— Кто они такие, эти дети, позвольте спросить? Почему это они приходят и уходят таким далеко не обычным манером? Сначала исчезают ноты, затем, понимаете ли, шляпки, сапожки — как это возможно, позвольте спросить?
— Не имею ни малейшего представления! — вот всё, что я мог ответить (а я чувствовал, что все, не сговариваясь, ожидали объяснения именно от меня).
Маркиз хотел было ещё о чём-то спросить, но махнул рукой.
— Время идёт, становится поздно, — сказал он. — Желаю вам очень доброй ночи, миледи. Отправлюсь-ка я в постель... ко сну... если только я уже не сплю! — И он торопливо нас покинул.
— Задержитесь, задержитесь ещё немного! — поспешно произнёс граф, видя, что я собираюсь последовать за маркизом. — Вы же не гость, вы это прекрасно знаете! Друг Артура всегда здесь
«Достойным праздно ли сидеть?
Пред ним получше встанет дело впредь,
Чем Бонапарта одолеть, —
И вновь триумф героя ждёт!» [64]
Произнеся эти прекрасные слова, которые он, по всей видимости, любил, Граф замер, и звук его голоса, подобно далёкой музыке, угас в тишине.
Спустя минуту или две Граф снова заговорил.
— Мне хотелось бы поделиться с вами некоторыми мыслями касательно жизни в будущем. Эти мысли преследовали меня много лет как ночной кошмар, но я так и не смог них от избавиться.
— Будьте любезны, — почти в один голос ответили Артур и я. Леди Мюриел убрала ноты и сложила руки на коленях.
— Мысль, по сути, всего одна, — продолжал граф, — зато она, должен сказать, затмила все остальные. Она заключается в том, что Вечность неминуемо подразумевает истощение любых человеческих интересов. Взять, к примеру, Чистую Математику — науку, которая независима от нынешней нашей среды обитания. Я сам немного ею занимался. Рассмотрим круги и эллипсы — то, что называется «кривые второго порядка». Применительно к жизни будущего встаёт только вопрос количества лет (или сотен лет, если угодно), за которое человек распишет все их свойства. Затем он может перейти к кривым третьего порядка. Скажем, на них он потратит в десять раз больше времени (а его, по условию, у нас не ограничено). Я с трудом могу представить, что его интерес к этому предмету сохранится столь долго, и хоть нет предела степеням кривых, которые он может изучать, но зато время, за которое истощится новизна предмета и его интерес к нему, отнюдь не бесконечно! То же с любой другой областью Науки. И когда я мысленно переношусь через тысячи и миллионы лет и воображаю себя обладателем стольких научных познаний, сколько может вместить человеческий разум, я спрашиваю себя: «Что дальше? Изучать больше нечего, способен ли кто-либо почить в довольстве на знаниях, когда впереди ещё целая вечность?» Лично мне такая мысль не даёт покоя. Иногда мне представляется, что найдутся такие, которые решат: «Лучше не быть вовсе», — и пожелают личного уничтожения — буддийской Нирваны [65].
— Но это лишь часть картины, — сказал я. — Можно работать над собой, но можно при этом приносить пользу другим.
— Верно, верно! — с энтузиазмом выпалила леди Мюриел, взмахивая на отца искрящимися глазами.
— Да, — сказал граф, — пока есть другие, кто действительно нуждается в помощи. Но вот пройдут ещё и ещё годы, и в конце концов все человеческие существа достигнут этого ужасного уровня пресыщенности. Какими глазами они станут смотреть в будущее?
— Мне знакомо это мучительное чувство, — сказал молодой Доктор. — Я прошёл сквозь всё это и не единожды. Позвольте мне рассказать вам, как я ставил эту проблему пред собой. Я вообразил себе маленького ребёнка, играющего со своими игрушками на полу в детской и уже способного рассуждать и заглянуть за тридцать лет вперёд. Разве не скажет он себе: «К этому времени я вдоволь наиграюсь с кубиками и лопаточками. Насколько же скучна будет моя жизнь!» Но когда мы перенесёмся через эти тридцать лет, мы увидим его крупным государственным деятелем, полным интересов и удовольствий гораздо более насыщенных, чем те, которые предоставляло ему детство — удовольствий совершенно непостижимых для его детского ума, таких удовольствий, которые его детский язык был не в состоянии хоть приблизительно описать. Но не будет ли и наша жизнь миллион лет спустя так же далека от нашей теперешней жизни, как далека жизнь взрослого от жизни ребёнка? И точно так же, как кто-то совершенно безуспешно будет пытаться выразить этому ребёнку на примере кубиков и лопаток смысл слова «политика», так же, возможно, все эти описания Небес с их музыкой, с вечным праздником, с мощёными золотом улицами — всего только попытки описать понятными нам словами те вещи, для которых у нас на самом деле вовсе не имеется слов. Не думаете ли вы, что, воображая себе картину будущей жизни, вы попросту переносите дитя в политику, не предоставив ему времени, чтобы вырасти?
— Полагаю, что понял вас, — сказал граф. — Музыка Небес и впрямь выше нашего понимания. Зато музыка Земли такая приятная! Мюриел, девочка моя, спой нам что-нибудь, перед тем как мы отправимся спать.
— Просим, — сказал Артур, встав и зажигая свечи на скромном пианино, пару часов тому назад изгнанном из гостиной ради комнатного рояля. — Тут есть одна песня, которую я ещё не слышал в твоём исполнении.
«Здравствуй, дух поющий!
Нет, не птица ты —
Маг, блаженство льющий
В сердце с высоты!» [66]
— прочитал он со страницы, которую раскрыл перед ней.
— И наша пустяковая нынешняя жизнь, — продолжал граф, — по сравнению с тем великим временем — словно солнечный день в жизни ребёнка! Но приходит ночь, и человек чувствует себя утомлённым, — добавил он с оттенком печали в голосе, — и тогда голова сама собой клонится к подушке! И он ждёт-недождётся, когда ему скажут: «Пора в постель, дитя моё!»
ГЛАВА XVII. На помощь!
— Но ещё не пора в постель! — произнёс сонный детский голосок. — Совы ещё не легли спать, и я не лягу, пока ты мне чего-нибудь не споёшь!
— Бруно! — воскликнула Сильвия. — Разве ты не знаешь, что совы только что проснулись? А вот
«Росточком был мал старичонка:
Короткий и щуплый на вид.
Раз жёнушка щиплет курчонка,
А он ей в сердцах говорит:
„Ружьишко подай! И на счастье
Подковку мне, крошка моя,
Чтоб уточку я в одночасье
Подбил у ручья.”
Жена притащила ружьишко,
Подковку ему поднесла,
Поставила пышки в печишку,
Горчичку в горшке натолкла.
Иной не имея мыслишки,
Минутки не тратя зазря,
Бежал старичок без одышки
На крики “кря-кря!”
Где рыщут Рачишки, где Мошки
Мелькают, снуют, мельтешат,
Где замерли Цапли на ножке —
И цап! из воды Лягушат,
Где словно зелёные Шишки
Таращатся в тине и ждут
(В засаде лежат Лягушишки),
Там тишь и уют.
Готовит он порох и пульки,
Крадётся — шажки не слышны;
Вдруг слышит плюх-плюшки, буль-бульки, —
Минутка — и нет тишины!
С воды и от берега стрёкот,
Вверху и внизу тарарам,
И сзади и спереди хохот,
Возня по бокам.
Ликуют Рыбёшки и Пташки:
“Сейчас он почувствует, плут,
Как будто по телу Мурашки
С макушки до пят побегут,
Как будто он скушал полыни,
Как будто промок под дождём:
Мы рифмы Мамаши Гусыни
Ему пропоём!
Пусть помнит — Улиткины рожки
Портняжек в испуг привели:
Едва унесли они ножки,
Завидя те рожки вдали.
Про Тётушку Трот и про Кошку
Споём, и тогда, может быть,
Наш недруг смутится немножко,
Умерит он прыть!
Напевов наслушавшись наших,
Протяжно и томно вздохнёт;
И рою безумных букашек,
Он радостно ручкой взмахнёт,
Он вечной виной распалится,
Жужжащим жучком воспарит,
Туманом во тьме растворится,
Скребком заскрипит!
Коль Утки решилась судьбина,
Ему намекнём: удались!
На стол ему ляжет дичина,
Ей розы в убранство и рис.
Железку мы видели эту;
Пускать погрозит, — ничего:
Ему здесь заступника нету,
Так пнём же его!”
Бабахнуло! — Уточка пала…
Затихла вокруг трескотня.
В домишко! Назад как попало, —
Где жёнка его у огня!
Попробовав радостно пышку,
Что жёнка спекла второпях,
Он ринулся снова к ручьишку
И в Селезня — бах!» [67]