— От всей души благодарю вас за эти слова! — ответил я. — Мне ведь и самому всегда приятно было думать о вас, как о старом друге. — В случае любой другой девушки неизбежным было бы продолжение: «...хоть “старая” — это не про вас!» — однако мы с леди Мюриел давно оставили позади те времена, когда разговор следовало сдабривать комплиментами и прочими светскими банальностями.
Тут поезд остановился на какой-то станции, и в вагон вошли два-три пассажира, поэтому до самого конца путешествия мы больше не разговаривали.
По прибытии в Эльфстон леди Мюриел с готовностью приняла моё предложение пройтись пешком, а потому как только наш багаж оказался пристроен — её вещи подхватили слуги, дожидавшиеся леди Мюриел на станции, а мои какой-то носильщик, — мы сразу же отправились по знакомым тропинкам, связанным в моей памяти со столькими приятными приключениями. Леди Мюриел немедленно возобновила разговор с того самого места, на котором он был прерван.
— Вы ведь знаете: я была помолвлена с моим кузеном Эриком. А вот известно ли вам...
— Да, — перебил я, желая уберечь её от изложения болезненных подробностей. — Я слышал, что всё закончилось ничем.
— Мне хочется рассказать вам, как всё случилось, — продолжала она, — поскольку это и есть то дело, по которому я хотела просить у вас совета. Я давно поняла, что мы с ним не сходимся убеждениями. Его представления о Христианстве довольно смутны, и даже касательно вопроса о существовании Бога он пребывает, я бы сказала, в стране фантазий. Но это не отразилось на его жизни! Теперь-то я не отрицаю, что даже самый закоренелый Атеист способен вести чистую и возвышенную жизнь, хотя бы и двигаясь наощупь. Если бы вы знали половину тех добрых дел... — она внезапно остановилась и отвернула голову.
— Полностью с вами согласен, — сказал я. — И разве наш Спаситель не обещал нам, что такая жизнь непременно приведёт к свету?
— Да, я знаю, — сказала она срывающимся голосом, всё ещё не поворачивая ко мне лица. — Я говорила ему то же самое. Он ответил, что непременно уверовал бы ради меня, если бы мог. И что он очень хотел бы, ради меня, увидеть всё моими глазами. Но это всё не то! — с горячностью воскликнула она. — Бог никак не одобрит подобные мелочные побуждения! И потом, это вовсе не я расторгла помолвку. Я знала, что он меня любит, и я ему обещала, и...
— Так значит, это он расторг помолвку?
— Он вернул мне моё слово. — Тут она вновь взглянула мне в лицо, уже обретя прежнюю сдержанность манер.
— Тогда в чём же дело?
— А в том, что я не верю, будто он сделал это по доброй воле. Ну, предположим, что он сделал это против воли, просто чтобы успокоить мои сомнения, — ведь в этом случае его притязания на меня остаются такими же законными, как и прежде? И разве освободилась я от данного мной слова? Отец говорит, что освободилась, но я боюсь, что он пристрастен из родительской любви. И спросить больше не у кого. У меня много друзей, друзей для светлого солнечного дня, а не таких, которые нужны, когда жизнь затягивается тучами и надвигается гроза; не таких старых друзей, как вы.
— Позвольте подумать, — сказал я, и некоторое время мы шли молча, пока, поражённый в самое сердце видом горчайшего испытания, которое пало на эту чистую и возвышенную душу, я напрасно искал выход из запутанного клубка конфликтующих мотивов.
«Если она искренне его любит, — вот я и ухватил, казалось, ключ к проблеме, — не есть ли в том глас Господа к ней? Может ли она не понимать, что послана ему как Анания был послан Саулу в его слепоте, чтобы тот мог прозреть?» И вновь мне почудилось, будто я слышу шёпот Артура: «Почему ты знаешь, жена, не спасёшь ли мужа?» И я нарушил молчание.
— Если только вы искренне его любите...
— Но я не люблю! — воскликнула она, не дав мне договорить. — По крайней мере, не в том смысле. Я верила, что люблю его, когда давала обещание, но тогда я была ещё очень молода... это трудно объяснить. Но каково бы ни было моё чувство, теперь оно умерло. С его стороны побуждение — это Любовь, с моей же — Долг!
И вновь наступило молчание. Клубок мыслей запутался пуще прежнего. На этот раз тишину нарушила она.
— Поймите меня правильно. Когда я сказала, что моё сердце не отдано ему, я не имела в виду, что у меня есть кто-то другой. Я и сейчас чувствую себя связанной только с ним, и пока я не уверюсь, что долг больше не препятствует мне полюбить кого-либо другого, ни о ком я даже не помыслю — с этой точки зрения, я хочу сказать. Скорее умру!
Я и не предполагал, что мой нежный друг способна на такие страстные признания.
Больше я не позволял себе высказываться вслух, пока мы не подошли к воротам Усадьбы, однако чем дольше я размышлял, тем яснее мне виделось, что зов Долга вовсе не имеет права требовать какой-то жертвы — а особенно счастья всей жизни, — на которую она готова была пойти. Я попытался растолковать свою точку зрения и ей, добавив некоторые предостережения по поводу опасности, которая непременно подстерегала бы союз, коему недостаёт обоюдной любви.
— Единственный довод, который можно привести «за», — добавил я в конце, — так это предположительное сожаление вашего майора, когда он возвращал вам слово. Сейчас я мысленно придал этому аргументу самый полный вес, и мой вывод таков, что он не может повлиять на права сторон или отменить освобождение, которое он вам дал. Я убежден в том, что вы абсолютно свободны поступать так, как ныне находите правильным.
— Как я вам благодарна! — с порывом воскликнула она. — Поверьте мне! Не могу даже выразить! — И эта тема по общему согласию была закрыта; только много дней спустя мне стало ясно, что наша дискуссия и в самом деле помогла развеять сомнения, которые так долго отравляли ей жизнь.
У ворот Усадьбы мы расстались; Артура я нашёл нетерпеливо дожидающимся моего прибытия, и перед тем как мы разошлись по своим спальням, я услышал от него всю историю: как он откладывал отъезд со дня на день, чувствуя себя не в силах сняться с места, пока совершённое у него на глазах бракосочетание не решит его судьбу безвозвратно; как подготовка к свадьбе и волнения в округе внезапно прекратились и он услышал от майора Линдона (который зашёл к нему проститься), что помолвка расторгнута по обоюдному согласию; как он тот час же отказался от своего намерения ехать за море и решил остаться в Эльфстоне ещё год-другой, пока его вновь пробуждённые надежды не воплотятся в жизнь или не рухнут окончательно; и как с того памятного дня он стал избегать любых встреч с леди Мюриел из опасения выдать свои чувства прежде, чем у него появятся недвусмысленные свидетельства того, как она сама к нему относится. «Но вот уже скоро шесть недель, как всё случилось, — добавил он в заключение, — и теперь мы снова можем видеться как и раньше, словно ничего этого не было. Я бы рассказал тебе обо всём в письме, да только день ото дня всё надеялся, что мне будет больше о чём рассказать!»
— Да откуда же возьмётся больше, недотёпа, — с дружеской нежностью пожурил его я, — коли ты близко к ней не подходишь? Неужто ожидаешь, что она сама сделает тебе предложение?
Артур невольно улыбнулся.
— Нет, — сказал он, — этого я не жду. Но я неизлечимый трусишка. Теперь и сам это вижу!
— А причина, причина? Скажи, передавали тебе, по какой причине они расторгли помолвку?
— По многим причинам, — ответил Артур и принялся перечислять по пальцам. — Во-первых, выяснилось, что она вот-вот умрёт от... чего-то там, поэтому он расторг помолвку. Во-вторых, разведали, что он вот-вот умрёт от... чего-то другого, поэтому она расторгла помолвку. Затем всплыло, что майор — закоренелый картёжник, поэтому граф расторг помолвку. Далее... граф оскорбил его, поэтому майор расторг помолвку. Да, если всё перебрать, то какая уж тут помолвка!
— И всё это известно тебе из самых надёжных источников, не правда ли?
— О, конечно! И сообщено под строжайшим секретом! Эльфстоновское общество отнюдь не страдает от недостатка информации!
— И от сдержанности, я бы добавил. Нет, серьёзно, настоящая причина тебе известна?
— Я в полной темноте.
ГЛАВА III. Проблески новой зари
Следующее утро выдалось тёплым и солнечным, и мы вышли пораньше, чтобы вдоволь наговориться перед тем, как Артур вынужден будет отправиться по делам.
— А бедноты в округе побольше, чем обычно бывает в городках, — заметил я, когда мы проходили мимо скопления лачуг, слишком ветхих, чтобы заслуживать названия деревенских коттеджей.
— Зато наши немногие богачи, — ответил Артур, — жертвуют побольше, чем обычно требует благотворительность. Так что равновесие сохраняется.
— И граф, я полагаю, не отстаёт?
— Щедрый даритель, это верно; но на что-нибудь большее у него не хватает ни сил, ни здоровья. Другое дело леди Мюриел. Она гораздо живее интересуется школьными делами и бытом наших обывателей, чем желала бы мне показать.
— Ага, так она не принадлежит к разряду «праздных едоков», столь часто встречающихся в высших слоях. Иногда меня посещает мысль, что им туго придётся, если у них внезапно потребуют предъявить свой raison d'etre [19] и представить доводы, почему им должно быть позволено существовать дальше!
— Всё дело в том, — сказал Артур, — кого называть «праздными едоками» (я говорю о тех, кто поглощает материальное богатство общества, будь то еда, одежда и прочее, без равноценной отдачи — в виде производительного труда, что ли). Вопрос непростой. Я пытался над ним размышлять. В простейшем случае, по-моему, — чтобы начать хоть с чего-то — следует рассмотреть общество без денег, когда купля-продажа совершается исключительно путём натурального обмена, а чтобы было ещё проще — предположить при этом, что еду и прочие блага можно хранить без ущерба в течение многих лет.
— Так-так, интересно, — сказал я, — и каково же твоё решение?
— А моё решение таково, — сказал Артур, — что наиболее распространённый тип «праздного едока» возникает оттого, что родители оставляют деньги собственным детям. Я представил себе человека — исключительно умного либо же исключительно трудолюбивого, — который внёс столько ценного труда на благо общества, что его эквивалент — одежда там и прочее — в пять, скажем, раз превосходит его собственные потребности. Мы не можем отказать ему в полнейшем праве поступать с излишками богатства как ему заблагорассудится. Так, если он оставил после себя четверых детей (двух сыновей и двух дочерей, к примеру), снабдив их всем необходимым по гроб жизни, я не думаю, что социум хоть в малой степени пострадает, если они предпочтут ничем всю жизнь не заниматься, а только «есть, пить и веселиться». Социум, строго говоря, поступит несправедливо, если в отношении их будет настаивать на принципе «кто не работает, тот не ест». Ведь на этот счёт у них имеется неопровержимый ответ: «Работа давно уже сделана; мы съедим равноценное количество пищи, а свою прибыль вы уже получили. Из каких соображений о справедливости вы требуете двойной работы за одно и то же количество пищи?»
— Но послушай, — возразил я, — иногда случается, что этот принцип не совсем справедлив, ведь может оказаться, что эти четверо способны произвести полезную работу, в которой социум будет по-настоящему нуждаться, а они предпочтут праздно отсиживаться.
— Такое возможно, — сказал Артур, — но по-моему, исходить тут следует уже из Божеского закона: каждый должен делать всё, на что способен, ради своих ближних, а не потому, что социум имеет право взыскивать труд равноценно пище, которая уже была честно заработана.
— Мне кажется, что следующая постановка вопроса будет касаться той ситуации, когда «праздные едоки» обладают деньгами вместо материальных благ?
— Вот именно, — ответил Артур, — и ради простоты пусть это будут бумажные деньги. Золото — это ведь тоже форма материального богатства, в то время как ассигнация есть просто-напросто обещание передать в руки того, кто ею владеет, соответствующее материальное богатство, по первому же требованию. Отец наших четверых «праздных едоков» произвёл своей полезной работой, допустим, ценностей на пять тысяч фунтов. В обмен на это общество отдало ему что причитается, в виде письменного обещания снабдить его, когда он потребует, пищей и прочим на пять тысяч фунтов. Если он потратит только одну тысячу на материальные блага, а остальные деньги в ассигнациях оставит детям, то они, разумеется, получат полное право предъявить эти письменные обещания и сказать: «Дайте нам пищу, за которую уже была сделана равноценная работа». И вот я думаю, что этот случай стоит того, чтобы выставить его публично и недвусмысленно. Хотел бы я ввести его в головы тем Социалистам, которые внушают нашим тёмным беднякам настроения вроде: «Только посмотрите на этих разжиревших аристократов! Сами ни пальцем не пошевельнут, а мы на них спину гнём!» Лично я силой принудил бы их уразуметь, что те деньги, которые тратят эти «аристократы», представляют собой не что иное, как громадную работу, уже сделанную для общества, чей эквивалент в виде материального богатства общество обязано им уплатить.
— Социалисты на это найдутся что ответить. «Большинство этих денег, — скажут они, — вовсе не означают честный труд. Стоит проследить их происхождение от владельца к владельцу, как вы очень скоро, хотя и начав с нескольких, возможно, законных шагов, таких как дарение или наследование по завещанию, всё равно наткнётесь на владельца, который не имел на них морального права, но получил их путём мошенничества или иного преступления; и все подряд его наследники имеют на эти деньги не больше права, чем он».
— Несомненно, несомненно, — отозвался Артур. — Но ведь такое рассуждение заключает в себе логическую ошибку — превышение доказательства. Ведь с материальным богатствомдело обстоит точно так же, как и с деньгами. Коль скоро мы решились вернуться вспять, отталкиваясь от ситуации, когда сегодняшний владелец собственности завладел ею честным путём, и выясняем, не получил ли её некий прежний владелец в далёкие времена мошенническим образом, то может ли вообще хоть какая-то собственность быть в безопасности?
Поразмыслив с минуту, я вынужден был признать справедливость Артуровых слов.
— Мой главный вывод, — продолжал Артур, — основанный на простом утверждении человеческих прав, прав человека по отношению к человеку, оказался таков: если какой-то «праздный едок», получивший свои деньги законным путём, хотя бы ни грана подразумеваемого под ними труда он не совершил лично, решит потратить их все на собственные нужды, не совершая никакой работы для социума, у которого он покупает пищу и одежду, социум не имеет права ему препятствовать. Но совсем другое дело, когда мы принимаем во внимание Божеский закон. По его меркам такой человек, несомненно, поступает нехорошо, если не пользуется случаем применить на благо нуждающихся силу или умение, которыми наградил его Господь. Эта сила и это умение ведь не принадлежат социуму, чтобы оплатить их как долг перед последним; они не принадлежат также самому человеку, чтобы он пользовался ими только для собственного удовольствия — они принадлежат Богу и должны использоваться согласно Его воле, а у нас не может быть сомнений, в чём Его воля. «Благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего» [20].
— Как бы то ни было, — сказал я, — «праздные едоки» очень часто и помногу жертвуют на благотворительные цели.