7. Ссора с дамой
сентябрь – октябрь 1216 года
Снова Ним – в горьком воздухе ранней осени. Отступление. Проклятье, отступление!
Старый лев пятится, исхлестав себя по ребрам. Слегка приоткрыты крупные, желтые клыки, утроба исторгает гулкое ворчание. Впервые в жизни отходит от добычи этот зверь, унося на языке привкус ее крови.
По сухим дорогам гремят железными ободами телеги. Большие колеса волокут на себе мешки с подсохшим хлебом – последнее, что взяли с ощипанных бокерских вилланов. Хуже мешков – бессильно простертые люди, перемолоченные осадой: у кого в боку стрела, у кого воспалилась худая рана.
Симон подгоняет: быстрей!
Симон спешит в Тулузу.
От грохота тележных колес больно в ушах. Ламберт, наголодавшийся, черный, как сарацин, горбится в седле – груда крупных мослов под рваным плащом. Ради Ламберта Симон обидел конного сержанта: согнал с лошади, заставил пешим трястись за телегой.
Пешими идут многие – даже из тех, кто к такому вовсе не привычен. Лошадей не хватает. Какие пали, каких съели. Деревни между Нимом и Бокером, сколько их было, все раздеты догола трехмесячной осадой; там уж и взять нечего.
Тех мужланов, что забрали в армию Монфора в начале лета, теперь милостиво разогнали по домам: ступайте себе, мужланы.
На второй день армия входит в Ним.
Городу теперь печаль и забота: как бы поскорей выпроводить Симона с его сворой. Симон и сам рвется в Тулузу: беспокойно ему очень. Городским старшинам отдается повеление: добыть лошадей, числом не менее ста, но таких, чтобы могли свезти на себе всадника в кольчуге. Фуража доставить – на пять дней, с запасом. Для трехсот человек – провизии на три дня. Нагрузить на телеги. Коли телег недостанет, значит, добавить телег.
И видит Симон, что старшины нимские полны рвения и готовы расторопность явить и усердие. И за то желает граф Симон, как есть он верный рыцарь, вознаградить город Ним и уберечь его от посягательств возможного супостата. И потому оставляет он Ниму гарнизон на шею, с наказом беречь город сей, как девственницу, от любого насилия.
Старшины выслушали Симона с видом почтительным и кислым. Графу Симону до того было весьма немного интереса. Знал, конечно, что поторопятся спровадить его из Нима и ради того мать родную ломбардским кровососам в залог отведут, лишь бы скорей доставить франкам стребованное и избавиться от тяготы.
Старшин отпустил и призвал своего сына Гюи.
Гюи явился, припоздав. На хмурый взгляд отца ответил хмурым взглядом, но оправдания себе никакого не сказал.
Был Гюи таким же мертвенно-серым от усталости, как и прочие. Гнусный привкус имеет поражение, уродует даже и тех, кого обошло раной или увечьем. Мальчишке семнадцать лет, а глядит стариковски. Это всё поражение. Проклятье, это всё поражение.
Симона унылый, пеплом припорошенный вид сына раздражает еще больше, чем опоздание. Сердито велит избавить свою светлость от кольчуги, шнурованного дублета, сапог. Кольчуга на Симоне пахнет горячим железом и пылью.
Гюи нерасторопен и неловок. Гюи вообще всем плох, с какого боку ни зайди. Когда только в тело войдет, когда силы наберется? Тонкий, будто березка. Пора бы раздаться в плечах и поясе, стать шире, устойчивее. Хотя – вот, всю жизнь перед глазами – его дядя и крестный, младший брат Симона. Тому уж давно минуло сорок, а до сих пор такой тощий, хоть жилы тяни.
Стоя с отцовскими сапогами в руках, Гюи вдруг сказал:
– Из Тулузы опять худые вести.
– Повешу, – молвил Симон. Со стоном растянулся на кровати, сладко хрустнул косточками.
– Кого?
– Гонца.
– Что его вешать, – сказал Гюи. – И без того все знают. Будто Тулуза прежнему Раймону отписывает, зовет его обратно, а вас похваляется выгнать.
Помолчав, Симон спросил:
– Многие ли такое себе в голову вбили, что Тулуза…
Поперхнулся. А Гюи прилепил и вовсе невпопад:
– После Бокера что только в голову не придет.
– Вон!.. – заорал на сына Симон.
Гюи увернулся от пущенной в голову лампы. Сгинул. Лампа разбилась.
Симон яростно заворочался на кровати, устраиваясь для сна. Его донимал гнев. Хуже блох и клопов.
После Бокера что только в голову не придет!..
И вот уж Тулуза начинает слать письма в Арагон, где скрывается этот вероотступник, этот Раймон, прежде граф Тулузский, ныне – пустое место, бывшее нечто – теперь же ничто…
Симон верит. Симон верит каждому слову обвинения. Эти слова летят в него со всех сторон: о неверности Тулузы он получает известия почти непрерывно.
Рамонет-Раймончик, опьянев от удачи, бродит не скрываясь по землям Тулузского графства. То один, то другой городишко, втихую давясь радостью, машет, приманивает его к себе, сулит людей, провизию, блядей, лошадей и вечную любовь.
Наконец, Симон засыпает. Усталость давит его, не дает вздохнуть, примостившись на груди тяжелой, как турнирный доспех, тушей.
* * *
Симон оставил в Ниме с гарнизоном Ламберта. Тот не противился – и сам хотел отоспаться, отъесться, отпиться. И все остальное – тоже.
Симон спешно уходил на Тулузу. Уходил так, будто ему предстояло там воевать, а не мирно зимовать в окружении друзей и родичей.
Прощаясь с Ламбертом, Симон не удержался – попрекнул:
– Сберегите для меня Ним, мессир, коли уж не смогли удержать Бокер.
Уязвленный, Ламберт покраснел и молвил сухо:
– Прощайте, мессир.
Симон отозвался:
– Да хранит вас Бог.
И вышел вон.
В низком проеме, где пришлось пригибать голову, казался граф Симон огромным, как боевой слон.
* * *
С отрядом в триста всадников помчался Симон в Тулузу – помчался что есть духу. На ходу ели, на скаку спали.
По дороге рассылал гонцов по всем вассалам и гарнизонам, во все замиренные города и замки. Точно сеятель семена в разрыхленную почву, бросал весть и с нею призыв. И ждал Симон, чтобы взошли от тех семян не колосья, а воины, одетые в железо.
Местом сбора назначался Монжискар, малый город верстах в пятнадцати от Тулузы.
Точно обманутый муж, повел себя Симон совсем некуртуазно – на то и франк. Наука веселого вежества велит на шалости супруги глаза закрывать; с милым же дружком ее и самому свести задушевную дружбу.
Симон иначе замыслил. Дружку дамы своей вознамерился рубаху на голову задрать, заветное место жгутом перетянуть и по драгоценным колокольцам – серпом, серпом!.. А красотку – для дальнейшей острастки – высечь пребольно.
Юный Рамонет и впрямь пел обольстительные песни почти под самым окном у дамы Тулузы. Город чуял близость родной крови. Трепетал, волновался.
Разъяренный Симон с большой армией нежданно явился в Монжискаре – по воздуху перенесся, не иначе!
Рамонет призадумался. Отступился. Затаился.
В Тулузе тоже успели счесть флажки монфорова воинства.
Сочтя же, сделали выводы.
Забеспокоились.
Сильно забеспокоились. А главное – по делу.
Уже показались вдали башни Нарбоннского замка, уже заблестела впереди, сверкая, лента Гаронны, когда навстречу Симону выступили лучшие граждане Тулузы, числом сорок один, во главе с вигуэром.
О том тотчас же донесли Симону.
– В задницу их, – молвил граф, не удручая коня повелением замедлить шаг.
Брат Симона Гюи заметил:
– Мессир, будьте осмотрительны. Примите их.
Симон повернул к младшему брату лицо, докрасна загорелое, обрамленное хауберком – будто сросшееся с железной этой скорлупой. По резким морщинам, прочертившим лоб, растеклись капли пота. Правая рука Симона вдруг слегка задрожала. Он разжал пальцы, которыми стискивал поводья.
– Вам следует поговорить с ними, – повторил Гюи.
Симон разлепил наконец губы.
– Хорошо.
Медленно отведя назад руку, пальцем приманил к себе оруженосца – пусть приблизится.
– Идите скажите этим ублюдкам: Симон, граф Тулузский, выслушает их.
И вот Симон восседает на своем широкогрудом коне – огромный, сумрачный – а лучшие граждане Тулузы, плавая в поту, предстают перед ним. Морда симоновой лошади утыкается в грудь вигуэра.
Вигуэр начинает дозволенные речи.
– Мессен граф! Всецело преданная вам Тулуза выслала нас, избранных своих представителей, дабы мы, выражая пред вашим лицом всю ту неслыханную радость, которая, обуревая нас при известии о благополучном возвращении того, кто…
Даже симонова брата – уж на что терпеливый – и то жгутом скрутило.
А Симон – скала; недвижим под липким потоком.
Лучшие граждане тем временем бросают то влево, то вправо опасливые взгляды. Их беспокоит мрачность исхудавших франкских лиц и великое количество оружия. И эти тревожащие приметы видят они повсюду вокруг себя.
Вигуэр продолжает точить мед.
Симона извещают о счастии, которое охватило Тулузу при первом же слухе о приближении нового графа.
Симону выражают всеобщую любовь и преданность.
Симон непременно должен узнать о том, что Тулуза готовит ему праздничную встречу, как положено, с шествием, цветами и колокольным перезвоном…
– С перезвоном? – вдруг оживает Симон. – Готовит? Звонаря, что ли, за неусердие высекли?
Сбитый с толку, вигуэр замолкает и отвешивает изящный поклон. А Симон вновь погружается в каменное молчание.
Гюи, его брат, потихоньку подбирается ближе – удержать за руку, когда граф вигуэра начнет на куски рубить.
Вынырнув из поклона, вигуэр продолжает плести искусные словеса. Целый ковер на глазах у франкского воинства выткал. Итак, преданная Монфору Тулуза преисполнена глубочайшего изумления, видя своего господина идущим на нее чуть не войной. Разве не обменялись они клятвами, наподобие брачных, в присутствии прелатов, лучших людей города, благороднейших из рыцарей Иль-де-Франса, а также Господа Бога? И вот эта великолепная, эта смертоносная армия, мессен, – о!.. Разве не у себя дома вы, мессен? Да – вы возвратились к себе домой! В свои владе…
Тут симонова лошадь мотнула головой. Вздумалось ей так, скотине бессловесной. Вигуэр шарахнулся в сторону, теряя лоск и достоинство. Симон продолжал глядеть в пустое место, где только что был вигуэр.
– Ваша столица… – подал голос вигуэр, обретая прежнюю осанку. – Ваша Тулуза…
Вот тогда-то Симон и заревел во всю мочь:
– Моя Тулуза?! Моя Тулуза?!. Ах вы… сучьи дети… Вы!.. Ах, вы мне рады? Вы рады мне, да?.. Что ж тогда у вас из штанов воняет?.. Или у вас всегда воняет?
Он слегка надвинулся на вигуэра, оттесняя того, и Гюи чутко двинулся вслед за братом.
С новой силой Симон заорал, нависая над вигуэром с седла:
– А мне насрать, нравлюсь я вам или нет! Я – ваш господин! Ясно? Отвечай, ты!..
Вигуэр подавленно молчал, перебирая на месте ногами.
Симон задрал голову к небесам.
– Господи милосердный! – И снова на вигуэра (а в углах рта беловатой пеной закипает слюна): – Выблядки! Из-за вас я бросил Бокер! Из-за вас!.. Спешил… Я весь в дерьме!.. Бокер, Тулуза!.. Моя столица!.. Потаскуха!..
– Мессен! – запротестовал вигуэр. Уже совсем слабенько. – Слухи о юном Раймоне… Что юный граф Раймон… Слухи…
– Заткнись!.. Ты!.. – хрипло закричал Симон. Он кричал так, будто вигуэр находился на удалении полета стрелы. – Мне доносят! Вы сношаетесь с Раймоном, шлете ему письма!.. – Он всей ладонью хватил себя по бедру. – Ляжки перед ним раздвигаете!..
– Письма?.. – проговорил вигуэр, отступая на шаг, иначе Симон бы его опрокинул. – Ляжки?..
Симон кашлянул и плюнул, попав вигуэру на колено.
– Что – значит, просрал я Тулузу? Так вы ему писали? Звали его?..
– Мессен, – повторил вигуэр, – на самом деле…
У Симона вдруг сделалось горько во рту.
– Вы никогда меня не любили, – сказал он тихо. – Вы одного только своего Раймона любите…
Его брат, услыхав эти ревнивые слова, прикусил губу.
Симон поднял руку и торжественно проговорил:
– Клянусь Честным Крестом – я войду в Тулузу и возьму там все, что мне потребуется. Иисус мне свидетель, не сниму кольчуги и не положу меча, покуда не наберу от города заложников.
Вигуэр попятился. Оглянулся. Его спутники, лучшие люди Тулузы, стояли такие же бледные, растерянные. А огромный всадник над ним все грозил, грозил громким, хриплым голосом.
Заложники. Много. И не сброд, а самых знатных. Самых знатных.
– Эй! Хватайте их!
Два голоса, почти одновременно, почти слово в слово:
– Мессир, остановитесь!
– Мессир, не делайте этого!
Яростный взгляд – влево, вправо. Гюи де Монфор и рыцарь Ален де Руси. Та-ак.
Третий голос – снизу:
– Не совершайте ошибок. Сын мой, любимое мое дитя, вы будете потом горестно сожалеть…
Епископ Фалькон, пеший, без кольчуги, в одном только пыльном дублете. Стоит, запрокинув к Симону светлое, спокойное лицо. Разговаривает с графом бережно, будто с больным.
– Подождите несколько часов, сын мой. Совсем недолго. Подождите.
Симон тихо стонет сквозь стиснутые зубы.
– Прошу вас, – говорит епископ. – Я решу дело миром.
Симон молчит.
Фалькону подводят коня. Ловкий, как юноша, Фалькон садится в седло. Последний взгляд на Монфора – тот будто в странном сне.
Епископ гонит коня в сторону города. Десяток солдат мчится за ним – свита.
Симон долго смотрит им вслед. Переводит взгляд на вигуэра. Вигуэр лежит лицом вниз, пачкая одежду из превосходной дорогой ткани, а на спине у него сидит солдат и сноровисто вяжет ему руки. Еще несколько лучших людей Тулузы валяются снопами в таком же положении. Остальные стоят на коленях, белые как мел.
У Симона проясняется, наконец, в глазах.
– В замок их! – кричит он. – В подземелье! На цепь!
– Брат! – Гюи хватает Симона за плечо. – Брат! Остановитесь!
Симон стряхивает руку Гюи и обкладывает своего брата последними словами.
* * *
Осадив коня у Саленских ворот, Фалькон кричит, чтобы посторонились и дали дорогу. Человек двадцать горожан, вооруженных чем попало, толкутся, преграждая путь. Толкутся бестолково, как овцы. Но вот среди них трое, одетых похуже, а вооруженных получше… И еще один – в кольчуге, и осанка у него что надо, и меч на бедре ладный, и глядит спесиво и с вызовом.
Конные за спиной у епископа сердятся, шумят.
Тот, со спесивой рожей, хватает лошадь епископа под уздцы.
– Назовитесь, – требует он. – Сперва назовитесь, мессен.
Фалькон произносит свое имя. Тотчас же один из горожан – кому и раньше красивое, скучноватое лицо всадника показалось знакомым – выскакивает вперед:
– Это же наш епископ!
– Какой же он «наш»? – Спесивец отворачивается от Фалькона. – «Наш»? В армии Монфора?
– А разве Монфор – не наш граф? – спрашивает простодушный горожанин.
Фалькон повышает голос:
– Скорей, пока не случилось беды!
Лошадь мотает головой. Спесивец выпускает поводья, отступает в сторону. Фалькон теснит горожан.
– Расступитесь! Дорогу! Дайте дорогу!
Он врывается в город. Десяток мчится за ним. Спесивец орет им вослед от Саленских ворот:
– Какая еще беда?..
Улицы наполнены громом копыт. Отряд растянулся. Более двух в ряд даже на самых широких улицах не помещается. Сворачивая в переулок, Фалькон едва не сшиб женщину с угольной корзиной на голове. Корзина обрушивается на мостовую. По камням рассыпается уголь. Прижавшись к стене и пропуская мимо епископа со свитой, женщина плачет и бранится. На волосах у нее сбилось покрывало, грубого полотна, в черных пятнах.
* * *
Симон, не глядя, бросает на руки своего сына Гюи плащ и пояс с мечом, так что Гюи совсем погребен под этой грудой и делается как бы невидим.
Навстречу отцу выходят Амори – старший сын, наследник – и сенешаль Жервэ. Симон здоровается с сенешалем, дружески обнимает старшего сына, прижимает к широкой твердой груди. Спрашивает на ходу – как мать, как другие дети, здоровы ли.