкой. Обнюхав его и не найдя ничего притягательного (сыт уже, только недавно поймал у ручья маленькую, но удивительно нежную горную лань), Спарша развернулся и потрусил рядом с Чонгом. При этом он забавно заносил задние лапы немного в сторону, что усиливало его сходство с большой послушной собакой. .
Медленно-медленно, будто пробуждаясь от дурного сна, дождавшись, пока они отойдут на безопасное расстояние, Джелгун поднял руку и отер с лица холодный пот.
– Да ты демон, – проговорил он. – Конечно, демон. Ты продал душу черным силам, и они взамен подарили тебе власть над хищным зверем.
Чонг резко развернулся, словно его ударили в спину, и сказал:
– Когда этот барс был совсем маленьким, его придавило камнем. Мы с учителем спасли его, и с тех пор Спарша стал моим другом. Может быть, ты теперь скажешь, что учитель. – тоже демон? Он тоже продал душу?