— Насчет ампул будет туговато в первые дни.
— А мне достаточно одной капли. Одной молекулы даже. И ту верну. Посмотрю, познакомлюсь и верну.
Утро 4 января атомоход встретил в Индийском океане. Судно скользило по нему, как жук-водомерка, почти не оставляя следов. В волнах оно утюжило дорогу, но сегодняшний океан был ровнее стекла.
С утра Гхор занимался расчетами, проверял, способен ли он сдержать слово, действительно ли ему достаточно одной молекулы. Цифры лишний раз убедили его в могуществе, и довольный он прогуливался по палубе под тентом, все поглядывал на горизонт: не появится ли самолет с ампулой от Зарека?
Горизонт, однако, был пуст до самого вечера. «Так я и думал, что этот оптимист подведет», — сказал себе Гхор, и довольный своей прозорливостью и обеспокоенный.
— Где же ампула? — спросил он в восемь вечера.
Профессор Зарек выглядел прескверно. Он посерел, постарел, даже поседел за эти дни. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ампулы не будет.
— Дорогой Гхор, — сказал он. — Мужайтесь. Война будет долгая и кровавая. Микроб оказался подлейший, это микроб с паролем. Не знаете, что это за штука? У своих белков в теле есть отличительный знак, а у пришельца нет знака, и защитные клетки разоблачают чужака и обезвреживают. Но этот хитрец, забравшись в тело, приклеивает к себе знак. Он притворяется своим, Он меняет структуру вообще. И поэтому каждый бык приготовил анатоксин только для самого себя. Других быков вылечить не удалось.
— И что же вы намерены делать?
Зарек устало развел руками.
— Мы не сдаемся. Но работа предстоит мучительная. Будем брать кровь у каждого человека, в этой крови выращивать микробы, убивать их, брать токсины, изучать, готовить анатоксин для каждого человека в отдельности. Нарочно такого не придумаешь. Как будто природа специально задалась целью создать убийственную болезнь, извести человечество вконец.
Он замолчал. И Гхор молчал, покусывая губы.
— Не знаю, зачем я плыву к вам, — сказал он неожиданно. — Для каждого человека свое лекарство? Вот тут я не могу помочь.
Видимо, есть случаи, когда не только медики, но и волшебники бессильны.
ГЛАВА 7. НИТОЧКА ИЗ КЛУБКА
Кадры из памяти Кима.
Существо в желто-зеленом балахоне поверх скафандра, густо попитом ядовитой, скверно пахнущей жидкостью, шагает рядом с Кимом.
Это Лада.
Ким и сам в таком же наряде. Вдвоем ходят они по пустынной, гулко ухающей улице.
Стучат в ставни.
— Карантинная проверка.
Серые лица прижимаются изнутри к стеклам
— Пятеро! А по списку шесть. Дедушка где! Пусть подойдет к окну!
Трепетные голоса уверяют, что дедушка только простужен, кашляет. Вышел вчера, а с океана ветер. Просквозило.
И тяжким камнем ответственность ложится на плечи двух молодых, совсем неопытных профилактиков.
Недомогание или геронтит! У молодых это всегда ясно: вчера был черноволосым — сегодня поседел. Отправить старика в карантин на всякий случай! Но там так легко заразиться. Оставить дома! А что если он уже болен и заразит всю семью!
Был такой случай в первый день у Кима с Ладой. Засомневались, поддались просьбам, а на следующий день шестерых пришлось увозить.
— Ким, я не могу, — шепчет Лада, — я не решусь.
— Хорошо, беру на себя, — говорит Ким мрачно. — Добрым быть легко.
И черствым голосом отдает распоряжения:
— Все отойдите от дедушки. В другую комнату перейдите. Детей не подпускайте. Проститься запрещаю.
Ровно через два часа после унылого разговора с Гхором Зарек, бодрый и полный энергии, созвал своих помощников.
— Друзья, — сказал он, — как ученым нам повезло. Противник попался могучий и хитрый — тем почетнее будет победа. Наша машинерия не оправдала надежд: машины аналитические, диагностические и синтетические пока что не подсказывают надежных средств. Но мы должны победить любыми средствами, даже отвергнутыми. К чему я говорю? Я подумал, что наши предки, отцы медицины, справлялись с эпидемиями и без машин. Как они поступали? Они изучали не только микробы, но и болезнь, место ее зарождения, пути продвижения. Иногда удавалось прервать коммуникации. Вот сыпной тиф путешествовал на вшах. Вошь уничтожили — и тифу конец. Иногда удавалось убить болезнь в гнезде. Чума гнездилась в норах сусликов, малярия — в комариных болотах. Осушили болота — конец малярии. Нам надо узнать, где гнездился геронтит, откуда и как явился. Может быть, мы задавим его в колыбели, может быть, подстережем на путях. Присматривайтесь! К вам обращаюсь, карантинные работники. Расспрашивайте! Вы больше всех видите людей.
А в карантинных командах в большинстве были студенты. Каждый день, разбившись на пары, обходили они свой квартал. Ким в паре с Ладой — девушка сама выбрала его в спутники за знание языка. Петруничев с Севой катали с собой автомат-транслятор; им приходилось хуже всех, потому что машина, обученная литературному языку, плохо понимала местный жаргон, путалась, когда говорили «о» вместо «а» и «тж» вместо «р». А Нине достался безукоризненный переводчик — коренной дармаарец Том Нгакуру, тоже студент-медик.
Случайно они стояли рядом. Петруничев ткнул пальцем: вы и вы будете ходить по улице Зеленого Холма. И совсем не думал при этом, какая удачная получится пара.
Внешне-то они выглядели смешновато. Длинный, тощий Том и рядом маленькая, пухленькая Нина, ее макушка на уровне его подмышек. Он курчавый, черный, лилово-губый — она светлая, словно пляж, освещенный солнцем, песочные брови, светло-серые глаза. Он серьезный, вдумчивый, немногословный — она шумная, подвижная, болтливая, как колокольчик.
Студенты в институте считали Нину простоватой, недалекой. На самом деле она была только неумеренно уступчива, не старалась противостоять бойким. Каждому человеку случается попасть в смешное положение, совершив неловкость. Самолюбивые обижаются на смех, простосердечные смеются с друзьями. Нина по своему добродушию позволяла смеяться без меры. Со временем у нее даже выработалась привычка самой объявлять о промахах, навлекать на себя смех. Пожалуй, она кокетничала своей неумелостью: вот, мол, какая я слабенькая, срочно бегите на помощь, ребята. И все же снисходительность товарищей была ей неприятна. В душе Нина жаждала уважения, но уже не могла победить инерцию. В институте у нее прочно сложилась репутация простушки — репутацию изменить нелегко.
А Том ничего не знал об этом предубеждении. К своей карантинной напарнице он отнесся с бережным уважением. Как же иначе? Ведь сам профессор Зарек привез ее с собой из Москвы, он не выбрал бы кого попало.
А если Нина немножко неуклюжа, спотыкается слишком часто, так на то она и девушка, чтобы нуждаться в помощи и поддержке, И Том поддерживал ее — морально и под руку.
— Ой, спасибо, Том, без вас я бы ногу сломала на этой лестнице.
— Ой, Том, какой вы храбрый! А меня этот больной испугал до смерти!
— Ой, Том, как жалко, просто реветь хочется! А вам ничего? Какой же вы стойкий, завидно даже!
Нина хвалила своего товарища совершенно искренне. Она всегда восхищалась людьми, и старшими и ровесниками. Ее восхищали упорство Кима, находчивость Севы, в Ладу она была влюблена почтительно и восторженно. Но только Том ценил похвалы. Ему тоже недоставало уважения в жизни.
Ведь он вырос в республике ЦЦ, в заповеднике традиций, в стране, где безмерно уважали прошлое, лелеяли старые обычаи и даже предрассудки. Некогда эта республика была тюрьмой для черных: их держали за колючей проволокой, третировали, избивали, убивали. Конечно, погромы забылись давным-давно, но о цвете кожи здесь помнили. Помнили и старались соблюдать некое равновесие. Так уж было тут установлено: президентом мог быть и приезжий, но тогда вице-президентом выбирали обязательно коренного цитадельца. И если председателем была женщина, то секретарем — обязательно мужчина. И если в школе черному мальчику давали награду, обязательно натягивали награду и белому, даже если он не заслуживал (а иначе будут упрекать в пристрастии!). И когда Том принес в журнал первую свою научную работу о медицинских машинах, строящих теории, ему сказали: «Работа примечательная, но в этом году мы ее не можем публиковать: у нас слишком много было черных авторов».
Равноправный, но в пределах нормы.
Пришлось отослать статью в Конго. Там ее напечатали.
Том и сам уехал бы в Конго доучиваться, но жалко было оставлять мать. А Флора Нгакуру ни за что не хотела покинуть Дар-Маар. Тут она прожила жизнь, тут похоронила мужа, вырастила пятерых детей, дочерей выдала замуж. И подруг у нее полна улица — в чужой стране и посудачить не с кем. А главное — в чужих странах нет молитвенных домов. Оставшись вдовой в тридцать лет, прожив нелегкую и бескрасочную жизнь, мама Нгакуру цеплялась за несбыточные обещания веры: «Твоя жизнь, тетя Флора, не удалась, но после смерти ты получишь награду, встретишься с покойным мужем, отдохнешь от возни с детишками». Мать Тома отлично могла прочесть книги, опровергающие церковные сказки, но она и не хотела опровергать: лелеять надежду было приятнее.
И в других странах в прошлом последней опорой бога были женщины с неудавшейся личной жизнью: старые девы, матери, потерявшие детей, одинокие старушки.
Все-таки учиться у себя на родине Том не стал, предпочел уехать в Англию. Пять летных часов для стратолайнера не так далеко. Каникулы, летние и зимние, Том мог проводить с матерью. И на этот раз он прилетел в декабре. После промозглой, сырой Англии так приятно было погреться под летним солнцем!
Здесь и застала его эпидемия.
На третий день, когда стало ясно, что эпидемия опасна, Том сам пришел в Санитарный штаб, записался в карантинную команду. Матери он ничего не сказал: боялся, что она разволнуется, начнет уговаривать его уехать в Лондон, подальше от заразы.
Но в тот же день Флора Нгакуру сама завела разговор об отъезде.
— Когда у тебя кончаются каникулы, Том?
— Еще есть время, мама. Я заказал билет на послезавтра.
На самом деле Том бессовестно лгал: он и не собирался заказывать.
Мать посмотрела на него строго.
— Отмени заказ, Том. Будущему доктору негоже бежать от болезни. Не для того тебя учили.
И Том остался. А потом его поставили в пару с Ниной, и общее горе обернулось для него радостью.
Он стыдился своей радости, но не мог унять ее. Проснувшись поутру, с улыбкой думал о предстоящей встрече с беленькой москвичкой, расставшись, перебирал в памяти ее слова и взгляды. Так приятно было, что она все время обращается за помощью к нему: «Ой, Том, я совсем запуталась в этих дворах!», «Как вы думаете, Том, не взять ли анализ крови?», «Ой, Том, дайте руку, я ничего не вижу на этой лестнице!»
Любитель порядка и методичности, Том начертил громадную карту района. По ней удобно было составлять отчет, наглядно видно было, где эпидемия гаснет, где нарастает. И лишний предлог был, чтобы пригласить Нину:
— Совсем рядом. Минут на двадцать зайдем. Мама нас пирожками угостит.
— А ваша мама не рассердится?
— Что вы, она добрая. Только не говорите с ней о боге: она обидится.
Нина, конечно, разахалась опять:
— Ой, Том, неужели у вас так много людей верит в бога? А ваша мама считает его добрым? Как же она объясняет, почему он наслал эпидемию? Том, я не буду спрашивать вашу маму, я обещаю. Может быть потом, когда мы подружимся.
И Том возликовал молча. Как хорошо, что эта милая москвичка хочет подружиться с его мамой.
Потом они сидели над планом и ставили красные точки. Каждая точка — заболевший, отправленный в карантин, обреченный на гибель. Нина роняла слезы на схему.
— Подумай, Том, тридцать два человека за день! — И тут же силилась улыбнуться: — Ой, Том, я такая слезливая, наверное, из меня не получится врача!
Том утешал, а мать его кормила Нину пирожками — горячими, шипящими, масляными, с перцем, корицей и чесноком.
— Ой, тетя Флора, такие чудесные пирожки, я никогда не ела таких.
— Ой, Том, у тебя такая симпатичная мама! Если я поцелую ее, она не обидится?
И тут же:
— Тетя Флора, а что у вас на улице Благодати? Что там, клуб, склад или пента-кино? Почему столько женщин заболевших?
— Молитвенное собрание было, — созналась тетя Флора, мрачнея.
— Тетя Флора, вы скажите вашим знакомым, пусть не ходят в молитвенный дом до конца карантина. Я не хочу обидеть вашего бога, может, он и всемогущий на небе, но у нас на Земле нельзя без антисептики.
— Да, доченька. Я и сама думаю, что бог забыл нас. Правильно говорится в науке: Земля — песчинка среди звезд. Верно, бог и не замечает нас совсем.
После третьего посещения Нины тетя Флора сказала сыну:
— Том, голова у тебя есть на плечах, ты думаешь о чем-нибудь? Соседки спрашивают: «Невеста или кто?» Нет, уж ты не смущай северяночку, ищи свою, цитадельскую. Ведь эта приезжая не захочет с детишками возиться, четырехлетних сдаст в интернат. Знаешь, как у нас косятся на таких? Кукушками обзывают.
— Скажешь тоже, мама! Ну причем тут женитьба и детишки? Мы коллеги, мы работаем вместе, мы дружим.
— Чего там! Дело житейское. Все так: сначала дружат — потом женятся.
Ким с Ладой тоже заходили после обхода, ставили свои точки на карте. Лада — натянутая и утомленная, Ким — сурово насупленный. В его душу не проникла радость. Вот и Лада рядом, и ходят бок о бок с утра до ночи… Увы, Ким не сумел бы пировать во время чумы. Не научился снимать сочувствие вместе с халатом. Даже Нина, всплеснув руками, могла воскликнуть: «Только двенадцать точек новых, сегодня хороший день!» Ким сердито напоминал, что двенадцать точек — это обреченные люди.
Лада сказала ему однажды:
— Ким, ты ужасно правильный, ты правильный сверх меры, до отвращения. Нельзя быть таким непримиримым даже врачу. На свете существует естественная старость, каждую секунду кто-нибудь покидает этот мир, От похорон не уйти, но нельзя всю жизнь думать о предстоящих похоронах.
— А меня не устраивает политика страуса, — возражал Ким. — Не думать — значит не сопротивляться.
И, хмуря брови, рассматривал план, усеянный красной сыпью.
Сыпь гуще возле магазинов, у аэродромов, у вокзалов, на улице Благодати. Все это места скопления людей, тут люди заражают друг друга в толкучке. А откуда пришла болезнь? Кто принес ее в толпу? Не видать концов.
Но кончик высунулся неожиданно, совсем не там, где искали.
Однажды, стоя у плана, Ким ощутил покалывание под браслетом. Обычный вызов. Включил. На экранчике появилось незнакомое лицо — седое, морщинистое, но с розовой кожей — характерный симптом геронтита.
— Вы хотите посоветоваться со мной? — спросил Ким, напуская на себя бодрую уверенность.
— Ким, наконец-то, — прохрипел старик. — Значит, я вошел-таки в радиозону. Ну, что глаза таращишь, неужели я так изменился? Какая-то у меня болезнь кожи и волос. Наблюдай, собирай материал для диссертации.
Ким ахнул, догадавшись:
— Анти? Где ты подцепил геронтит?
— Геронтит? Значит, есть ученое название? А у нас в справочнике нет такого. Все перепугались, кинулись в глайсер… и на Большую землю — в Дар-Маар. Штурман у меня оттуда, верит только дармаарским профилактикам. А я один остался. Капитан не оставляет корабля.
И запел, заливаясь бессмысленным смехом:
И хотя заманчива земля, тра-ля-ля,
Капитан не оставляет корабля, тра-ля-ля!…
— Анти, Анти, очнись! Ты когда заболел, какого числа? Возьми себя в руки, припомни!
Умственное напряжение пресекло припадок, стерло бессмысленную улыбку.
— Должно быть, семнадцатого, накануне отплытия.
Там в дыре все такие. Я думал, просто дряхлые старики. А потом мы ушли в океан, за пределы радиозон — посоветоваться не с кем. Ты меня наблюдай, наблюдай, собирай материал.
— Анти, Анти, слушай, где твоя льдина? Координаты какие?
Но тут незнакомое старческое лицо сползло за край экрана. Его место занял ноздреватый снег с блестящими капельками в порах. Видимо Анти потерял сознание.
Выпрямившись, горестно и торжественно Ким поставил красную точку на правом краю листа, там, где Том изобразил голубым океан.
ГЛАВА 8. ТАМ, ГДЕ ВСЕ ТАКИЕ
Кадры из памяти Кима.