Мы могли добраться до места назначения разными способами – по воде, по воздуху. Миштиго же хотел от Ламии идти пешком, наслаждаясь атмосферой легенд и чуждого ему окружения. Вот почему мы оставили аэроглиссеры в Ламии и отправились в Волос пешком. Вот почему мы окунулись в мир легенд.
Я распрощался с Язоном в Афинах, откуда он морем отправился к себе, на север. Фил настоял на том, что он выдержит это путешествие и пойдет вместе со всеми, вместо того, чтобы потом где-нибудь с нами встретиться.
Тоже неплохо в определенном смысле.
Дорога на Волос пролегает через места как с обильной, так и со скудной растительностью. Она идет вдоль огромных скал, редких скоплений бараков, мимо засеянных маком полей. Она пересекает небольшие ручьи, вьется среди холмов, иногда пересекает и их.
Стояло раннее утро. Небо было похоже на голубое зеркало, потому что свет Солнца, казалось, наполнял его отовсюду. В темных местах на траве блестели капельки росы. Здесь, по дороге на Волос, я повстречался со своим тезкой.
Когда-то в старину здесь было нечто вроде места поклонения. В юности я часто заходил сюда, ибо мне нравилась какая-то умиротворенность, характерная для этого места. Иногда мне здесь попадались полулюди, или вообще не люди, иногда снились приятные сны, или я находил какую-нибудь старую керамику, голову статуи или вообще что-нибудь такое, что можно было продать в Ламии или в Афинах.
К этому месту нет тропы. Нужно просто знать, где оно находится. Если бы с нами не было Фила, я бы не повел туда никого. Я знал, что ему нравится все, что обещает уединение, безлюдную многозначительность, что сулит приоткрывшийся вид на туманное прошлое, и тому подобное.
Сойдя с дороги и пройдя полмили через рощу, затем мимо груды скал, надо пройти расщелину между ними (нужно еще точно знать, в каком месте) и тогда можно выйти на широкую прогалину, где всегда неплохо передохнуть, прежде чем двинуться дальше. Затем следует короткий крутой спуск – и внизу появится овальная поляна, длиной около двадцати метров, а в поперечнике около пятнадцати. На одном из ее концов – обширная пещера, обычно пустая.
По поляне наугад разбросаны наполовину погрузившиеся в землю почти квадратные камни. Деревья и скалы отчасти увиты диким виноградом, а в центре возвышается огромное старое дерево, ветви которого, будто зонтик, накрывают почти все пространство поляны, благодаря чему почти весь день здесь сумрачно. Вот почему это место трудно разглядеть с расположенной наверху прогалины.
Однако, мы смогли различить посреди поляны сатира, ковырявшего в носу. Я увидел, что рука Джорджа потянулась к пистолету, заряженному усыпляющими пулями, и успел схватить его за плечо. Я пристально посмотрел в его глаза и покачал головой. Он пожал плечами и опустил руку.
Я вытащил из-за пояса свирель, которую выпросил у Язона. Остальным я показал жестом, чтобы они пригнулись и старались не шевелиться. Сам же я сделал несколько шагов назад и поднес свирель к губам. Первые звуки, которые я извлек из свирели, были для пробы. Прошло очень много лет с тех пор, как я последний раз играл на этом инструменте.
Уши сатира поднялись торчком, и он стал озираться. Он сделал быстрые движения в трех разных направлениях, как застигнутая врасплох белка, еще не взобравшаяся на дерево, на котором она надеется получить убежище. Затем он застыл, дрожа мелкой дрожью, как только я заиграл старую мелодию и будто повесил ее в воздухе. Я продолжал играть, все вспоминая и вспоминая другие мелодии, которые когда-то знал, выводя какие-то опьяняющие мотивы, которые, как оказалось, столько лет скрывались в подвалах моего сознания.
Все это снова вернулось ко мне, пока я стоял здесь, играя для этого малого с мохнатыми ногами.
В городе я бы не сумел выводить эти переливчатые трели, каскады звуков, издавать которые может только свирель, но здесь внезапно я снова стал самим собой. Я увидел движение среди деревьев и услышал цокот копыт.
И медленно пошел вперед.
Будто во сне, я заметил, что стою, опираясь спиной о ствол дерева, и они собираются вокруг меня. Они переминались с копытца на копытце, не в состоянии оставаться без движения, а я играл для них, как играл когда-то, много лет назад, не зная, на самом ли деле это – те же, что слушали меня тогда, да и не ощущая необходимости знать это. Они скакали вокруг меня, они смеялись, обнажая белые зубы, глаза их сверкали, они кружились, толкались, тыкая друг друга своими ножками и рожками, их козлиные ноги взлетали высоко вверх. Сатиры подпрыгивали и громко топали, трамбуя землю.
Я кончил играть и опустил свирель. На этот раз я играл последнюю сочиненную мною песню. Это была погребальная песня, которую я играл в тот вечер, когда решил, что Карагиозису необходимо умереть. Тогда я осознал провал движения за Возвращение. Они не вернутся, не вернутся никогда.
Земля погибнет. Я сошел вниз, в парк, примыкающий к гостинице, и играл эту последнюю мелодию.
На следующий день огромная ладья Карагиозиса покинула Пирей…
Они расселись на траве. Время от времени то один, то другой косили на меня свои глаза. Все они скорбели со мной, слушая эту песню.
Я не знал, сколько времени длились мои наигрывания. Когда песня закончилась, я опустил свирель и сел. Через некоторое время один из них протянул руку, дотронулся до свирели и быстро отдернул ее. Затем он посмотрел на меня.
– Ступайте, – сказал я.
Но они, казалось, не поняли меня.
Я поднял свирель и проиграл снова несколько последних так-тов.
«Земля гибнет, гибнет. Вскоре она станет мертвой… Расходитесь, бал окончен. Поздно, поздно, очень поздно…»
Самый крупный из них покачал головой.
«Расходитесь, расходитесь, расходитесь… Цените тишину. Жизнь сделала свой первый ход и сама себя сгубила. Цените тишину. На что надеются боги, на что? Нити порваны. Им не на что надеяться. Все это была просто игра. Расходитесь, расходитесь, расходитесь. Поздно, поздно, так поздно…»
Они продолжали сидеть, и поэтому я резко встал, хлопнул в ладоши и громко крикнул:
– Иду!
Потом повернулся и быстро пошел прочь.
Собрав своих спутников, я повел их к дороге…
Глава 9
Из Ламии до Волоса около шестидесяти пяти километров, включая обход одного «горячего» места. В первый день мы прошли, наверное, лишь одну пятую часть этого расстояния. Вечером мы расположились лагерем на поляне, немного в стороне от дороги. Ко мне подошла Диана и спросила:
– Ну, так что?
– Что – «что»?
– Я только что вызывала Афины. Рэдпол молчит. И поэтому я хотела бы знать ваше решение сейчас.
– Что-то ты настроена очень решительно. Почему бы нам не подождать еще немного?
– Мы и так ждали слишком долго. А вдруг он решит побыстрее завершить турне? Эта местность вполне может способствовать такому решению. Здесь очень часто бывают несчастные случаи… Ты ведь знаешь, что скажет Рэдпол – то же, что и раньше. И это будет означать только то, что и раньше смерть!
– Мой ответ остается тот же – нет!
Она быстро-быстро заморгала, опустив голову.
– Пожалуйста, пересмотри свое решение…
– Нет.
– Тогда забудь о нашем разговоре. Обо всем забудь. Откажись от роли проводника, и пусть Лорелл пришлет нового. Ты сможешь улететь отсюда на аэроглиссере хоть завтра утром.
– Нет.
– Ты что, серьезно? Ты всерьез думаешь, что можешь защитить Миштиго?
– Да.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты пострадал, или еще хуже…
– Мне и самому все это не по нутру. Поэтому ты можешь значительно облегчить жизнь нам обоим, если настоишь на отмене предыдущего решения.
– Но я не могу этого сделать.
– Дос Сантос может это сделать, если ты его об этом попросишь.
– Проблема вовсе не в выполнении приказа, черт возьми! Лучше бы мне никогда не встречаться с тобой!
– Прости.
– Ставкой является Земля, и ты находишься по другую сторону…
– А я полагаю, что это ты – по другую сторону.
– Что же ты собираешься сейчас предпринять?
– Так как я не в состоянии переубедить тебя, то мне остается только одно – помешать вам.
– Ты не сможешь убрать секретаря Рэдпола и его супругу без шума. Не забывай, что мы очень обидчивы.
– Я знаю об этом.
– Поэтому ты не сможешь причинить вред Досу, и я не верю, что ты сможешь причинить вред мне.
– Ты права.
– Значит, остается Гассан.
– И снова правда на твоей стороне.
– Но Гассан есть Гассан! Что ты можешь предпринять против него?
– Почему бы вам прямо сейчас не дать ему увольнительную и избавить меня таким образом от хлопот?
– Мы не можем этого сделать.
Она подняла взор. Глаза ее были влажными, но лицо и голос ничуть не изменились.
– Если окажется, что ты был прав, а мы заблуждались, – произнесла она, – то уж постарайся простить нас.
– Простите и вы меня тоже, – кивнул я.
***
Всю эту ночь я почти не спал, находясь рядом с Миштиго, но ничего не случилось.
Следующее утро прошло без особых событий, как и большая часть дня.
– Миштиго! – произнес я, как только мы остановились, чтобы сфотографировать склон очередного холма. – Почему бы вам не уехать домой?
Вернуться на Тэллер, а? Или куда-нибудь еще? Просто улететь отсюда и написать какую-нибудь другую книгу? Чем больше мы удаляемся от цивилизации, тем меньше мои возможности защищать вас.
– Вы дали мне пистолет, и я понял намек. – Он изобразил правой рукой, будто стреляет.
– Очень рад за вас, что вы так решительно настроены. Но все же подумайте хорошенько.
– Это козел находится на нижней ветке вон того дерева?
– Да. Им очень нравятся молодые зеленые побеги на ветках.
– Я хотел бы сфотографировать его. То дерево называется оливковым?
– Да.
– Хорошо. Я хотел бы знать, как правильно подписать этот снимок:
«Козел, объедающий зеленые побеги оливкового дерева». Неплохой заголовок?
– Прекрасный. Снимайте побыстрее, пока козел еще там.
Если бы он не был таким некоммуникабельным, таким пунктуальным, таким безразличным к самому себе! Я ненавидел его. Я не мог его понять. Он разговаривал только тогда, когда о чем-то спрашивал или отвечал на вопрос.
И всякий раз, когда удостаивал вопрос ответом, он был кратким, уклончивым, высокомерным, причем зачастую все это – одновременно. Он был самодовольным, тщеславным, синим, и во всем проявлялась его власть. Он заставил меня глубоко задуматься о традициях рода Стиго в области философии, филантропии и просвещенной журналистики. Однако, в этот вечер я разговаривал с Гассаном, после того, как не спускал с него глаз весь день.
Он сидел у костра, будто сошел с картины Делакруа. Элен и Дос Сантос сидели поблизости, попивая кофе.
– Мои поздравления!
– Поздравления?
– За то, что вы не попытались убить меня.
– Нет. Я не пытался.
– Вероятно, завтра?
Он пожал плечами.
– Гассан, посмотрите на меня!
Он повернулся в мою сторону.
– Вас наняли убить этого синего?
Он снова пожал плечами.
– Не нужно этого отрицать, да и признаваться не нужно. Я уже и так все знаю. И поэтому я не могу допустить, чтобы вы это сделали. Верните деньги, которые заплатил вам Дос Сантос, и ступайте своей дорогой. Я могу раздобыть для вас аэроглиссер к утру. Он доставит вас в любое место, в какое вы только пожелаете.
– Но я счастлив здесь, Карачи.
– Ваше счастье тотчас же прекратится, как только с этим синим что-нибудь случится.
– Я телохранитель, Карачи.
– Нет, Гассан. Вы сын верблюда диспентика.
– Что такое диспентик, Карачи?
– Я не знаю эквивалента в арабском, а вы не знаете греческого.
Обождите минуточку, и я подыщу другое оскорбление. Вы – трус, пожиратель падали, крадущийся по темным закоулкам, потому что вы – помесь шакала и обезьяны…
– Возможно, это именно так, Карачи, так как мой отец говорил мне, что я родился для того, чтобы с меня живого содрали кожу и четвертовали.
– Почему?
– Я был связан с дьяволом.
– Да?
– Да. Это чертям вы играли вчера? У них были рога, копыта.
– Нет, это были не черти. Это результат воздействия радиации на несчастных детей, которых родители бросили умирать в этой глуши. Но они, тем не менее, выжили – потому что глушь для них – настоящий родной дом.
– О! А я-то считал их чертями. Я до сих пор так о них думаю, потому что один из них улыбнулся мне, когда я молился о том, чтобы они простили меня.
– Простили? За что?
В глазах араба вспыхнула отрешенность.
– Отец мой был человеком добрым, порядочным, религиозным. Он поклонялся Мэлаку Тавсу, которого невежды шииты (здесь он сплюнул) называют Иблисом или Шайтаном, или Сатаной. Его благочестие было широко известно, наряду со многими другими добродетелями. Я любил его, но в меня, еще в мальчишку, вселился какой-то бес. Я стал атеистом и не верил в дьявола. Я был дурным ребенком; так, однажды я подобрал где-то мертвого цыпленка, насадили его на палку и назвал Ангелом-Павлином. Я дразнил его, швырял в него камни и выщипывал перья. Один из мальчиков постарше перепугался и рассказал об этом моему отцу.
Отец выпорол меня прямо на улице и сказал, что с меня сдерут кожу живьем и четвертуют за богохульство, если только я еще раз позволю себе подобное. Он заставил меня отправиться на гору Зингар и вымаливать там прощение. Я пошел туда, но бес не оставил меня. Несмотря на порку, я не верил в свои молитвы. Теперь, когда я уже стал старым, бес этот пропал, но мой отец умер много лет назад, и я не мог сказать ему: «Прости меня за то, что я богохульствовал». Становясь старше, я стал ощущать необходимость веры. Надеюсь, что Дьявол в своей великой мудрости и милосердии поймет это и простит меня…
– Гассан, вас трудно оскорбить, – сказал я, – но я предупреждаю вас, поймите меня – ни один волос не должен упасть с головы этого синего!
– Я здесь всего лишь скромный телохранитель…
– Ха-ха! Вы хитры и коварны.
– Нет, Карачи. Благодарю вас, но это не так. Я горжусь тем, что всегда выполняю принятые на себя обязательства. Таков закон, согласно которому я живу. Кроме того, вы не сможете оскорбить меня до такой степени, чтобы я вынужден был вызвать вас на поединок, тем самым позволив вам выбрать род оружия. Нет, этого никогда не будет. Я не восприимчив к вашим оскорблениям.
– Тогда остерегайтесь, – покачал я головой. – Ваш первый ход против веганца будет и самым последним.
– Если так записано в Книге Судеб, Карачи, то…
– И зовите меня Конрад!
Гассан замолчал, а я поднялся и побрел прочь, обуреваемый тяжелыми мыслями…
***
На следующий день все мы были еще живы. Мы быстро собрались и прошли около восьми километров, прежде чем произошла непредвиденная задержка.
– Похоже, что где-то плачет ребенок, – внезапно сказал Фил.
– Вы правы.
– Вот только никак не соображу, откуда доносится плач?
– Похоже, слева, вон оттуда.
Мы пробежали сквозь заросли кустов и вышли к руслу пересохшего ручья.
На первом же повороте мы увидели ребенка, лежавшего между камнями, завернутого в грязное одеяло. Его лицо и руки сильно покраснели под палящими лучами Солнца. Это говорило о том, что он находится здесь довольно продолжительное время. На его крохотном влажном личике были видны многочисленные укусы насекомых.
Я опустился на колени, чтобы получше закутать его в одеяльце.
Элен слегка вскрикнула, когда одеяло спереди приоткрылось и она увидела тело ребенка. На груди его был врожденный свищ, и что-то копошилось внутри него.
Диана закричала, отвернулась и начала всхлипывать.
– Что? – недоуменно спросил веганец.
– Один из покинутых, – сказал я, занимаясь ребенком. – Меченый.