Абов оглянулся на Аспиранта. Эдуард Эрастович кивнул и вышел. Вернулся через полминуты.
— Я послал мальчишку. Того… Все равно без дела ошивался у дверей. Объяснил ему…
— А ключ-то… — выдавил Валентин.
— У нас есть ключ от вашей квартиры, — сказал Абов. И отошел.
…Дальше в мозгу Валентина случился провал. Не полный провал памяти, а исчезновение времени. Исчезли звуки, и в сознании выключился механизм, который отсчитывал секунды, минуты. Как в замедленном кино, Валентин видел измученного, подтянутого к кольцу Женьку. И ощущал его отчаяние и боль. Но эти чувства тоже были как бы замершими…
Распахнулась дверь, и в спортзале оказался растрепанный, потный Мишка Дыров.
— Вот… Принес…
Он держал Женькину сигнальную трубу.
Так дико было видеть этот радостный, сверкающий предмет — эту частичку вольной жизни — здесь, в пыточной камере! Контраст был такой горький, что Валентин простонал:
— Дурак… не та труба…
— Как не та?! — потерял хладнокровие Абов.
— Я говорю про подзорную…
Мишка перепуганно залупал глазами.
— На подоконнике не было… А эта висела на стене…
Ужасаясь, что предстоит новое мучительное ожидание, Валентин опять открыл рот, чтобы объяснить… И услышал резкий Женькин вскрик:
— Это та! Не верьте ему! Это та труба!
Выгибаясь и дергаясь, Женька плакал крупными слезами. И смотрел на Валентина с такой ненавистью, что она казалась настоящей. Или была настоящей?
— Дяденьки, не верьте ему! Это та труба!.. Он просто не хочет!.. Дядь Валь, зачем ты врешь? Они опять будут мучить!.. Дайте, я покажу, как это… Это просто! Развяжите руки!
Ему поверили. Феня ослабил веревку, снял петлю с Женькиных кистей. Абов, насмешливо глянув на Валентина, подал Женьке трубу.
Валентин обмер от нового страха за Женьку и от непонимания, и от капельки надежды, которая вдруг ожила в этом непонимании… Женька облизал сухие губы, вскинул голову. Присоски датчиков посыпались с него, на тоненькой шее опять резко забелел след ожога…
— Стой!! — заорал вдруг догадливый Аспирант.
Сигнал — тонкий, режущий воздух — рассек пространство, как упавший с высоты дрожащий медный лист. Он разрубил спортзал надвое, отбросив от Женьки и Валентина их мучителей. И превратился в стекло. Воздух за этим стеклом отяжелел, как жидкая прозрачная масса. Колыхнулся, искажая очертания, растягивая и комкая тела Абова и тех, кто был с ним. На искаженных, нечеловеческих уже лицах успел заметить Валентин отчаянную досаду проигрыша, запоздалое осознание безвыходной беды.
Упругая сила швырнула Валентина во тьму.
Дорога
…Тьма была короткой. Мгновенной. Она исчезла неуловимо и безболезненно. Валентин стоял на улице перед зданием спортшколы. Впрочем, здание это виделось лишь секунду, полупрозрачным контуром. Потом исчезло. На его месте был теперь небольшой сквер с клумбой и кленами. На клумбе цвели астры, но клены стояли сплошь желтые. Видимо, конец сентября.
Женька стоял рядом. Он был в потрепанном джинсовом костюме. Поправлял трубу, которая висела на шпагате через плечо.
Посмотрел снизу вверх на Валентина. Неулыбчиво, печально даже. Погладил трубу.
— Я боялся, что она исчезнет. Хорошо, что осталась, пригодится. Хотя теперь она просто труба…
— А… была?
— А была критта-холо, — вздохнул Женька. — Юкки мне объяснил. Ну, еще тогда, в степи…
“Значит, все это было. Не приснилось…”
— Женька, а куда же девались эти?
Тот пренебрежительно пожал плечами. Нашел, мол, о ком спрашивать.
— Нету их. Навсегда… Видишь, даже дома этого нету…
— Значит… и Мишки? — морщась, как от боли, спросил Валентин.
— Мишка… он, наверно, есть. Его же выкинули за дверь, когда я брал трубу…
Валентин потер лоб, облегченно передохнул.
— Ой, смотри! — вдруг звонко сказал Женька.
На клумбе стоял теперь гипсовый горнист с девчоночьей голубой лентой на коленке. Упирал в бедро свою обшарпанную белую трубу и, вскинув голову, смотрел куда-то за деревья…
— Хорошая примета, — заметил Женька.
— Сколько же это времени прошло? Наверно, месяц, а?
— Наверно… Нога уже совсем зажила. — Женька подтянул штанину. На побледневшем загаре светлела волнистая полоска давнего, залеченного ожога.
“Как они тебя, гады!” — чуть не вырвалось у Валентина. Но сдержался, сказал о другом:
— А как же мы Валентине-то объясним? Где болтались все это время?
— Ну-у… — протянул Женька. — Она знает, что я ходил в школу, а ты каждый день сидел над своими рисунками… И помогал дяде Саше настраивать компьютер…
— Значит, все в порядке?
Женька промолчал.
— Тогда… пошли домой, Жень?
— Не… — тихонько ответил Женька. — Дядь Валь, ты меня… проводи…
— Куда?! — с резким испугом вскинулся Валентин.
— На Дорогу…
— Зачем?!
Женька опять поднял глаза. Большие, темно-коричневые, незнакомые. С мелькнувшей слезинкой.
— Разве ты не понимаешь? Я здесь не выживу. И то счастье, что отсрочка получилась. Часа, наверное, на два…
— Какая… отсрочка? — уже понимая неизбежность нового несчастья, сказал Валентин.
— Труба-то… она сама не сработала бы. Только вместе со мной. Я был рыбкой… Дядь Валь, на этой грани мне теперь не жить. А на Дороге меня встретит Юкки. Уведет к себе. Там можно…
“Как же я без тебя?!” — чуть не взмолился Валентин. А спросил не о том — хмуро и почти обиженно:
— Где же эта Дорога?
— Дорога везде… А начало — там, где Ручейковый проезд…
Женька взял его за руку теплыми пальцами, и они пошли. И долго шли молча. И было опять как в ускользающем сне. Потом Валентин не выдержал:
— Жень… Значит, мы с тобой никогда не увидимся?
— Нет, можно будет… но не часто… Я буду приходить иногда на край Дороги. Заиграю на трубе, ты услышишь… Хочешь, я достану из болота твой револьвер? Я запомнил место… Выловлю и принесу! Он тебе здесь не лишний. А патроны добудешь…
— Вылови, — кивнул Валентин. Потому что это была лишняя надежда увидеть Женьку.
— Но это не скоро… — вздохнул Женька. — Только будущей весной…
Валентин промолчал. Тоска наполняла его, как холодная вода…
А день был безоблачный, синий и почти по-летнему теплый. Шелестел листопад, но у заборов цвела еще всякая желтая мелочь и ромашки.
Вышли наконец в Ручейковый проезд. Валентин узнал дом, у которого восемь лет назад увидел маленького рыбака. Юрика. Князя Юр-Танку. Даже бочка по-прежнему была врыта под водосточной трубой. А куда она денется…
— Женька, возьми меня с собой, — тихо попросил Валентин. — Я без тебя не смогу…
— Сможешь, — так же тихонько сказал Женька. — А туда тебе нельзя… пока.
— Почему?
— Другие-то куда без тебя денутся?
— Кто?
— Ну… дядя Саша. Валентина…
— Переживут. Они большие….
— А… сын?
— Какой… сын?
— Ты забыл? Или не знал? У Валентины через полгода родится мальчишка…
Валентин помолчал на ходу. Потом проговорил неуверенно:
— Ты это… точно знаешь?
— Ты и сам знаешь… Давай дальше не пойдем. Вон там, за водокачкой, граница.
Валентину словно вцепились в сердце отросшими ногтями. Он резко остановился. С болью передохнул.
— А еще… — все так же полушепотом проговорил Женька. — Кроме сына… другие тебя тоже найдут…
— Кто?
— Ну… наши. Из “Аистенка”. Шамиль, Кудрявость, Гошка Понарошку, Крендель. Алена с Настюшкой… А потом и вот он… — Женька кивнул в сторону.
Там по узкому асфальту шла пожилая женщина в темной косынке и потертом плаще. А рядом — Илюшка Митников. Он пытался отнять у женщины тяжелую сумку.
— Тетя Маша, ну отдай! Я сам понесу!
— Да что ты, Илюшенька! Я-то привыкла, а у тебя еще сила ребячья, хрупкая…
— Не хрупкая! Дай…
Отобрал он сумку, понес, выгибаясь набок от тяжести… Скользнул по Валентину и Женьке веселым, хорошим таким, но неузнавающим взглядом.
Ну, понятно, откуда он мог их знать? Весь июль прожил Илюшка с тетей Машей у ее брата в селе Орловском и никогда не был в лагере “Аистенок”. И потому в глаза не видал до сих пор ни Валентина Волынова, ни Женьку Протасова, которого звали когда-то Сопливиком — прозвищем обидным, но теперь уже позабытым.
© Владислав Крапивин, 1991 г.
Иллюстрации Евгении СТЕРЛИГОВОЙ
Лоцман. Хроника неоконченного путешествия
Глава 1. Побег
1. Санитарный переулок
Утро было прекрасное, сверкающее. Только росы — чересчур. Я, когда пробирался сквозь кусты больничного сада, кряхтел и вздрагивал. Тренировочный костюм (он был у меня здесь вместо пижамы) промок, словно от дождика.
Я раздвинул в заборе две доски, подобрал живот и протиснулся на волю, в тихий Санитарный переулок. И сразу увидел милейшего Артура Яковлевича — главного, ведущего и руководящего специалиста нашей больницы. Какая холера принесла его в такую рань? Докторские очки заискрились иронично и доброжелательно.
— О-о!.. Доброе утро. Как вы себя чувствуете?
Я сказал искренне:
— В данный момент — как полсотни лет назад, когда впервые забрался в чужой огород, был замечен, зацепился лямкой за штакетник и повис…
Артур Яковлевич хохотнул, колыхнул таким же, как у меня, животиком.
— Ну, зачем же так. В вашем поступке нет криминала, утренний променаж даже полезен.
Значит, он не догадался.
— Да, — подыграл я. — Маленький заряд бодрости для чахнущего пенсионера.
— Какой же вы, батенька, пенсионер! Люди вашей профессии на пенсию, по-моему, вообще не уходят. Да и с возрастом вы пока не совсем дотянули.
— Дело не в возрасте, а в состоянии духа и тела…
— Дух — это сугубо зависит от вас. А что касается тела, то мы стараемся… И кажется, не без успеха.
Меня вдруг сильно царапнуло раздражение.
— Бросьте, доктор. Вы же знаете, что это неизлечимо.
— Голубчик мой… Все мы неизлечимы, если исходить из соображения, что всякий человек смертен.
— Вы прекрасно понимаете, что я не о том…
— А если иметь в виду “то”… Я уже объяснял вам, что острый процесс можно задержать и перевести в вялотекущее хроническое заболевание. Люди с этим живут и живут. И у вас есть все шансы дождаться правнуков…
— Ну-ну… Моей старшей внучке два с половиной года.
— Тем лучше для вас! — жизнерадостно воскликнул он.
— Пожалуй… — хмыкнул я. И согнул локти, приняв положение для бега трусцой.
— Только без перегрузок, Игорь Петрович, — с легкой тревогой предупредил доктор. — И недолго. Сегодня на обходе будет профессор Красухин, надеюсь, вы не опоздаете.
— Я тоже надеюсь, — ответил я светски. И надеялся в этот миг на обратное: что вижу ни в чем не виноватого Артура Яковлевича последний раз в жизни…
2. Развалины
Моя однокомнатная обитель оказалась в полном порядке. Даже грязная посуда была теперь вымыта. Кто-то, значит, приходил, прибирался. Возможно, Тереза…
Я переоделся (даже галстук надел), сунул во внутренний карман паспорт и все, какие были, деньги. Взял плащ и выволок из-за дивана свой “командировочный сидор” — объемистый портфель, в котором лежало все необходимое для многодневных поездок. В срочные командировки я давно уже не ездил, но по привычке держал “сидор” наготове.
Платком я стер с портфеля пыль, погладил, как кошку, свою старенькую пишущую машинку, на кухне закрыл потуже краны, вышел и, не оглянувшись, захлопнул за собой дверь.
Тут же из двери напротив юрко высунула голову соседка — остроносая, любопытная и молодящаяся старушка.
— Игорь Петрович! Как я рада! Вас выписали?
— Как видите, уважаемая Римма Станиславовна. Счастлив вас приветствовать…
— А у меня для вас целая груда почты. Всякие конверты из редакций! Заходите! А я чайку…
— К сожалению, весьма спешу. Бог с ней, с почтой… — Пустовато было у меня на душе. Но не печально. Бездумно…
— Только из больницы и сразу уезжаете куда-то. Ай-яй…
— Что поделаешь, работа. Специально отпросился у врачей пораньше, — скользил я со своим враньем, как по гладкому стеклу. — Рад был вас видеть…
— Что передать Терезе Владимировне, если зайдет?
— Что я нашел вас еще более похорошевшей.
Старушка расцвела, а я, прихрамывая, спустился на первый этаж и вышел во двор. У подъезда цвели яблони и каталась на трехколесных велосипедах малышня, по-летнему пестрая и голоногая. Уже припекало, день обещал быть очень теплым.
Я пересек двор и вошел в полуразрушенный, ожидающий сноса квартал. Здесь было тихо, только шуршали крыльями воробьи. Кучи прошлогоднего мусора уютно покрывала свежая, яркая трава, в ней горели желтые огоньки мать-и-мачехи.
За остатками забора из кирпичных столбов и железных копей стоял двухэтажный особняк с выломанными рамами и полуразобранной крышей. Он был сложен не из кирпича, а из чужого в здешних местах пористого желтоватого туфа. Я вошел в разоренные комнаты. Солнце било в оконные проемы. Стараясь не смотреть на зарисованные мальчишками обои, на битые бутылки по углам, я поднялся на второй этаж. Глянул в окно (заранее знал, в какое, не первый раз).
Кирпичные башенки с флюгерами на крыше соседнего дома, причудливая верхушка тополя, далекая белая колокольня, голубятня над забором, несколько чердачных выступов и край моста над рельсами пригородной линии привычно сложились для меня в рисунок нездешнего города. Безоблачная, чуть дымчатая синева за крышами и башнями напоминала туманное море, когда оно в отдалении встает вертикально, как стена… Я закрыл глаза.
Может показаться, что я занимался игрой, не свойственной солидному человеку. Но, во-первых, множество взрослых людей живет, веря в приметы и соблюдая спасительные ритуалы, только никому не признается в этом. А во-вторых, без такой “игры” я за последние годы не написал бы ни единой стоящей строчки… И кроме того, именно взрослый опыт постепенно убедил меня, что граница между игрой и настоящими делами, между сном и хитрой реальностью кристаллических граней часто не прочнее мыльной пленки. Иначе какой был смысл думать о Тетради?
Итак, я закрыл глаза и среди запахов заброшенного жилья и плесени, сухого мусора и свежей травы на пустыре различил и вдохнул запах нагретых солнцем южных камней — тех, из которых был сложен дом… И — оказался в храме.
3. На берегу
На самом деле этот разрушенный храм стоял на краю раскопок древнего черноморского города, и я был в нем всего один раз, давно и случайно. Однако теплого запаха камней было сейчас достаточно, чтобы вспомнить пористые глыбы песочного цвета, плавные закругления арок, выпуклые византийские кресты на фронтонах, пробитый лучами сумрак, тусклую смальту осыпающихся мозаик и желтоватый мрамор колоннады. Не открывая глаз и оставаясь на месте, я в то же время быстро шагал теперь к лестнице. И смотрел по сторонам.
В храме был обрушен купол, в сводчатых окнах не осталось переплетов и стекол. В проломе крыши я увидел очень синий зенит с волокнистым белым облаком. Но глянул туда я лишь мельком: смотреть надо было под ноги. Деревянная (видимо, временная, хотя и очень старая) лестница вела на галерею, которая тянулась вдоль стены на уровне второго этажа. Я поднялся и пошел по галерее. Слева были деревянные перила с балясинами (как на антресолях в старом купеческом доме), справа — стена с мозаичным узором из листьев и провалы окон, за которыми холмы с серой полынью и море. Скоро я вышел на площадку с двумя колоннами. Солнце отражалось от дальней стены, и здесь был рассеянный прохладный полусвет.
Сколько мне лет? “Полсотни с большим хвостом”? Или двадцать? (Ничего не болит, и в мускулах под загорелой кожей веселая упругость.) Или я уже совсем мальчик, как в недавних больничных снах? Не знаю, сейчас я не вижу себя. Я вижу картину, висящую низко над полом.
Не решаюсь назвать ее иконой. Скорее всего, это просто портрет. Видимо, копия (а возможно, и подлинник) итальянского или голландского мастера. Какого — не знаю, никогда не видел репродукций. Это Мать со своим Мальчиком. Она, в зеленом платье и полупрозрачной накидке на волосах и плечах, сидит облокотившись на низкий, высвеченный солнцем подоконник (а за окном — размытые в знойной дымке горы и убогие домики Назарета). Лицо у нее молодое, но не такое молодое, не полудетское, как часто бывает у изображений Мадонны. Спокойными светло-карими глазами она смотрит перед собой, но каждой клеточкой тела, каждым нервом льнет к Сыну, словно любовью своей и тайной тревогой хочет окутать его, как силовым защитным полем, заслонить от грядущих бед.