Дин Кунц
Прежде всего…
Хотя я и люблю поболтать, никогда прежде у меня не было необходимости объяснять, а с чего, собственно, я взялся за ту или иную книгу. Однако в связи с выпуском цикла книг, который будет называться «Франкенштейн Дина Кунца», считаю себя обязанным сказать несколько слов.
Я написал сценарий 60-минутного пилотного фильма для предполагаемого телесериала с таким названием. Продюсер и я договорились, что фильм этот, плюс какие-то эпизоды, будет показан по каналу телекомпании «Ю-эс-эй нетуок». Мартин Скорцезе, легендарный режиссер, согласился стать исполнительным продюсером. Модный молодой режиссер так вдохновился сценарием, что дал согласие на работу в проекте. По требованию «Ю-эс-эй нетуок» я написал сценарий двухчасовой версии фильма. Под этот сценарий подобрали прекрасный актерский состав.
Потом «Ю-эс-эй нетуок» и продюсер решили, что в сценарий необходимо внести существенные изменения. Шоу в новом формате перестало меня интересовать, и я вышел из проекта. Пожелал им удачи и сосредоточил свои усилия на реализации исходной идеи в книжной форме. Надеюсь, оба варианта будет ждать успех в своей сфере.
Вскоре и Мартин Скорцезе выразил желание выйти из проекта. Я очень благодарен Марти за тот энтузиазм, с которым он взялся за шоу, каким оно первоначально нам виделось. При всех его фантастических заслугах человек он на удивление скромный, благородный и верен истинным ценностям в том мире, где многие про них забывают.
Я также хотел бы поблагодарить ныне покойного Филипа К. Дика, великого писателя и милого человека, который двадцать пять лет назад поделился со мной историей о том, как он попросил в своем любимом китайском ресторане принести ему «что-нибудь слишком экзотичное для меню». Я наконец-то нашел роман, в который можно вставить этот анекдот. Главное блюдо, которое принесли Филу, заставило бы Виктора Франкенштейна пустить слюну.
«Ибо сила человека сделать себя таким, как ему хочется, означает, как мы уже видели, силу одних людей делать других, какими им хочется».
К. С. Льюис «Человек отменяется»
Глава 1
Монастырь Ромбук. Тибет
Спал Дукалион редко, но, когда такое случалось, ему снились сны. Исключительно кошмарные. Ни один не пугал его. На кошмары у него выработался иммунитет: закалили ужасы жизни.
Во второй половине дня, задремав в своей келье, он увидел, как хирург вскрывает ему живот и закладывает туда загадочную, извивающуюся массу. В сознании, но прикованный к операционному столу, Дукалион мог лишь терпеть и наблюдать за процедурой.
После того как его зашили, он почувствовал, что в брюшине что-то ползает, изучает внутренности.
Из-под маски послышался голос хирурга: «Гонец приближается. Письмо изменит жизнь».
Проснувшись, Дукалион понял, что сон пророческий. Он не обладал сверхъестественными способностями в классическом понимании этого термина, но иногда будущее открывалось ему во сне.
* * *
В горах Тибета яростные закаты заливали расплавленным золотом ледники и снежные поля. И гималайские пики, прежде всего Эверест, пронзали небо.
Вдали от цивилизации – эта бескрайняя панорама успокаивала Дукалиона. В последние несколько лет он предпочитал избегать людей, сделав исключение лишь для буддийских монахов на этой продуваемой ветрами крыше мира.
Хотя он давно уже никого не убивал, способность приходить в дикую ярость никуда не делась. Здесь ему всегда удавалось подавлять свои самые темные желания, успокаиваться и тешить себя надеждой, что удастся обрести истинную умиротворенность.
С открытого каменного балкона на выбеленной стене монастыря он смотрел на залитый солнечными лучами остроконечный пик и думал, не в первый раз, о тех двух элементах, огне и воде, которые определили его жизнь.
Стоявший рядом с ним пожилой монах Небо спросил: «Ты смотришь на горы или за них, на то, что оставил там?»
За время пребывания в монастыре Дукалион выучил несколько тибетских диалектов, но он и старый монах обычно говорили на английском, поскольку этого языка больше никто не знал.
– Мне недостает малой части того мира. Моря. Криков птиц, обитающих на берегу. Нескольких друзей. «Cheez-Its»[1].
– Cheeses[2]? У нас есть сыр.
Дукалион улыбнулся и произнес слово отчетливее, чем в прошлый раз.
– «Чиз-итс» – это крекеры со вкусом чеддера. Здесь, в монастыре, мы ищем истину, значение, цель… Бога. Однако зачастую мелочи повседневной жизни, маленькие удовольствия, определяют для меня смысл существования. Боюсь, я – плохой ученик, Небо.
Посильнее запахнув шерстяное одеяние, чтобы хоть как-то защититься от порывов ледяного ветра, Небо покачал головой.
– Наоборот. Лучшего ученика у меня не было. Одно только упоминание «Чиз-итс» заинтриговало меня.
Такое же шерстяное одеяние окутывало и мощное, покрытое шрамами тело Дукалиона, хотя даже самый сильный мороз не доставлял ему никаких неудобств.
Монастырь Ромбук, архитектурное чудо с кирпичными стенами, башенками, изогнутыми крышами, прилепился к лишенному растительности горному склону, величественный и укрытый от остального мира. Ступени водопадами спускались вдоль стен квадратных башен, к основным зданиям и внутренним дворикам.
Яркие желтые, белые, красные, зеленые и синие молельные флаги, олицетворяющие собой силы природы, развевались на ветру. Вместе с материей колыхались и написанные на флагах сутры, то есть при каждом движении флага молитва символически возносилась к небесам.
Несмотря на устрашающую внешность и габариты Дукалиона, монахи приняли его. Он впитывал в себя их учение и фильтровал через собственный опыт. Со временем они начали приходить к нему с философскими вопросами: в силу своей уникальности он мог дать на них единственно верные ответы.
Монахи не знали, кто он, но интуитивно понимали, что этот человек отличается от обычных людей.
Дукалион долго молчал. Небо ждал, стоя рядом с ним. Время мало что значило в мире монахов, где не было часов, и Дукалион, прожив двести лет и понимая, что впереди никак не меньше, частенько не замечал бега времени.
Щелкнули молельные колеса, приводимые в движение ветром, монах появился в окне высокой башни, заиграл на трубе, изготовленной из раковины. И тут же до них донеслось пение монахов.
Дукалион смотрел на долины, лежащие к востоку от монастыря. Их затягивали лиловые сумерки. Выпав из некоторых окон Ромбука, можно было лететь более тысячи футов до встречи со скалами.
Из сумерек появилась приближающаяся фигура.
– Гонец, – нарушил молчание Дукалион. – Хирург во сне сказал правду.
Старый монах поначалу не увидел пришельца. Его глаза, цвета уксуса, выбелило яркое солнце больших высот. Потом они широко раскрылись.
– Мы должны встретить его у ворот.
* * *
Саламандры горящих факелов метались по железным прутьям главных ворот и кирпичным стенам.
Остановившись у самых ворот, гонец взирал на Дукалиона с благоговейным трепетом.
– Йети, – прошептал он. Этим именем шерпы называли снежного человека, которого боялись пуще смерти.
Когда заговорил Небо, слова срывались с его губ вместе с паром: температура воздуха опустилась ниже нулевой отметки.
– Теперь такой обычай – начинать послание с грубости?
В свое время Дукалиона травили, как дикого зверя. Он прожил изгнанником двести лет, так что любая грубость отскакивала от него, как резиновый мячик – от стены. Он утерял способность обижаться.
– Будь я йети, – ответил он гонцу, – я мог бы достигнуть такого роста, – его рост составлял шесть футов и шесть дюймов. – И у меня могли бы быть такие же мощные мышцы. Но и волос на теле было бы намного больше, ты с этим согласен?
– Я… пожалуй. Да.
– И йети никогда не бреется, – наклонившись к гонцу, словно делясь с ним секретом, добавил Дукалион. – Под всеми этими волосами у йети очень чувствительная кожа. Розовая. Мягкая… От бритвы на ней сразу появляется сильное раздражение.
– Тогда кто ты? – спросил гонец, набравшись храбрости.
– Big Foot[3], – на английском ответил Дукалион. Небо рассмеялся, но гонец, конечно же, его не понял.
Еще больше нервничая от смеха монаха, дрожа не только от морозного воздуха, молодой человек протянул пакет из козлиной шкуры, туго перевязанный кожаным шнурком.
– Вот. Внутри. Вам.
Дукалион подсунул палец под кожаный шнурок, разорвал его, развернул козлиную шкуру. Внутри обнаружился конверт, измятый и запачканный. Письмо очень уж долго находилось в пути.
Судя по обратному адресу, отправили его из Нового Орлеана. Дукалион прекрасно знал отправителя: Бен Джонас, давний, верный друг.
Все еще нервно поглядывая на изуродованную половину лица Дукалиона, гонец тем не менее решил, что лучше уж компания йети, чем возвращение в темноте по продуваемой ледяным ветром горной тропе.
– Могу я найти у вас приют на ночь?
– Любой, кто приходит к этим воротам, получит все, в чем нуждается, – заверил его Небо. – Если бы они у нас были, мы бы даже угостили тебя «Чиз-итс».
Из внешнего двора по каменному пандусу они прошли к внутренним воротам, миновали их. Тут же появились два молодых монаха с фонарями, словно получили телепатический приказ, чтобы проводить гонца в ту часть монастыря, где жили гости.
В залитом светом свечей зале встреч, в нише, где царил аромат сандалового дерева и благовоний, Дукалион прочитал письмо. Бен уложился в несколько строк, написанных синими чернилами четким, аккуратным почерком.
К письму прилагалась заметка, вырезанная из «Нью-Орлинс таймс-пикайун». Заголовок и текст Дукалиона не заинтересовали в отличие от фотоснимка.
Хотя ночные кошмары не могли напугать его, хотя он давно перестал бояться любого человека, рука его задрожала. И газетная вырезка захрустела, трепыхаясь в трясущихся пальцах.
– Плохие новости? – спросил Небо. – Кто-то умер?
– Хуже. Кто-то до сих пор жив. – Дукалион, не веря своим глазам, пристально смотрел на фотографию. Взгляд его был холоднее льда. – Я должен покинуть Ромбук.
Его слова огорчили Небо.
– Последнее время я находил утешение в том, что ты произнесешь молитвы над моей могилой.
– Ты слишком полон жизни, чтобы умереть в обозримом будущем, – ответил Дукалион.
– Сохраняюсь, как зеленый огурчик в маринаде.
– Кроме того, я, возможно, самый последний из тех, к кому может прислушаться Бог.
– А может быть, первый, – возразил Небо с загадочной, идущей от глубокого знания улыбкой. – Ладно. Если собираешься вновь уйти в мир, который находится за этими горами, сначала позволь сделать тебе маленький подарок.
* * *
Как восковые сталагмиты, восковые свечи поднимались с золотых подсвечников, мягко освещая комнату. Стены комнаты были расписаны мандалами, геометрическими фигурами, заключенными в круг и символизирующими космос.
Удобно, полулежа, расположившись в кресле, обитом тонким красным шелком, Дукалион смотрел в потолок, который украшали вырезанные из дерева и раскрашенные цветы лотоса.
Небо сидел чуть сбоку, наклонившись над ним, пристально изучая его лицо, словно ученый, расшифровывающий древние свитки сутр. Дукалион не одно десятилетие провел, участвуя в карнавальных шоу, и другие принимали его так, словно не было в нем ничего необычного. Собственно, многие из этих людей тоже участвовали в шоу скорее по выбору, чем по необходимости.
Он зарабатывал неплохие деньги, выступая в шоу уродов, которые еще назывались «Десять в одном», потому что обычно в одном шатре показывали десятерых.
На выделенной ему маленькой сцене он всегда сидел в профиль к посыпанному опилками проходу, демонстрируя свою красивую половину лица тем, кто переходил от толстой женщины к каучуковому мужчине. Когда же около него собиралась небольшая толпа, и никто не понимал, что он делает в компании уродов, Дукалион поворачивался, открывая им другую, изуродованную половину лица.
Мужчины ахали, по их телу пробегала дрожь. Женщины падали в обморок, хотя с годами таких слабонервных становилось все меньше.
В шатер пускали только взрослых, от восемнадцати и старше, потому что дети, увидев его, могли на всю жизнь получить психическую травму.
Потом Дукалион вставал к ним анфас и снимал рубашку, чтобы продемонстрировать свое тело до пояса. Толстые рубцы, жуткие шрамы, странные наросты…
Рядом с Небо стоял поднос со множеством тонких стальных игл и крохотных пузырьков с чернилами различных цветов. Монах мастерски наносил татуировку на лицо Дукалиона.
– Это мой подарок, защитный рисунок. – Небо наклонился еще ниже, проверяя проделанную работу, затем продолжил, расцвечивая лицо Дукалиона темно-синим, черным, зеленымм…
Дукалион не морщился, не вскрикивал, пусть иголки и жалили, как рой злобных ос.
– Ты создаешь на моем лице паззл?
– Паззл – это твое лицо. – Монах улыбнулся, глядя на неровное полотно, на которое ему приходилось наносить сложнейший рисунок.
Капали чернила, капала кровь, иголки поблескивали, стукались друг о друга: иногда Небо использовал две разом.
– Принимаясь за такую татуировку, мне следовало предложить болеутоляющее. В монастыре есть опиум, пусть мы и не поощряем его использование.
– Я не боюсь боли, – ответил Дукалион. – Жизнь – океан боли.
– Даже сюда мы приносим с собой свои воспоминания.
Старый монах выбрал пузырек с малиновыми чернилами, продолжил работу, маскируя уродливые впадины и бугры, создавая татуировкой некую иллюзию нормальности.
Работа продолжалась в полном молчании, которое в конце концов прервал монах: «Татуировка отвлечет любопытный глаз. Разумеется, даже такой сложный рисунок не сможет скрыть все».
Дукалион поднял руку, чтобы коснуться зудящей татуировки, которая покрыла ту часть лица, что раньше была нагромождением рубцов и шрамов.
– Я собираюсь вести ночной образ жизни, не привлекая к себе внимания, как часто бывало и прежде.
Вставив притертые пробки во все пузырьки, тщательно протерев иглы, монах встретился взглядом с Дукалионом.
– Еще раз, пока ты не ушел… монетка?
Оторвавшись от спинки кресла, Дукалион правой рукой выхватил из воздуха серебряную монету.
Небо наблюдал, как Дукалион крутит монету между пальцами (заставляет ее