Сильвия и Бруно. Окончание истории - Льюис Кэрролл 18 стр.


 — Кто они такие, эти дети, позвольте спросить? Почему это они приходят и уходят таким далеко не обычным манером? Сначала исчезают ноты, затем, понимаете ли, шляпки, сапожки — как это возможно, позвольте спросить?

 — Не имею ни малейшего представления! — вот всё, что я мог ответить (а я чувствовал, что все, не сговариваясь, ожидали объяснения именно от меня).

 Маркиз хотел было ещё о чём-то спросить, но махнул рукой.

 — Время идёт, становится поздно, — сказал он. — Желаю вам очень доброй ночи, миледи. Отправлюсь-ка я в постель... ко сну... если только я уже не сплю! — И он торопливо нас покинул.

 — Задержитесь, задержитесь ещё немного! — поспешно произнёс граф, видя, что я собираюсь последовать за маркизом. — Вы же не гость, вы это прекрасно знаете! Друг Артура всегда здесь

«Достойным праздно ли сидеть?

Пред ним получше встанет дело впредь,

Чем Бонапарта одолеть, —

И вновь триумф героя ждёт!» [64]

 Произнеся эти прекрасные слова, которые он, по всей видимости, любил, Граф замер, и звук его голоса, подобно далёкой музыке, угас в тишине.

 Спустя минуту или две Граф снова заговорил.

 — Мне хотелось бы поделиться с вами некоторыми мыслями касательно жизни в будущем. Эти мысли преследовали меня много лет как ночной кошмар, но я так и не смог них от избавиться.

 — Будьте любезны, — почти в один голос ответили Артур и я. Леди Мюриел убрала ноты и сложила руки на коленях.

 — Мысль, по сути, всего одна, — продолжал граф, — зато она, должен сказать, затмила все остальные. Она заключается в том, что Вечность неминуемо подразумевает истощение любых человеческих интересов. Взять, к примеру, Чистую Математику — науку, которая независима от нынешней нашей среды обитания. Я сам немного ею занимался. Рассмотрим круги и эллипсы — то, что называется «кривые второго порядка». Применительно к жизни будущего встаёт только вопрос количества лет (или сотен лет, если угодно), за которое человек распишет все их свойства. Затем он может перейти к кривым третьего порядка. Скажем, на них он потратит в десять раз больше времени (а его, по условию, у нас не ограничено). Я с трудом могу представить, что его интерес к этому предмету сохранится столь долго, и хоть нет предела степеням кривых, которые он может изучать, но зато время, за которое истощится новизна предмета и его интерес к нему, отнюдь не бесконечно! То же с любой другой областью Науки. И когда я мысленно переношусь через тысячи и миллионы лет и воображаю себя обладателем стольких научных познаний, сколько может вместить человеческий разум, я спрашиваю себя: «Что дальше? Изучать больше нечего, способен ли кто-либо почить в довольстве на знаниях, когда впереди ещё целая вечность?» Лично мне такая мысль не даёт покоя. Иногда мне представляется, что найдутся такие, которые решат: «Лучше не быть вовсе», — и пожелают личного уничтожения — буддийской Нирваны [65].

 — Но это лишь часть картины, — сказал я. — Можно работать над собой, но можно при этом приносить пользу другим.

 — Верно, верно! — с энтузиазмом выпалила леди Мюриел, взмахивая на отца искрящимися глазами.

 — Да, — сказал граф, — пока есть другие, кто действительно нуждается в помощи. Но вот пройдут ещё и ещё годы, и в конце концов все человеческие существа достигнут этого ужасного уровня пресыщенности. Какими глазами они станут смотреть в будущее?

 — Мне знакомо это мучительное чувство, — сказал молодой Доктор. — Я прошёл сквозь всё это и не единожды. Позвольте мне рассказать вам, как я ставил эту проблему пред собой. Я вообразил себе маленького ребёнка, играющего со своими игрушками на полу в детской и уже способного рассуждать и заглянуть за тридцать лет вперёд. Разве не скажет он себе: «К этому времени я вдоволь наиграюсь с кубиками и лопаточками. Насколько же скучна будет моя жизнь!» Но когда мы перенесёмся через эти тридцать лет, мы увидим его крупным государственным деятелем, полным интересов и удовольствий гораздо более насыщенных, чем те, которые предоставляло ему детство — удовольствий совершенно непостижимых для его детского ума, таких удовольствий, которые его детский язык был не в состоянии хоть приблизительно описать. Но не будет ли и наша жизнь миллион лет спустя так же далека от нашей теперешней жизни, как далека жизнь взрослого от жизни ребёнка? И точно так же, как кто-то совершенно безуспешно будет пытаться выразить этому ребёнку на примере кубиков и лопаток смысл слова «политика», так же, возможно, все эти описания Небес с их музыкой, с вечным праздником, с мощёными золотом улицами — всего только попытки описать понятными нам словами те вещи, для которых у нас на самом деле вовсе не имеется слов. Не думаете ли вы, что, воображая себе картину будущей жизни, вы попросту переносите дитя в политику, не предоставив ему времени, чтобы вырасти?

 — Полагаю, что понял вас, — сказал граф. — Музыка Небес и впрямь выше нашего понимания. Зато музыка Земли такая приятная! Мюриел, девочка моя, спой нам что-нибудь, перед тем как мы отправимся спать.

 — Просим, — сказал Артур, встав и зажигая свечи на скромном пианино, пару часов тому назад изгнанном из гостиной ради комнатного рояля. — Тут есть одна песня, которую я ещё не слышал в твоём исполнении.

«Здравствуй, дух поющий!

Нет, не птица ты —

Маг, блаженство льющий

В сердце с высоты!» [66]

— прочитал он со страницы, которую раскрыл перед ней.

— И наша пустяковая нынешняя жизнь, — продолжал граф, — по сравнению с тем великим временем — словно солнечный день в жизни ребёнка! Но приходит ночь, и человек чувствует себя утомлённым, — добавил он с оттенком печали в голосе, — и тогда голова сама собой клонится к подушке! И он ждёт-недождётся, когда ему скажут: «Пора в постель, дитя моё!»

ГЛАВА XVII. На помощь!

 — Но ещё не пора в постель! — произнёс сонный детский голосок. — Совы ещё не легли спать, и я не лягу, пока ты мне чего-нибудь не споёшь!

 — Бруно! — воскликнула Сильвия. — Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А вот

«Росточком был мал старичонка:

Короткий и щуплый на вид.

Раз жёнушка щиплет курчонка,

А он ей в сердцах говорит:

„Ружьишко подай! И на счастье

Подковку мне, крошка моя,

Чтоб уточку я в одночасье

Подбил у ручья.”

Жена притащила ружьишко,

Подковку ему поднесла,

Поставила пышки в печишку,

Горчичку в горшке натолкла.

Иной не имея мыслишки,

Минутки не тратя зазря,

Бежал старичок без одышки

На крики “кря-кря!”

Где рыщут Рачишки, где Мошки

Мелькают, снуют, мельтешат,

Где замерли Цапли на ножке —

И цап! из воды Лягушат,

Где словно зелёные Шишки

Таращатся в тине и ждут

(В засаде лежат Лягушишки),

Там тишь и уют.

Готовит он порох и пульки,

Крадётся — шажки не слышны;

Вдруг слышит плюх-плюшки, буль-бульки, —

Минутка — и нет тишины!

С воды и от берега стрёкот,

Вверху и внизу тарарам,

И сзади и спереди хохот,

Возня по бокам.

Ликуют Рыбёшки и Пташки:

“Сейчас он почувствует, плут,

Как будто по телу Мурашки

С макушки до пят побегут,

Как будто он скушал полыни,

Как будто промок под дождём:

Мы рифмы Мамаши Гусыни

Ему пропоём!

Пусть помнит — Улиткины рожки

Портняжек в испуг привели:

Едва унесли они ножки,

Завидя те рожки вдали.

Про Тётушку Трот и про Кошку

Споём, и тогда, может быть,

Наш недруг смутится немножко,

Умерит он прыть!

Напевов наслушавшись наших,

Протяжно и томно вздохнёт;

И рою безумных букашек,

Он радостно ручкой взмахнёт,

Он вечной виной распалится,

Жужжащим жучком воспарит,

Туманом во тьме растворится,

Скребком заскрипит!

Коль Утки решилась судьбина,

Ему намекнём: удались!

На стол ему ляжет дичина,

Ей розы в убранство и рис.

Железку мы видели эту;

Пускать погрозит, — ничего:

Ему здесь заступника нету,

Так пнём же его!”

Бабахнуло! — Уточка пала…

Затихла вокруг трескотня.

В домишко! Назад как попало, —

Где жёнка его у огня!

Попробовав радостно пышку,

Что жёнка спекла второпях,

Он ринулся снова к ручьишку

И в Селезня — бах!» [67]

Назад Дальше