— Будем. Чем плохо? Должно же у нас быть маленькое свадебное путешествие.
— А Эя все спит, — сказала она.
— Вот и прекрасно. Будет лучше, если она проснется уже в нашем мире. Там медицина, там все. Снежка задумалась.
— Нет, — тряхнула она головой. — Ей надо проститься с родиной.
— Зачем? Лишние хлопоты.
— Затем… Да как же без этого!
— Слушай, ты стала сентиментальной. — Прямо по курсу маячила гор», я скорректировал полет.
— Возможно. — Она вздохнула. — Как мало мы ценили некоторые вещи! Например, подушку.
— Подушку?
— Да, они подкладывали под голову чурбан.
— Понятно. Идем на посадку.
— Зачем?
— Человек глупо устроен: что бы и в каких мирах он ни делал, без куска хлеба ему не обойтись. Кто-то, помнится, хотел есть.
— Нас ждут.
— Подождут. Ты отдохнула? Я — нет.
— Не притворяйся, это ты делаешь для меня.
— Только отчасти. Тебе это не нравится?
— Нравится. Очень! Во мне сидит такой маленький человечек, которому очень хочется, чтобы его опекали и нежили. Боюсь, что за это время он очень подрос. И потом! Когда мы окончательно придем в себя, я попробую расколдовать Эю. Наперекор этому, которому лишь бы добраться до подушки.
— Не геройствуй, — сказал я, — Мало тебе! Я снизился к мелькавшему в просвете теней ручью. Под днищем машины зашуршала галька. Мы вышли. На перекатах билась и клокотала вода, черная у наших ног, переливчатая там, где, дробясь, падал лунный свет. В темноте заводей белела круговерть пены. Траву осыпала роса, каждый вдох был здесь блаженством. Умывшись ледяной водой, мы принялись за еду. Это тоже было блаженством. Огромной доисторической черепахой рядом темнел хроноскаф. Все пережитое отпускало, как кошмар, я боялся нечаянным словом спугнуть это мгновение, когда рука в молчании касается руки, каждое движение полно невысказанного смысла и под доверчивый говор ручья у ног венком сплетаются резные тени ветвей.
— Хорошо-то как… — прикрыв глаза, проговорила Снежка. Я кивнул.
— Мне кажется, я сплю наяву. — Ее рука неуверенно погладила шершавый береговой валун. — Сейчас проснусь, будет дымная хижина, старуха с желтыми глазами болотной неясыти…
— Какая еще старуха?
— Неважно. Была и нет. — Снежка вздохнула. — Знаешь, за что меня чуть не растерзали в первый же день? Не с той руки зашла к очагу. Надо справа или прямо от двери, а кто подходит иначе, тот накликает беду. Смешно! Все всё знают с малолетства — и довольны. Ты не представляешь, как там регламентирован каждый шаг и каждый поступок.
— Роботы, — буркнул я. — Я это понял, когда из Эи вынули душу. Роботы!
— Не смей их так называть! — Снежка дернулась, как от удара. — Не смей! Ты их совсем не знаешь, они всякие — и люди. Иначе как бы мы сами возникли?
— Согласен, согласен! — Я поднял руки. — Эя славная девочка, разумеется, не она одна такая. Конечно, они не хуже нас, просто другие.
— Другие? — Снежка медленно покачала головой. — Тебе известно, что Эя талантливая художница?
— Эя?
— Да, Эя. Ее резные, из камня и кости, фигурки могли бы украсить музей. Мы оба бездари перед ней.
— Вот не подозревал…
— Мог бы ее расспросить.
— Знаешь, как-то в голову не пришло… Не о том была забота.
— Понимаю. Мы знаем только то, что хотим знать…
— «День ежа», — вырвалось у меня. — Как это верно!
— Что?
— Неважно. Было и прошло. Есть ты!
В безотчетном порыве я привлек к себе Снежку. Она не дыша замерла в объятиях, ее исстрадавшееся тело вздрагивало, баюкающим движением я согревал ее. Она затихла. Мы долго сидели так, в чужом времени, которое было и нашим тоже. Ручей бормотал свое, детское, меловой свет луны подкрадывался к нашим лицам. Снежка так тесно прижалась, что стук ее сердца толчками отдавался во мне, словно уже и кровь стала общей. Время застыло, как все вокруг. Мог ли я упрекнуть себя за это промедление? Нам ничто не грозило, пока мы сидели так, но стоило запустить хроноскаф… Лед под нами был еще так хрупок! Я сам должен был сделать первый шаг, который мог оказаться последним. Какие еще беды подстерегали нас впереди? Выбора не было, но эту острую минуту счастья можно было продлить, и я ее длил, благо это было возможно, ведь переход сквозь время мог потребовать всех наших сил, значит, все, что способствовало их прибавлению, не требовало оправдания перед совестью.
До чего же все глупо! Мы нашли друг друга и наконец-то были счастливы. Это ли не высшая цель всех человеческих усилий? А во мне, когда я обнимал Снежку, словно пощелкивал незримый компьютер, который оценивал и калькулировал нашу готовность к работе, считал, какая минута счастья оправдана, а какая похищена у долга.
— Все. — И я нехотя разжал объятия. — Час времени здесь равен часу времени там. Ты готова?
— Да. — Она медленно приподнялась. — Я даже кое-что надумала. Эя спит, это к лучшему, так она легче поддастся внушению. Кажется, я знаю, что надо внушать, твое дело усилить ритм.
— Выдержишь?
— Я мягко. Надеюсь, во мне есть что-нибудь от ведьмы. Это даже хорошо, что я не совсем в форме, нет риска повредить ее психику. В любом случае хуже не будет.
— И все для того, чтобы Эя смогла попрощаться… — Я покачал головой.
— Не только. Ты можешь представить, как переход во времени подействует на обездушенную психику?
— Понятия не имею.
— Вот! Кстати, робот отличается от человека еще и тем, что никогда не бывает сентиментальным.
Я задумался. Неужели я действительно видел в Эе только средство, орудие, инструмент? Нет же, конечно, нет. Просто она осталась для меня чужой, в этом все дело.
Луна переместилась, пока мы отдыхали, разговаривали и собирали остатки ужина. Журчащий перекат скрылся в темноте, лунный свет плескался теперь у камней берега, озарял хроноскаф, изломами теней удлинял каждое наше движение. Словно чей-то внимательный глаз следил с неба за нами, такого ощущения я не испытывал в своем мире, возможно, потому, что там луна сияла в созвездии космических городов. Теперь мне хотелось как можно быстрей уйти во время и разделаться с неизвестностью. Здесь оставалось одно, последнее дело — Эя. Для удобства подхода и внушения, которое требовало слаженного усилия нас двоих, я осторожно открыл машину с той стороны, где, привалившись к борту, спала Эя. Лишенное опоры тело подалось набок, голова мотнулась с колен и поникла в колыхнувшейся гриве волос.
— Не разбудил? — залезая с другой стороны в кабину, шепотом спросила Снежка. — Спит?
«Как убитая», чуть не ответил я, но слова так и застряли в горле. Что-то не то было в движении девушки… Не веря себе, я подхватил упавшую руку Эи; ее пронзительный холод ожег сознание. Как же так, мы же чувствовали ее тепло, когда летели, а кабину я оставил закрытой… Вздрогнув, я повернул лицо девушки к свету: на меня глянул остекленелый зрачок. Нет, нет, этого не может быть, это только каталепсия, очередное зло чер…
— Быстро! — закричал я. И, тут же вспомнив, что Снежка не знает, где что находится, сам ринулся в машину.
Напрасно я разуверил себя, это была, конечно же, смерть. Сердце Эи не билось. Однако тело девушки не совсем окоченело, и я надеялся, все еще надеялся, ведь такая смерть обратима, если целы важнейшие органы, а у Эи они целы, ее же убил не физический мир…
Какая разница! Тщетно мы хлопотали над Эей. Средства нашей медицины могли многое, но они были бессильны против древнего зла, которое поражало не тело, а дух. Раньше, раньше бы догадаться, каким сном забылась Эя! Она умирала тогда, когда мы боролись за свое спасение, когда, словно вырвавшиеся на свободу дети, болтали о пустяках, когда длили свое короткое счастье. Длили, не подозревая и не догадываясь, что смерть человека, как и его жизнь, зависит от времени, которому он принадлежит. Даже смерть!
Испробовав все, мы снова и снова пытались все повторить, отказываясь верить в свое бессилие. Ведь любого из нас эти средства, скорей всего, вернули бы к жизни! Но Эя не принадлежала нашему времени, ее уже нельзя было вернуть оттуда, куда ее погнал приказ рода.
Снежка закрыла ей глаза, мы встали с колен. Перед нами в меловом свете луны укором или прощанием белело спокойное лицо Эи.
Поднявшись на пригорок, мы выкопали там могилу. Большего мы не могли сделать для Эи. Могилу я привалил камнем. Снежка беззвучно плакала. С неба смотрела луна, ее свет был неподвижен и бел, как саван.
Я опустил голову. Нас окружал холодный свет пустыни, нам не было места на этой земле, где мы оставили частицу себя.
— Пошли, — сказал я тихо.
Снежка повиновалась.
Нас ожидал бурный, сложный, замечательный век, который, как родину, не выбирают. Нас ожидали люди. И если нам повезет, если мы сумеем вернуться, нас встретят как победителей.
Так оно и будет для всех.
Свет одинокой луны в последний раз скользнул по нашим лицам, мы сели в машину. Я включил ход, и все, что было вокруг, — осеребренный берег, крутой скат холма, одинокая могила Эи, — исчезло.
Нас встретили цветами.
Было много солнца и много ликующих людей, которые вмиг разлучили меня со Снежкой. Нас озарял радостный свет улыбок. Переходя из объятий в объятия, ошалев от весеннего ветра, от вида родной земли, от множества лиц, от возгласов и приветствий, отвечая на них, я глазами искал Алексея, без которого ничего этого не было бы.
Воздух гремел криками.
— Ждешь Алексея? — как нахмуренное облако из сияющей голубизны, из толпы вынырнуло ссохшееся лицо Жанны. — Он ждал тебя дольше!
— Узнаю скромника, — меня развернуло к ней. — Где же он? Взгляд Жанны взорвался.
— Там же, где Феликс! — прокричала она. — Там же, где все!
— То есть как…
— Как люди пережигают себя? Во имя чего? Ради кого? Часа не прошло, а все ликуют… Конечно, вас же считали погибшими. Будьте вы счастливы!
— Постой!
Но она уже исчезла, канула в ликующем водовороте. Во имя какой правды она появилась здесь?
Все звуки отрезало. Я не мог вздохнуть. Нет больше Алексея. Нет Феликса, нет Эи, нет Алексея. Меня давил смертельный вязкий воздух пустыни. Вокруг мелькали радостные возбужденные лица, колыхались цветы, черно светило солнце.
Вот как оно все было. По моему лицу текли слезы, а все думали, что я плачу от счастья.
Издали, также сквозь слезы, мне улыбалась Снежка.
Я с усилием поднял руку и помахал ей.
А. В. Каргин
ОЧЕНЬ ВАЖНЫЕ ИГРЫ
Конечно же, не хотелось вылезать из любезного кресла, откладывать «Записки» Цезаря, менять повытертый в локтях халат на мундир, пусть привычный и часто носимый даже в отставке, но письмо Кота — бог знает, за что приклеилась к нему эта кличка, желтый глаз, вольная ли повадка тому виной, — так вот, письмо, пришедшее с вечерней почтой, было приказом, больше чем приказом — просьбой старого товарища приехать как можно скорее, а это могло означать только одно: отправляться немедленно. Фуражка нашла привычную впадину на лбу. Даже с Береникой не простился, не будить же. Она загрустит завтра, проснувшись. Ведь вместе они думали прививать «цинерарию» к «американской красавице», после завтрака играть в «шута», смотреть марки… Генерал не выдержал, заглянул в спальню внучки. В розовом свете ночника ее лицо, обычно бледное, казалось свежим. Старик постоял с минуту, девочка не кашляла. Хороший признак. Он толкнул креслице на колесах поближе к кровати и вышел. На подзеркальнике оставил записку Марте:
Вызов связан с Чужаком, это ясно. Ведь Кот теперь важная шишка — главный военно-технический эксперт в Женеве. Генерал следил за газетами, знал: Чужак опасен для околоземного космоплавания, непредсказуемость его перемещений, поведения вообще, беспокоит мир, и сторонники пассивного выжидания теряют позиции в Объединенных Нациях.
…Мумифицированный старец семенил навстречу, растянув в улыбке синие губы. Они обнялись.
— Мы не виделись… — Кот усадил его на гнутый диванчик, а сам пустился петлять по затянутому кожей кабинету.
— Восемь лет. Ровно восемь будет в сентябре.
— Да, с последних игр. — Кот стоял теперь перед генералом. Он и впрямь высох, но глаза по-прежнему горели желтым огнем. — Ты так стремительно вышел в отставку, едва нашел время проститься.
— Не во времени дело, дружище. Мне было нелегко. После сорока лет службы.
Генерал замолчал. Не следует распускаться.
— А ты держишься молодцом, — скрипел Кот. — Я слышал, ты не вылезаешь из своего захолустья. Нигде носа не кажешь. Даже на встрече выпуска не появился.
— Не хотел трепать себе нервы. Мне, знаешь ли, года два после ухода снились то космодром, то штабные коридоры. А кроме того, я занят внучкой.
— Дочкой Марии? Как она? Прекрасно помню, какую пиццу она готовила. Объедение.
— Они с мужем третий год на Плутоне. А дочку оставили на меня. Ну и Марта, конечно, с нами.
— Марта? Боже мой! Ей лет двести.
— Она твоя ровесница. И всего на год старше меня.
— Значит, ты занят внучкой. Представляю. Спартанское воспитание старого вояки. Верховая езда. Плавание. Умеренность…
— Нет-нет, все не так. Девочка больна с рождения. Она не ходит, отсюда и другие беды: слабые легкие, анемия. Три операции на позвоночнике, и все бесполезно. — Генерал понимал, что непозволительно распускается. Он настороженно взглянул на Кота. Тот сочувственно склонил голый череп, смотрел серьезно.
— Растет дичком, детей боится. А очень понятливая, смышленая крошка. И фантазерка… Кроме нас с Мартой, у нее нет друзей. И ты знаешь, смешно подумать, но и мне кроме нее никто не нужен.
— Брось, так нельзя. Старый солдат. Опытнейший специалист. Ты не можешь похоронить себя. Особенно теперь, когда ты нужен.
— Вот-вот. Переходи к делу. Если я так понадобился, дело, видно, приняло серьезный оборот. Чужак?
Кот расположился рядом на диванчике.
— Что тебе известно о Чужаке?
— Только то, что известно всем. Болтается по Солнечной системе, защищен от любых зондирующих средств, на сигналы не реагирует. Судя по хаотичности движения, лишен экипажа.
— Могу добавить, что в последние дни положение стало еще серьезнее. Вчера, например, два лунных транспорта едва увернулись от него — Чужак вынырнул в десятке километров от них и тут же исчез. Кроме того, обнаружено… Впрочем, я не могу сказать тебе больше, пока не услышу ответ на следующее предложение. — Кот встал, сухо звякнув орденами. Генерал тоже поднялся с дивана.
— Международный совет и Специальная комиссия уполномочили меня, — Кот говорил быстро и гнусаво, — предложить тебе войти в состав Чрезвычайного комитета, учреждаемого решением помянутого совета с целью выхода из тупика в вопросе об отношении к объекту внесолнечносистемного происхождения, именуемого средствами информации Чужаком, о контакте с экипажем, буде таковой существует, и о возможных мерах по защите Земли. Мне поручено также сообщить, что твое согласие и сугубо конфиденциальный характер сведений, к которым члены комитета получают доступ, повлекут за собой ограничение исключительно служебными рамками любых твоих связей с внешним миром до конца деятельности указанного органа.
— У меня есть время подумать?
— До восьми ноль-ноль.
— Конечно, никаких разъяснении до ответа?
— Никаких.
— Я буду здесь в восемь ноль-ноль.
— Отлично.
— Где я могу провести ночь?
Кот протянул сухую ручку к звонку.
— Проводите генерала…
Он осекся и отпустил дежурного офицера.
— Извини, старина. Я скоро свихнусь из-за этого Чужака. Идем ко мне. Сварим кофе, поговорим. Тебе можно кофе? Мне — нет. Но черт с ними. Почему я не могу выпить чашку кофе со старым другом, которого не видел восемь лет? Ты можешь мне это объяснить? Я не могу…
Вот и генерал не мог объяснить, почему он так быстро и легко согласился. Согласился задвинуть в укромный закоулок души ежеутреннюю возню с розами, перепалки с Мартой — давать ли Беренике землянику, вечерний ритуал с кляссерами и шутливые мечтания вместе с внучкой о «Голубом Маврикии». Поменять эту жизнь на нервотрепку совещаний, неуют ответственности, тесную сбрую дисциплины. Проснулась и громко заявила о себе дремавшая все эти годы потребность приказывать и повиноваться, продумывать многоходовые операции и мгновенно менять их течение в угоду другому, высшему плану, приводить в движение тысячи беспрекословно послушных в этот упоительный военный миг людей, столь же покорные механизмы, армады ракет, управлять этим движением, чтобы окружить, подавить, ошеломить, разметать, уничтожить противника… Впрочем, противника у генерала за всю его многолетнюю безупречную службу так и не появилось. Ни разу не послал он ракету в настоящую цель. Только игры, игры, игры.