– Что это? Дан, что это?
Он, тяжело ступая, подошел к ней.
– Это вы его?..
Милов пожал плечами.
– Напал он. Вот и… так получилось. – Он не ощущал вины, но понял вдруг, что это был, возможно, первый убитый, увиденный ею в жизни.
– И у вас поднялась рука?
– А вам бы хотелось, чтобы тут лежал я?
Ева лишь медленно покачала головой, пошевелила губами, но не произнесла ни слова.
Граве подошел, остановился и тоже стал смотреть на убитого.
– Он напал на вас, вы сказали? Но почему?
– По-моему, ему не понравилось, что я иностранец и плохо говорю по-намурски. Может быть, он решил, что я – фром.
– Не могу поверить, – сказал Граве, в голосе его слышалась неприязнь. – Вы, надо полагать, наслушались о нас всякого вздора… Вот доктор Рикс тоже иностранка – разве она когда-либо чувствовала на себе чью-то неприязнь по этой причине?
– В наше время все меняется быстро, – сказал Милов почти механически, задумавшись совсем о другом: если действительно иностранцы оказались в немилости, можно ли сейчас оставить Еву с одним только Граве, который вряд ли сможет при нужде постоять за нее. Что это был за человек – тот, убитый, – для чего дежурил здесь с оружием, что означали эти дубовые листья вместо погонов?..
– Вы, помнится, сказали что-то о дубовых листьях – у тех, кто напал на поселок?
– В этом нет ничего страшного, – ответил Граве. – Символ «воинов природы» – есть у нас такое движение, его возглавляет господин Растабелл. Однако я сомневаюсь, чтобы те люди…
– Минутку, господин Граве. У них такая форма – солдатские комбинезоны?
– Ну что вы, никакой формы у них нет, да и оружия тоже, это гражданское движение, совершенно мирное. А этот… этот, мне кажется, из волонтеров.
– Тоже защитники природы?
– Я мало что о них знаю. Так, слышал краем уха, что возникла такая организация из бывших солдат, в основном воевавших, – вы слышали, возможно, что несколько лет назад мы вели небольшую и никому не нужную войну, которую потом сами же и осудили. Может быть, конечно, они тоже за сохранение природы, не знаю.
– И это тоже – Растабелл?
– О нет, он вообще против применения оружия…
– Мещерски, – сказала Ева неожиданно; до этого мгновения она, казалось, даже не прислушивалась к разговору. – Это его отряды. Я знаю это случайно – Лестер хорошо знаком с ним.
– Господин Лестер Рикс, – произнес Граве торжественно, словно церемониймейстер. – Муж доктора.
– Их девиз – «Чистая Намурия», – дополнила Ева.
– Ну, что же, – сказал Милов. – Это уже яснее.
– Извините, доктор, – сказал Граве, – но все это лишь досужие разговоры. Волонтеры никогда не вступали в конфликт с властями. И вас, господин Милф, я призываю не делать поспешных выводов. Лучше подумайте вот о чем: вы, вольно или невольно, убили человека, гражданина Намурии, и должны нести за это ответственность: мы живем в цивилизованном государстве. Если вы сейчас покинете нас, то это можно будет расценить лишь как попытку укрыться от ответственности. Как лояльный гражданин моей страны, я вынужден буду помешать вам в этом!
Он даже плечи расправил и приподнялся на носках – бессознательно, наверное, и выглядеть он стал не грознее, а комичнее.
«Господи, – подумал Милов, – сморчок этакий грозит мне… Но он ведь прав – с точки зрения нормальных условий жизни, и уважения достойно, что так выступил – не круглый же идиот, чтобы не понимать, что я его даже со связанными за спиной руками в два счета утихомирю. Мне надо в Центр, это верно, однако ситуация не тривиальная, да и женщина, чего доброго, подумает, что я испугался и спешу унести ноги…»
– Вы убедили меня, господин Граве, – сказал он почти торжественно, краем глаза следя за Евой, – сейчас она повернулась к нему лицом и на губах ее возникла улыбка, одновременно и радостная, и насмешливая: она-то, женщина, ясно видела, кто из двоих чего стоил. – Убедили, и я готов последовать за вами. – Милов почувствовал, как легко вдруг стало на душе: неужели было у него внутреннее нежелание расстаться с этой женщиной тут, на распутье, возможно ли, чтобы он… – он оборвал сам себя, – ладно, психологию оставим на потом. – Распоряжайтесь, господин Граве, я готов повиноваться (фу ты, черт, я вдруг заговорил в его стиле, словно на Генеральной Ассамблее). Итак?
– Бросьте, – сказала Ева. – Противно слушать. Дан, вам и в самом деле нужно в Центр? В таком случае мы пойдем с вами.
– Доктор, это необычайно глупо, – сказал Граве. – Что мы будем там делать?
– Я? Да мне сейчас просто стыдно оттого, что сбежала, поддалась страху. Я врач. И там мои пациенты. Дети. Забыли?
– Но ведь вы только вечером закончили дежурство! А в городе у вас семья. Семья!
Он выговорил это слово так, словно семья была самым святым в мире, превыше всего – кроме Бога одного, как сказано. Ева в ответ невесело усмехнулась.
– Ну, Лестеру-то все равно… если я не приду, он, по-моему, просто вздохнет с облегчением.
– Вы не должны говорить так, доктор, а мы – слушать… Но постойте, у меня возникла блестящая мысль! Что, если мы посмотрим ту машину? Может быть, она еще способна двигаться – тогда мы за полчаса доберемся до города; вы, Милф, дадите в полиции свои показания, а мы поручимся за вас, и вы сможете в ней же съездить в Центр. Поверьте, вы все равно выиграете во времени.
«Насчет выигрыша не знаю, – подумал Милов. – Мне надо было оказаться там еще полтора часа назад, теперь все будет сложнее. А мысль и на самом деле неплохая».
– Будь по-вашему, господин Граве. Ева, как ваша нога? Болит?
– Вам так хочется взвалить на шею лишнюю обузу, Дан?
– Знаете, вам просто нельзя отдаляться от реки: там вы иная.
Наверное, Милов слишком пристально смотрел на нее в этот миг, потому что она вдруг нахмурилась:
– Не надо, Дан, я не краснела уже лет сто, а вы заставляете…
– Не буду, – сказал он послушно. – Не хотите, не надо. Тогда сделаем так: мы бежим к машине, а вы идете, не спеша. Пока доберетесь, мы уже выясним, что там с нею. Все – в пределах прямой видимости, не бойтесь. Но в случае чего – не стесняйтесь, кричите погромче.
– Вы еще не знаете, как я умею кричать, – сказала она.
– Ну, господин Граве, в путь?
Они пошли быстро, почти побежали к торчавшей из канавы машине. Ева медленно шла вслед им, прикусив губу: ноги болели все сильнее, женщина не сводила глаз с быстро отдалявшихся спутников и то и дело спотыкалась – тогда боль пронизывала ее от пальцев ног до самого сердца. Двое приближались к машине: вот они достигли ее, остановились, немного постояли, Милов поглядел в сторону Евы, она махнула ему рукой, сигнализируя о благополучии, – тогда он спрыгнул в канаву. Женщина прошла уже полдороги до них, когда он показался снова, что-то сказал Граве, снова поглядел на Еву – она не различила, улыбнулся он или нет, солнце светило ей в лицо. Теперь и Граве полез в канаву – видимо, там нужно было что-то сделать вдвоем. Ева шла, ожидая, что машина вот-вот дрогнет и начнет задним ходом вылезать из канавы. Вместо этого, когда идти осталось уже совсем немного, оба мужчины снова показались; они словно бы пытались вытащить на дорогу что-то тяжелое. Вытащили. Положили. Ева снова подняла ладони к щекам: то был человек. Она побежала, уже не обращая внимания на боль, припадая на ногу. Милов бросился ей навстречу, подбежал, схватил ее руку:
– Так плохо?
– Да вот… немного не повезло.
– Сядьте. Давайте ногу. Ну-ка…
– Ох!
– М-да… Как это вы?
– Еще в реке… о камень или корягу…
Он поднял ее на руки, хотя она и на этот раз попыталась было протестовать, и понес к машине, испытывая странное, самому ему непонятное чувство, ощущение ноши, которая не тяготит, напротив, прибавляет сил, чуть ли не в воздух поднимает. «Маленькая ты, – подумал он, – легонькая…»
Он бережно опустил ее наземь – посадил невдалеке от вытащенного из машины и теперь лежавшего на травке под деревом тела. Ева взглянула и невольно вскрикнула.
– Вы его знаете, Ева?
– Это же доктор Карлуски! Мой шеф по клинике… Он должен был сейчас находиться с детьми. Ничего не понимаю…
– Это точно он? – быстро, требовательно спросил Милов.
– Я работаю с ним шестой год… – Ева, встав на колени, поискала у лежавшего пульс, подняла веки. – Еще теплый… Снимите с него… или хотя бы расстегните… Рубашку тоже. По-моему, пуля, хотя я, конечно… Почти нет крови – скорее всего, внутреннее кровоизлияние…
Она еще что-то говорила – Милов не слушал. «Он бежал, – думал Милов. – Значит, меня все же опознали и его предупредили. Убили его случайно? Если нет – значит, они сами рвут свою цепочку. Решили затаиться, переждать? Или что-то другое? Так или иначе, в Центре теперь делать нечего. Остается город. Карму гант шесть, квартира тринадцать, ключ «Дромар»… Да. Город».
– Какой ужас! – сказал Граве, он был ошеломлен. – Теперь просто необходимо вызвать полицию сюда…
– Давайте без лишних слов. Займемся делом, – и Милов стал влезать в кабину через левую переднюю, не помятую дверцу. Приглушенно взвыл стартер – раз, другой. Мотор не заводился. Милов вылез, поднял капот, посмотрел.
– Тут электронное зажигание. Граве, вы в нем смыслите?
– Надо посмотреть… – ответил Граве осторожно. Он подобрался к мотору справа, – пришлось даже опуститься на колени, – с минуту смотрел.
– Милф, в багажнике должны быть инструменты – сумка…
– Тут их три.
– Самую маленькую… – Граве принял сумку, раскрыл, снова наклонился над мотором. – Ага, ясно – все просто, Милф, вы и сами бы поняли… Найдите мне кусочек фольги, здесь просто сгорел внутренний предохранитель.
– У меня есть сигареты, – сказала Ева.
Милов несколько мгновений смотрел на нее очень пристально, словно то, что у женщины оказались сигареты, было случаем из ряда вон выходящим.
– Интересно, а какие вы курите?
– Салем, – сказала она, – при случае, по настроению… Вот вам фольга.
Минуты через две мотор взревел. Милов, сидя за рулем, включил задний. Машина, завывая и пробуксовывая, все же выползла на дорогу. Остановилась. Мотор ровно работал на холостых. Граве из канавы критически посмотрел на нее.
– Ничего, – сказал он, – не очень помялась. Он очень аккуратно съехал.
– Видимо, жил еще секунду-две, – сказал Милов.
– Неужели мы так и оставим его – бросим на дороге? – сказала Ева. – Он был хорошим врачом, прекрасным человеком…
Милов посмотрел на нее как-то странно.
– Мир праху его, – сказал он. – Но нам нужны живые.
– Там, впереди, обычно дежурит дорожная полиция, – предупредил Граве. – Я полагаю, нужно остановиться и сказать им, дать все необходимые объяснения. Иначе…
– Посмотрим… – ответил Милов неопределенно.
– Прошу вас, не относитесь к этому легкомысленно. Мой гражданский долг… Видите? Вот они стоят! Тормозите, прошу вас.
– Это не полиция, – сказал Милов. – Какие-то штатские. Им мы не обязаны давать показания.
Впереди, близ щита с названием города, и в самом деле стояли трое. Один из них повелительно взмахнул рукой, приказывая остановиться.
– Шутник, – проворчал Милов сквозь зубы. Он включил правый поворот и подвернул чуть ближе к обочине, чтобы можно было подумать, что машина сейчас остановится. Но, почти поравнявшись со стоявшими, резко нажал на газ. Машина рванулась, едва не сбив стоящего у самого полотна.
– Пригнитесь, Граве, – посоветовал Милов.
В зеркале заднего обзора он видел, как один из оставшихся позади поднял автомат, но как-то нерешительно – и опустил, так и не выстрелив. Однако тот, которого чуть не сбили, вытянул руку с пистолетом. Прозвучал выстрел, но машина была уже далеко.
– Разве можно стрелять! Мы же не сделали ничего такого! – возмутился Граве.
– Сукины дети, – сказал Милов.
– Но, господин Милф, вам все же следовало остановиться. Пусть это и не полиция, но все-таки… Я не понимаю: вы к ним относитесь враждебно, по-моему, но ведь, если я вас правильно понял, вы тоже сторонник защиты природы, не так ли?
– На такой дороге, – сказал Милов мрачно, – в два счета можно пропороть шину… О чем вы? Да, о природе… Я – за ограничение, а может, и за прекращение этой бесконечной кавалерийской атаки, когда техника вкупе с прикладной наукой скачет с криком и свистом и размахивает саблями… Но если защита природы сопровождается убийствами и пожарами, то это уже не защита, а что-то другое… пока еще не знаю, что. Скажите лучше, здесь всегда такое безлюдье?.. Ева, как вы там?
– Вполне прилично, – ответила лежавшая на заднем сиденье Ева. – Все же машина – прекрасный продукт цивилизации. Пешком я далеко не ушла бы…
– Ничего, Ева, – сказал Милов. – Я бы унес вас, и далеко.
– Не надо, Дан, – сказала она. – Пожалуйста.
– Что же это такое… – начал было Граве, – и умолк, словно прикусил язык.
Они въехали в город. Но не в тот, из которого Граве выехал прошлым утром, чтобы, как обычно, провести рабочее время, надзирая за многочисленными компьютерами Научного центра. Нет, внешне многое осталось прежним: гладкий асфальт улицы с аккуратной белой разметкой, узкие дома под красной черепицей, старинные шпили церквей, а впереди – серые силуэты современных деловых и жилых башен. Уже настал для улицы час быть оживленной: обычно люди в эту пору спешили на работу, шли за покупками, совершали утреннюю – для укрепления здоровья – пробежку; собаки тоже требовали моциона. Однако сейчас тихий пригород скорее смахивал на поле недавно отгремевшего сражения.
Тротуары, прежде к этому часу уже чисто выметенные и обрызганные водой, сейчас тут и там были усеяны осколками стекла, обломками каких-то ящиков, картонными коробками с фирменными наклейками. Краем глаза Милов заметил валявшуюся рядом с тротуаром мужскую шляпу и машинально шевельнул рулем, чтобы объехать ее.
Ставни магазинов были закрыты, на втором и третьем этажах многих домов окна смотрели пустыми глазницами и на ветру парусили выплеснувшиеся наружу гардины.
Лежал на боку автомобиль; другой, подальше, догорал, испуская струйки сине-серого дыма, он был покрыт пятнами пены или порошка из огнетушителей. Ударило запахом сгоревшей резины. На краю проезжей части валялся круглый обеденный стол без ножки.
Докатился глухой рокот – словно вдалеке что-то взорвалось.
Распахнулась дверь утреннего кафе, оттуда вывалилось несколько человек, пестро одетых, но все – с дубовыми листьями на груди, на рукавах, у одного – на каскетке. Они тащили, держа за руки, человека – ноги того волочились по земле. Глянув в зеркало, Милов успел увидеть, как его приподняли и стали бить головой об стену дома; человек не пытался вырваться – видимо, был уже без сознания, а может, и мертв.
Дальше на улице стояли двое с охотничьими ружьями и тоже с дубовыми листьями. Они проводили машину взглядами, один что-то крикнул, но не двинулся с места. Граве съежился на сиденье. Милов заставил себя не прибавлять газу, он ехал даже чуть медленнее, чем разрешалось в городе.
Обычных прохожих не было заметно, даже ни одной собаки не попалось на пути.
Проехали перекресток; на нем стоял волонтер – с карабином, с дубовыми листьями на плечах. Он скользнул по машине равнодушным взглядом. Граве схватил Милова за плечо:
– Остановитесь, пожалуйста, – спросим у него…
Милов дернул плечом, сбрасывая ладонь соседа.
– Может, лучше спросите у этого?
Он кивнул влево: там, впереди, у тротуара, валялось тело в черном полицейском мундире – форменная каскетка откатилась в сторону, ноги были подогнуты, словно полицейский в последний миг пытался уползти, укрыться, но не успел. Граве откинулся на спинку сиденья, тяжело задышал.
– Куда же поедем теперь, Граве? – спросил Милов. – Будем искать полицейский участок? Или, может быть, остановимся вот тут?
Слева по движению, на двери, за которой, судя по вывеске, помещалась часовая мастерская, виднелся кусок ватмана в поллиста, на нем косо, корявыми буквами было написано: «Запись добровольцев». Около двери стояло несколько молодых парней. Они тоже поглядели на машину, один крикнул – разглядев Еву через боковое стекло: «Эй, куда бабу везешь, давай сюда!», другой сделал вид, что расстегивает брюки, остальные засмеялись. «Хорошо, что Ева не видит», – подумал Милов невольно. Однако слышать-то она наверняка слышала, но промолчала, лишь закрыла глаза.