Актер подставил лесенку, снял с верхней полки запыленную шкатулку, стер с крышки пыль… и увидел на ней цифру восемь, опять же небрежно начертанную — так, словно цифра эта падает и вот-вот совсем уже упадет.
Актер открыл шкатулку и обнаружил там не виданный им ранее зернистый порошок. Он взял его в щепоть, растер — пальцы потемнели. Тогда он провел пальцами по щеке — щека приобрела некоторую смуглость. Как тогда… Но что это? Актер испытал порошок кислотами, проверил по таблицам — ответа не было. Тогда он испытал огнем… и подхватил из тигля маленький кусочек — нет — слиток. Слиток был оловянно-белого цвета с характерным металлическим блеском. Но это не олово. И не железо, не серебро, не золото, не медь, не свинец и уж никак не ртуть. Так что же это тогда? Каждому мало-мальски грамотному человеку прекрасно известно, что во всем подлунном мире металлов семь и восьмого быть не может. Ибо так устроен мир, таковы его незыблемые законы. Семь — священное, магическое число. Под знаком семь объят и завершен весь мир, который создан, кстати, за семь же дней. Металлов семь и семь небесных сводов, семь трав от всех болезней и семь планет, блуждающих светил, и семь… семь смертных грехов. А восемь — запретное число. Не зря даже дерзкий лекарь изобразил его поверженным. А может… эта лежащая на боку цифра — восемь — отнюдь и не повержена, а устремлена вперед, в неизведанное? Быть может, она выражает собою бесконечность познания? Так сколько же тогда металлов, сколько планет, и есть ли вообще предел небесному своду, на коем, как известно… Задумайся, актер! Ведь это же так просто: взять и растоптать маленький беззащитный слиток — благо, что найденный металл оказался хрупким — и все останется как было, все на своих местах, и никто не усомнится! Но… Необыкновенная легкость разлилась по телу, мысль заработала четко и ясно, ну совсем как тогда, только теперь это получилось и без грима. Актер сел к столу, аккуратно очинил гусиное перо — пера подземной птицы ему не обрести, но тут и перо земной вполне сгодится — и сел писать о том, что видел.
Потом, в бесконечных спорах, диспутах и гонениях на его долю досталось немало свиста и подпорченных яблок, но актер не сдавался и утверждал, что если найден восьмой металл — антимоний или же, в просторечии, сурьма — то должны быть и другие. Однако жизнь оказалась короче надежды, и актер не дождался того часа, когда один из его учеников достал из раскаленного тигля первый слиток цинка. А кто-то на другом краю земли вначале рассчитал, а после узрел на небе восьмое блуждающее светило. Основы были потрясены, цифра семь перестала быть священной и конечной. И расцвели все девять искусств, и куда выше алхимии стала почитаться наука, основанная на цифре десять — математика. Но более прочих всех знаков люди стали чтить знак бесконечности, зовущий к беспредельному познанию. В память о лекаре знак бесконечности изображали похожим на цифру восемь, устремленную вперед.
А грим? Подземной птицы так никто и не нашел, и все же, ради приметы, не более того, в актерский грим иногда подмешивают сурьму. А вдруг?!.
Сергей Булыга
Тишина
Жил да был на белом свете один весьма искусный портной. Он знал свое ремесло столь совершенно, сколь совершенны солнце, сама земля и те, кто властвует над нею. Никто лучше портного не мог сшить камзол, колет, кафтан или клобук. Мужчины, выходя от портного, казались выше ростом, шире в плечах, отважнее во взоре и, главное, мудры не по летам. А дамы… Дамы, как вы догадались, становились моложе, стройнее, обворожительнее и — по желанию — доступнее или неприступнее. Собрать кружева, перелицевать меха, ушить кольчугу, скрыть изъян, расставить латы — все было ему по плечу. Ну, а уж такие безделицы, как плащи, шубы, ночные и миротворные рубахи он шил без примерки, на глаз, и никогда не ошибался. Кроме того, портной работал скоро, споро, с фантазией и недорого.
Так что слава о мастерстве искусного портного была вполне заслуженной.
Но слава, как известно, дается недешево. Мастер, не зная праздников, вставал всегда затемно, точил булатные ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол, стучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спрашивал:
— Эй, ты где?!
Тотчас же из-за перегородки показывался заспанный подмастерье, и начиналась работа. Портной кроил, подмастерье сметывал, гнул китовые усы, собирал каркасы. Собранное на живую нитку платье примерялось на болванку — или на болвана, если платье было мужское…
Вставало солнце, приходили заказчики, дивились, радовались, отсчитывали плату, подмастерье бежал на рынок, а портной принимал заказы, снимал мерку, вновь кроил, и к вечеру порою так уставал, что шил с закрытыми глазами, но все равно не ошибался.
И даже ночью, когда все честные люди спят, а нечестные только притворяются спящими, портной во сне придумывал новые фижмы, брыжжи, галуны, лифы, набивные плечи и ажурные чулки. Потом…
Однажды летом некая дама осмотрела себя в напольном зеркале, поджала губы и сказала:
— Увы, но в этом платье мое тело открыто, как на продажу.
Мастер был так поражен этим замечанием, что даже не нашелся, что и возразить. Он мог бы, конечно, сказать, что…
Но дама не стала дожидаться, пока портной соберется с мыслями. Она просто сказала:
— Это как будто… — и добавила такое слово, значение которого портной не знал.
Возразить тому, чего не понимаешь, невозможно. Исправить то, чего не знаешь, нельзя.
Дама забрала задаток, оставила платье и ушла.
— Что это она сказала? — растеряно спросил портной. Подмастерье пожал плечами.
Портной задумался, примерил злополучное платье на самую лучшую болванку, но так ничего и не понял.
Да и некогда было ему понимать: в мастерскую до самой ночи приходили дамы, кавалеры, вдовы, оруженосцы, ложноскромные девицы, монахи, гадалки и даже воры, именовавшие себя все как один трубочистами. Портной работал не покладая рук, принимал поздравления и подношения, обедал, не снимая наперстка, ужинал, что называется, вприглядку, а ночью вновь мечтал о необычных фасонах, самобеглой игле и неразрывной нити.
Вот так, в трудах и славе, прошло еще некоторое время, пока…
Пока один весьма почтенный горожанин не отбросил в сторону предложенный ему камзол и не сказал:
— Не надо делать из меня посмешище! Откуда взялись эти петушиные отвороты; кто просил?!
Портной хотел было возразить, что отвороты вовсе не петушиные, но атласные, и что ему хотелось хоть как-то скрасить вид почтенного, но, увы…
Однако горожанин не стал слушать портного, а разразился грубой и крикливой бранью, сплошь составленной из непонятных слов, из коих портной понял только «ты» да «я».
Смущенный обилием неясных выражений, портной смиренно опустил голову, а разгневанный горожанин по локоть запустил руку в денежный ящик, выгреб оттуда дважды свой задаток и гордо удалился, громко хлопнув дверью.
С тех пор-то все и началось. Все чаще и чаще портному стали попадаться такие заказчики, которые изъяснялись на родном, но непонятном языке, высмеивали отменно сшитые платья, отнимали задаток и уходили, громко хлопая дверью. На третий месяц дверь не выдержала и сорвалась с петель. Теперь мастерская стала открытой и днем и ночью…
Но никто уже к бывшему известному портному не ходил. Мастер заскучал. Ночами он по-прежнему выдумывал все новые и новые платья, а днями шил их из обрезков, скопившихся в дальнем углу. И с каждым днем денежный ящик все легче и легче выдвигался из раскройного стола. Но вот однажды, встав как всегда затемно, портной наточил булатные ножницы, проверил, не затупились ли заморские иглы, постучал наперстком по столешнице и, прищурившись, спросил:
— Эй, ты где?!
Однако из-за перегородки никто не вышел. Верный подмастерье сбежал, прихватив с собой лучшие ножницы, два мотка почти нетленных ниток и последнюю золотую монету, которую, правда, нигде не брали, считая за фальшивую.
И вот тогда портной впервые по-настоящему задумался. Почему людям перестали нравиться платья, которые он с каждым разом шил все лучше и лучше? Отчего он разучился понимать своих заказчиков? Что делать ему теперь, оставшемуся без средств к существованию? Портному было несказанно жаль отрываться от любимой работы, однако он пересилил себя и вышел в город.
Город оказался таким же, каким он помнил его в юности. Катили по мостовым золоченые экипажи, гундосили по углам нищие, лаяли собаки, кричали разносчики, старые девы спешили к молебну, мошенники — к жертвам. Мастеровые, судейские, солдаты, дворники, приезжие крестьяне, школяры и звездочеты, ну и конечно дамы, дамы, дамы — все они были одеты пестро, разнообразно, со вкусом и не очень, не ахти и вовсе не ахово. Но все это частности, а главным было то, что горожане в своих нарядах придерживались привычных, традиционных вкусов. Мало того, то и дело в толпе мелькали прохожие в одеждах его работы — портной их сразу отмечал, улыбался… но вскоре задумался.
А действительно: если сшитые им наряды вполне годятся для того, чтоб щеголять в них на улицах, то почему же никто не спешит к нему, не заказывает и не вносит задаток?
Портной растерянно посмотрел по сторонам, еще более растерянно оглянулся на свою мастерскую и пошел по улице.
Кричали разносчики, гундосили нищие, ругались — из окон, через улицу — лучшие подруги, мальчишки дразнили бродячего проповедника, из раскрытых дверей питейной слышалась бравая песня тех, кто сумел вернуться из ежегодного похода… Все это было громко, крикливо, порою надсадно — но портной не понимал ни единого слова. Говорили, несомненно, на родном языке, но все слова были какие-то мудреные, новые или же настолько старые, что их пора было давно и окончательно забыть — но вот не забывали, а кричали, пели, гундосили.
Растерянный портной привалился плечом к стене какого-то дома и стал с удивлением рассматривать прохожих. День был, наверное, воскресный, и многочисленный людской поток катился мимо. То и дело мелькали знакомые, шитые им одежды, знакомые лица. Люди задевали портного локтями, толкали… но не замечали. Такие же одежды, такие же манеры, жесты; все было прежним, все…
А вот его никто не замечал.
Придя в себя от изумления, портной шагнул от стены и попытался остановить первого же прохожего…
Однако прохожий, даже не оглянувшись, освободился от его руки на удивление легко и быстро — так, как будто портного и вовсе не было на этом свете.
А может… Да кто его знает! Портной стоял посреди улицы, терпеливо сносил бесцеремонные толчки прохожих и чем больше вслушивался в громкую и непонятную речь, тем яснее понимал, что это все равно, что шелест листьев или шум дождя.
Когда стучит по крыше дождь, скорее засыпаешь.
Портной стоял посреди улицы, и ему казалось, что вокруг тишина. То, что говорили вокруг, его не касалось, и, значит, такие речи все равно что тишина.
Постояв так еще немного, портной опустил голову и пошел домой.
Вечером портной поужинал грустными воспоминаниями, а потом всю ночь не спал. Он передумал многое, но не пришел ни к какому решению.
Наутро голод вновь выгнал его на улицу. Придя на рынок, портной с трудом отыскал свободное место и разложил на прилавке с полдюжины ножниц — а вдруг найдется покупатель, и тогда у портного появятся деньги на еду.
Но покупатель не находился, все проходили мимо и покупали у тех, кто громче зазывал. Портной молчал — он ведь не знал и не понимал нынешнего наречия. Поначалу он, правда, пару раз выкрикнул:
— А вот, подходите, самострижные ножницы! Самострижные ножницы, колониальный товар!
Однако никто не обратил на портного внимания, и он замолчал.
А рынок кричал, зазывал, спорил, обманывал… Потом портного толкнули в спину, он оглянулся — дородный торговец, не замечая портного, оттеснил его в сторону и высыпал на прилавок охапку свистулек, бирюлек, оловянных брошек, стеклянного бисера, поддельного жемчуга и еще чего-то яркого и блестящего, чего он, оттертый в сторону, не успел разглядеть.
Оставшись без товара, портной сокрушенно вздохнул и пошел меж рядов, безразличными глазами разглядывая прилавки.
Его не узнавали, его не понимали, его не замечали, ему теперь было все равно.
Ножниц, конечно, было жалко, да только зачем они ему теперь? Портной остановился, вздохнул…
И вдруг он увидел яблоко. Большое, красное. Яблоко лежало на самом краю прилавка рядом с горкой других таких же яблок. Торговец яблоками пристально, не мигая смотрел на портного.
…Такие же красные яблоки давным-давно росли в тех местах, откуда был родом портной. Быть может, они и по сей день там растут — кто знает?..
Портной еще раз вздохнул и четко, старательно выговаривая каждое слово, сказал:
— Дай мне яблоко, я очень прошу. Торговец молчал.
Тогда портной жестом показал, чего ему хочется.
Торговец молчал.
Тогда портной взял яблоко…
Торговец молчал.
Портной съел яблоко.
Торговец… оживился и что-то призывно закричал. Подошедшая хозяйка набрала полную корзину яблок, расплатилась и ушла.
Тогда портной взял еще одно яблоко и съел его. Потом еще…
Потом, смутившись, отошел в сторону. Он наконец-то понял: торговец, как и все прочие горожане, не видел его. О чем-то подобном портной слышал в детстве. Тогда в сказках говорилось о шапках-невидимках, однако, положа руку на сердце, портной мог поклясться, что таких шапок, шляпок или колпаков он шить не умеет.
Вернувшись домой, портной долго обдумывал свое положение, покупать никто у него ничего не покупает, шить, стало быть, бесполезно. Ходить на рынок…
Ходить на рынок ему нужно просто обязательно. На рынке всегда много народа, возможно, когда-нибудь он встретит там человека, который либо увидит его, либо заговорит доступными словами. Не может быть такого, чтобы все горожане стали ему непонятными.
И портной стал каждое утро ходить на рынок, а вечером возвращаться с него. Он ходил меж рядами, прислушивался к речам, присматривался, брал порою с прилавка яблоко, финик, куриную ножку…
А после бродил по городу, вздыхал, глядя на то, как блекнут сшитые им платья и тускнеют галуны на камзолах.
Особенно грустно и одиноко бывало ночью.
Иногда же, встав затемно, портной точил булатные — теперь единственные — ножницы, проверял, не затупились ли заморские иглы, затем садился за стол и ждал.
Порою по нескольку дней.
Никто не приходил.
И он вновь начинал ходить на рынок, где никто не замечал и не слушал его.
Так прошли лето и осень, настала зима. Выпал первый снег, и портной подумал, что его быть может заметят по следам…
Но и следы не помогали, и он ходил по рядам, слушал, смотрел, брал мороженое яблоко…
Уходил, садился на берегу замерзшей реки и молчал.
А за спиной его гремел колесами и каблуками, кричал, шептал, к чему-то призывал чужими голосами город. Хлопали двери, скрипели ворота, визжали калитки…
Но вот однажды, как-то под вечер, он вдруг услышал мелодичный перезвон. Портной подумал, что это ему показалось, и не стал оборачиваться.
Тут я должен вам объяснить, что портной давно уже не слышал ни связной речи, ни мелодичных звуков. Когда и как пропала в городе музыка, он не заметил.
Перезвон повторился. Портной обернулся… и увидел человека. Человек смотрел на него и улыбался. В правой руке человек держал короткую, аккуратно обструганную палочку. Человек был настолько тощ, что даже широкий плащ с чужого плеча не мог этого скрыть… а человек еще и улыбался — должно быть для того, чтоб не так были заметны его впалые щеки.
— Эй, ты чего? — спросил портной, с трудом подбирая полузабытые слова.
Вместо ответа человек обернулся и провел палочкой по сосулькам, свисающим с дерева. Услышав мелодичный перезвон, портной улыбнулся, а человек сыграл еще и еще раз, потом вдруг спросил:
— Нравится, да?
— Д-да, — только и смог ответить портной, продолжая смотреть на землю.