Формально этот тучный коротышка обвинялся в неуплате налогов, но истинной причиной являлось то, что он пожадничал. Поскупился на взятку мелкому судейскому чиновнику. Увы, у чиновника тестем был околоточный прокурор. А у прокурора имелись связи в ордене. Вот все и закрутилось, покатилось по накатанной дорожке.
Для начала, чтобы подвести беднягу к нужной кондиции, Фаня посадили в камеру с вполне настоящими уголовниками. Ему приходилось туго, пока не появился Мартин и железной рукой не расставил всех по местам. То есть отколошматил половину населения и заявил, что больше никто никого бить не будет. В том числе — сианца.
— Премного благодарен, съер, — сказал Фань.
— А коли так, будете охранять меня во время заслуженного отдыха, — позевывая, заявил Мартин.
Он выбрал пару коек подле зарешеченного окна, где ощущались слабые дуновения с воли, освободил их от прежних хозяев и без лишних слов завалился спать.
Разумеется, Фань рьяно приступил к несению службы, но все время вахты провел в мучительных сомнениях и размышлениях, пытаясь сообразить, не утку ли ему подсадили. Так и не придя к определенному выводу, спасенный решил выжидать и наблюдать. И это было мудро, поскольку ничего другого не оставалось.
* * *
Прошло несколько дней.
Мартин внимательно прислушивался к разговорам в камере, время от времени уточняя кто, где и за что сидит в Призон-дю-Мар, но ни с какими намеками и предложениями к Фашо он не приставал. Его почему-то особо интересовали пленные померанские матросы. Быть может, для отвода глаз.
А у Фаня дела шли обычным порядком. Перед арестом он отправил в Муром все свое многочисленное семейство вместе с изрядной частью капитала. На одном из своих же судов. Но сам остался, надеясь спасти бизнес легкой отсидкой и щедрыми пожертвованиями. На допросах, как только дело принимало болезненный оборот, Фань указывал местозахоронение очередного горшка цехинов, после чего делился с Мартином поощрительной похлебкой.
Вскоре довольные тюремщики предложили ему отдельную камеру с видом на бухту Монсазо, а Фань заплатил немножко еще и упросил перевести туда же Мартина. Для большей безопасности и для возможности поболтать с этим загадочным человеком, на шее которого были заметны весьма характерные шрамы в виде параллельных черточек. Много чего повидавший Фань знал, что это за шрамы. Однажды он не удержался и небрежно спросил:
— Не припомню, это знаки какого племени?
— Вы много путешествовали, — буркнул Мартин.
— Не без того. Извините, если вопрос вам неприятен. Это же знаки… раба?
— Совершенно верно. Раба племени сив, если это вас так интересует.
— Вы были в Ящерленде?
Мартин молча усмехнулся. Он явно желал сменить тему. Подошел к решетке и погрузился в созерцание бухты. Через некоторое время спросил:
— Что там за корабль стоит напротив Эрлизора?
— Линкор «Тубан Девятый».
— Вероятно, он обладает огромной мощью?
— Потенциально — да, — с оттенком пренебрежения отозвался Фань.
— То есть?
— А вам не приходилось видеть его изнутри?
— Увы, нет. А вам?
— Однажды. Знаете, там действительно имеется масса пушек. Сто двадцать, кажется. Но чтобы привести их в боевое положение, доложу я вам, нужно очень потрудиться. Дело в том, что на каждой палубе орудия стащены к корме, в общую кучу. От этого и нос у линкора приподнят, видите?
— В кучу? Это зачем?
— Чтобы освободить побольше места для танцев и пиршественных столов.
— Там танцуют?
— Чуть ли не каждую неделю.
— На линкоре?
— Этот, с позволения сказать, линкор на самом деле представляет собой монаршью дачу на воде. Вы не представляете, до какой степени его каюты напичканы немыслимым для военного корабля количеством огнеопасного имущества — мебели, постельных принадлежностей, ковров, штор, гобеленов, скатертей и прочих балдахинов. Достаточно дюжины брандскугелей, чтобы обратить весь этот плавучий будуар в дым. Да что там — брандскугели, довольно одной неосторожной спички!
— Поразительно, — сказал Мартин. — Невероятная беспечность.
— А чего вы хотите? Личная яхта базилевса-императора. Да продлит его дни Пресветлый…
— Да, — сказал Мартин. — Пусть продлит. Так будет лучше.
Больше ни о чем существенном в тот день они не говорили.
Засыпая, Фань подумал о том, что если его компаньон и «утка», то уж очень терпеливая. Никаких вопросов, хотя бы косвенно связанных с деньгами, Мартин по-прежнему не задавал. Зато выспросил у Фаня все, что тому было известно о кораблях Домашнего флота его величества базилевса-императора. Да продлит его дни Пресветлый…
* * *
Фань прекрасно понимал, что спасти те деньги, которые остались в империи, ему не удастся. Да они и не были предназначены для сохранения. Совсем наоборот, на них он намеревался купить прощение, но все сразу отдавать не стоило: следователи могли не поверить в то, что источник иссяк, и перейти к неприятным способам дознания, от которых откупиться было бы уже нечем.
Вот Фань и вел свою терпеливую партию, постепенно снижая суммы. К своему положению он относился философски, часто цитируя земного мудреца Конфуция, мало кому известного на Терранисе.
— Главного у меня не отнимут, — как-то сказал он.
— Что же главное? — поинтересовался Мартин.
— Связи да способности.
— А жизнь?
— О да, конечно, — соглашался поклонник Конфуция. — Жизнь отобрать — это запросто, если возникнет необходимость. Но такая необходимость может быть санкционирована только на довольно высоком уровне, уж очень несерьезны наши прегрешения. Между тем порядки в ордене сейчас до странности либеральны.
— Вы считаете? Почему?
— Таково влияние эпикифора Робера. Видите ли, при всех своих м-м… совершенствах, нынешний люминесценций — не злодей.
— Вы так считаете?
— Не только я. Поговаривают, он большой книгочей. Впрочем, у меня была возможность составить о нем и собственное представление.
— И что же?
— Мне показалось, что многие из своих решений великий сострадарий принимает вовсе не потому, что считает их правильными, а под давлением обстоятельств. Во всяком случае, без очень большой необходимости он не прибегает к Ускоренному Упокоению. Даже в отношении небесников. Представляете?
Мартин усмехнулся.
— Прямо святой.
Фань подозрительно оглядел стены камеры.
— О да, да, разумеется. Будем уповать на его святость. И на то, что наше пребывание здесь не слишком затянется.
— Аминь, — сказал Мартин, зевая.
Он тоже рассчитывал, что его пребывание в Призон-дю-Мар не слишком затянется, поскольку в тюрьму попал всего-то за рыбную торговлю без лицензии околоточного эскандала. И попал только потому, что сам этого хотел, точно зная максимум, который бубудуски давали в подобных случаях.
Так они и жили, со вкусом беседуя и без аппетита обедая. Фань — в ожидании момента, когда иссякнет алчность имперского правосудия, а Мартин — в ожидании момента, когда его место потребуется для кого-то еще. Именно при этих двух условиях было возможно их освобождение.
* * *
Но случилось то, чего ни Фань, ни даже фон Бистриц предусмотреть не могли. Случилось то, что влияние его люминесценция эпикифора на его величество базилевса-императора неожиданно пошатнулось. И для возвращения оного эпикифор решил прибегнуть к испытанному средству — припугнуть повелителя.
По какой прихоти судьбы, почему из многих тысяч заключенных, которыми в любое время располагала Святая Бубусида, выбор пал именно на Фаня и Мартина, — это останется загадкой навсегда. Вполне возможно, свою роль сыграл перевод в привилегированные апартаменты Призон-дю-Мар, что и обратило на себя рассеянное внимание какого-нибудь бубудуска-исполнителя. Но как бы там ни было, под рукой у люминесценция очень кстати оказались два крупных злодея.
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что Фань является беспросветно черным магом, намеревавшимся навести порчу на все императорское семейство. А Мартин — и того хуже, — вылитый небесник. Обо всем этом, несколько смущаясь, им объявил не кто-нибудь, а лично начальник тюрьмы.
Негодяев тут же заковали в железо и перевели прямо в Сострадариум, во дворец самого обрата эпикифора. Перевели и, что особо не понравилось им обоим, поместили в очень приличную камеру, в которой даже пол оказался паркетным. Камера эта находилась отнюдь не в подвале, а гораздо выше, в одной из башен дворца. С мелкими правонарушителями Бубусида так не церемонилась.
— О, замечательный вид, — восхитился Мартин, подходя к окну. — Гораздо лучше, чем из Призон-дю-Мар. Весь Домашний флот — как на ладони… Взгляните, напротив нашего окна стоит линкор «Орейя». А на «Тубане Девятом» опять вечеринка. Так и сияет…
— О чем вы думаете, Мартин! Бросьте. У меня дурные предчувствия, — заявил Фань. — Очень дурные. Мы здесь оказались совсем не по ошибке! Разве вы не понимаете? Это хуже. Это политическое решение! Возможно — самого великого сострадария.
— И что, будем и впредь уповать на его святость? — спросил Мартин.
— У вас еще есть охота шутить? — уныло удивился Фань, дуя на слегка отдавленные пальцы.
* * *
Неожиданно их посетил тот самый околоточный прокурор, по милости которого Фань оказался за решеткой.
— Послушайте, я далеко не ангел, но в этом повороте никак не замешан. Что могу для вас сделать?
— Все, что могли, вы уже сделали, — со страстью заявил Фань. — Уходите. И не думайте, что я облегчу вашу совесть.
— Зачем же так, Лю, — мягко вмешался Мартин. — Что сделано, то сделано. Никому хуже не будет, если мы примем сострадание этого доброго обрата.
— В пределах возможного, — поспешно вставил прокурор. — В пределах возможного.
— Что ж, давайте попытаемся определить эти пределы. Возможно ли нам выкупиться?
Слуга закона печально развел руки в кружевных манжетах.
— Решение принято на таком уровне, что… Взять-то возьмут, это никогда не было проблемой…
Мартину стало смешно, но он спохватился и напустил на себя скорбный вид.
— Понятно. А можно ли нам выкупаться?
Прокурор просиял.
— О, это я устрою. Вы не поверите, но я люблю делать людям добро.
— Почему? Верим. Просто вам, по-видимому, это редко позволяют…
Прокурор нахмурился.
— …разные обстоятельства.
Прокурор вновь разулыбался.
— Вот-вот! Именно так. Что поделаешь? Обстоятельства. Вы хороший человек, сударь.
— Разумеется. Иначе меня давно бы выпустили.
— Это была шутка, правда?
— Правда.
— Вот я и говорю, что шутка.
— Ну да. Для тех, кто не может позволить себе правды.
— О, вы-то теперь вполне можете. Видите, есть плюсы и в вашем положении, ха-ха. Но не всем так везет.
— Хотите поменяться?
Прокурор посмеялся еще раз.
— Для этого нужно любить правду несколько больше, чем я могу себе позволить. Вместо этого позволю себе заметить, что правда — это еще не все, что можно любить на белом свете.
— Святая правда. Опять же.
Прокурор приподнял бровь.
— Сударь! Да вы презанятный собеседник. Жаль, что снисхождение невозможно к таким ужасным преступникам, как вы.
— Точно? — на всякий случай переспросил Фань.
— Да точно, точно. Точнее некуда. Но коль скоро это так, быть может, вернемся к пределам возможного? Что еще вы хотите?
— Одежду приличную. Камеру чтобы почище убрали, да кормили по-человечески. Сколько нам еще осталось?
— Пока эшафот соорудят… впрочем, нет, вас же к костру приговорят. Но процесс организуют по всем канонам, не сомневайтесь. Это означает, что потребуются и заседания, и свидетели ваших черных дел. С десяток, не меньше. Их еще нужно обучить… правилам поведения в королевском суде. Дней пять-шесть у вас будет, нечестивцы.
* * *
Прокурор свое слово сдержал.
Тем же вечером в камеру прикатили бочку и наполнили ее водой. После того, как злоумышленники искупались, к ним явился улыбающийся благодетель.
— Вы так любезены, — сказал Мартин, надевая не новую, но почти чистую рубашку. — По-моему, от меня перестало пахнуть.
— Чистого человека и судить приятно, — пошутил прокурор. — Всего доброго, господа.
Пожилые бубудуски укатили бочку.
— Чистому еще больше хочется жить, — печально сказал Фань. — И зачем вы это затеяли?
— Люблю удобства.
Вошел надзиратель Мормидо.
Подозрительно осмотревшись, он велел вновь надеть на преступников кандалы. Потом скривился и спросил:
— Жалобы есть?
Мартин пожаловался на несправедливость.
— Ох! Взрослые вроде люди. Я же серьезно спрашиваю.
— Серьезно? А, тогда другое дело. Нас еще ни разу не брили. Подстричься тоже не мешает.
— И так сойдет, — ответил тюремщик, лицо которого постоянно скрывала щетина.
— Друг мой, — проникновенно сказал Мартин. — Мы не можем в таком виде предстать перед его люминесценцием. Как ты думаешь, ему будет приятно?
— С чего вы взяли, что он будет присутствовать на суде?
— А как же. Мы ведь покушались знаешь на кого?
Мормидо перекрестился.
— Знаю, знаю. Ладно. Но смотрите, у цирюльника бритвы и тому подобное. Самоубийства не допущу, даже не пытайтесь.
— Любезнейший! Небесникам самоубийство запрещено. Большой грех.
— Так вы и впрямь небесник?
— Сказано — небесник, значит — все, баста. Небесник и должен быть. Ты что, не веришь его люминесценцию?
Мормидо вновь перекрестился.
— Как можно! Верую. Небесника, однако, вижу впервые. Прям такой же, как все. Только рожа хитрая. Как же вас распознать-то, а?
— Даже и не пытайся. Один великий сострадарий умеет. На то он и великий.
— Да-а, дела. А сотоварищ ваш того… голову о стенку не разобьет? Чего-то он сильно смурной сегодня.
— Видишь ли, он действительно расстроен тем, что его хотят сжечь. Неужели ты думаешь, что это приятно?
Мормидо думал о другом. Он почесал затылок и сообщил:
— Ну, у каждого свои заботы. А мне вот вас палачу нужно живехонькими сдать. Потому как мертвого казнить не получается. И чтобы морды без синяков были, а то людям показать стыдно. Вы уж не накладывайте на себя руки, а? Чего самим-то утруждаться! Потерпите как-нибудь до казни, ладно?
— А чего? Ладно, потерпим. Недолго уж осталось.
Мормидо обрадовался.
— Честно?
— Дорогой мой! Ты когда-нибудь слышал, чтоб колдуны и черные маги с собой кончали?
— Чего не слыхал, того не слыхал, — умудренно качая головой, сказал Мормидо.
— Вот и ступай спокойно.
Мормидо все же продолжал топтаться на пороге.
— Сударь, вам терять нечего — так и так один конец. А если у меня возникнут неприятности, вам же легче не станет?
— Да не особенно.
— Вот и не берите грех на душу. Сильно вас прошу: присмотрите за энтим, ладно? Но чтобы морда целая была.
— Ну не знаю, не знаю. Если цирюльник не придет…
— Да придет, он придет. Завтра же.
— А ты завтра дежуришь?
— Так точно.
— Ну, договорились.
Мормидо явно успокоился и сказал:
— А я уж за могилками присмотрю, не извольте беспокоиться.
— За какими могилками?
— Да за вашими. И место хорошее подберу. На самом кладбище, конечно, нельзя будет, а вот где поближе к ограде — это мы устроим.
— Ну, брат, утешил.
Мормидо ухмыльнулся.
— Так на то мы и сострадарии.
— В вашем заведении, я смотрю, кого не возьми — все милейшие люди.
Мормидо неожиданно сконфузился.
— Да чего там! Это ж первейшая заповедь: довел человека до смерти, так уж утешь напоследок, не будь скотиной. Только и вы уж за меня тоже словечко замолвите.
— Это кому?
— А там, — тюремщик показал в потолок. — Пресветлому И святому Корзину от меня того… тоже кланяйтесь.
Мартин энергично кивнул.
— Сразу, как только встретимся, обрат. Первейшее дело!
* * *
— Не люблю позерства, — сказал Фань. — Особенно перед смертью. Неприятно как-то, знаете.
Мартин зачем-то принялся полировать браслеты наручников.
— Лю, как вы полагаете, этот наш Мормидо когда-нибудь слышал, что сжигать людей нехорошо?