— Поступило заявление от работника лагеря гражданина Фокина о вашем нападении на него с применением оружия...
Глядя Абову в переносицу, Валентин бесцветно произнес:
— Полагаю, он не только работник лагеря, но и ваш...
Следователь Абов не то чтобы изменился в лице, но как-то внутренне шевельнулся.
— С чего вы взяли?
— Как бы иначе он сумел так быстро просигналить?
— Элементарно, по телефону.
— Отключенному из-за грозы!
— Он позвонил с автомата на шоссе.
— Бегал туда под ливнем? Как спешил, бедняга!
— Он звонил на рассвете, когда дождь кончился!
— И вы сразу примчались!
— Во-первых, не так уж сразу. А во-вторых, речь об оружии все-таки...
— Будто вы не знаете, кто владелец оружия...
Абов смягчился и сказал неофициально:
— Да знаю, конечно, чего там... Иначе бы приехал с опергруппой.
— Имейте в виду, я сдам револьвер только по акту и при свидетелях. С письменным заявлением, как он ко мне попал.
Абов отозвался небрежно, словно думая о другом:
— А черт с ним, с револьвером, оставьте пока себе, если хотите. А потом можете утопить, все равно он нигде не зарегистрирован.
— Что значит “оставьте пока”?
— Ну... пока вы здесь.
— Договаривайте уж, — нервно бросил Валентин.
— Видите ли... — начал Абов, постукивая подошвой.
“Сейчас он повторит: “Видите ли, Валентин Валерьевич...””
— Видите ли, Валентин Валерьевич... У нас есть к вам просьба.
— У группы уголовного сектора? — осведомился Валентин.
— Ну... да.
Лениво и со слегка наигранной досадой Валентин сказал:
— Не валяйте же дурака... Семен Семенович. Неужели я не отличу сотрудника Ведомства от чиновника уголовного сектора.
В Абове словно лопнули какие-то ниточки. Он повозился, сел удобнее.
— Ну и ладушки. Тогда сразу к делу. Хорошо?
— А вот не знаю. — Валентин ощутил напряжение и знакомую по старым временам противную зависимость. — Не знаю, хорошо ли. Я давно уже деликатно, но решительно проинформировал вашу службу, что никаких дел с Ведомством больше иметь не хочу.
— А что так? — вроде бы по-настоящему обиделся и растерялся Абов.
— Те, кому надо, знают, “что”, — усмехнулся Валентин.
— Я не знаю... Мне, наоборот, рекомендовали вас как... — Он замялся.
— Как стукача со стажем и опытом? — спросил Валентин, ясным взглядом изучая лицо Абова.
Тот отвел глаза, пальцами забарабанил по колену.
— Право же... Зачем вы так? И себя, и нас...
— А я не себя. Только вас. Ваш ведомственный, извините, примитивизм в подходе к людям. Он, видимо, неискореним, хотя, казалось бы, и работники есть у вас вполне интеллигентные, и опыт колоссальный... Просто феномен какой-то...
— Ну... допустим, — покладисто сказал Абов, хотя и поморщился. — А к вам-то какое это имеет отношение? Тем более, что у нас нет термина “стукач”, а есть вполне уважительное “необъявленный сотрудник”...
— И всех “необъявленных” вы меряете одним аршином...
— Я понял: вы чем-то обижены...
— На Ведомство? — сказал Валентин.
Абов повозился опять. Спросил понимающе:
— Тогда... на себя?
— Господи, ну почему я должен перед вами исповедоваться?
— Да ничего вы не должны... Но мне-то что делать? — Абов был огорчен, видимо, по-настоящему. — Что я должен ответить шефу? В отделе мне ни словечка не сказали, что вы...
— Завязал, — подсказал Валентин.
— Ну да, черт возьми! Меня же спросят, почему вернулся несолоно хлебавши. Дело-то намечается серьезное...
“Думает, сейчас заинтересуюсь: что за дело?”
— Сочувствую, — сказал Валентин. — И догадываюсь, что последует дальше: “Раз вы, гражданин Свирский, отказываетесь от контактов, мы, к сожалению, не сможем воспрепятствовать уголовному сектору раскрутить дело с револьвером, как им захочется. А они, сами знаете, не всегда объективны...”
— Да бросьте, — вздохнул Абов. — Несмотря на всю свою, как вы говорите, примитивность, не такие уж мы идиоты... А что, Свирский — это ваш псевдоним?
— Будто вы не знаете!
— Я же недавно в этой группе... И там, честно говоря, такой кавардак в связи с последними событиями...
— Известная доля доверительности — один из методов достижения нужного уровня коммуникабельности с вербуемым субъектом, — усмехнулся Валентин. — Но я-то не новичок...
— Мне сейчас не до “методов”, — досадливо отозвался Абов. — Думаю, как быть... Без ножа режете... Ну, хоть коротко объясните, что произошло? Чтобы на меня меньше шишек... И в конце концов, мне это интересно как профессионалу: почему человек уходит от нас?
— Ладно! — резко сказал Валентин. И толкнулся спиной от стены (Абов чуть вздрогнул). — Только выньте и отключите машинку.
— Вы... собственно, что имеете в виду? Пистолет? У меня нет, честное слово...
— Я имею в виду звукозапись, — снисходительно сказал Валентин.
— А, это... — Абов послушно полез за пазуху, достал плоский, как блокнот, диктофон, положил на кровать рядом с Валентином. — Он на “стопе”, убедитесь сами.
— Благодарю... — Валентину опять расхотелось говорить. И он произнес почти через силу:
— Главная ваша ошибка, что слишком большой расчет вы делаете на страх. Даже при научной разработке “индекса вербуемости необъявленных агентов” фактору страха вы отводите основную роль: чем больше человек вами напуган, тем скорее он согласится стать... сотрудником...
Абов помигал, но сказал терпеливо:
— Разве это так? Не уверен... И к вам-то, полагаю, это в любом случае не относится...
2
Но это относилось к Валентину. Именно “фактор страха”. С боязнью и ощущением казенной зависимости шел он восемь лет назад в муниципальную комиссию воинского резерва, когда его вызвали по телефону. И не зря боялся. В комиссии сказали то, чего он опасался больше всего: Валентин Волынов, как подпоручик запаса, в силу государственной необходимости призывается на строевую службу на три года.
До сих пор тошно вспоминать, как суетливо и чересчур горячо начал он доказывать, что это нелепо и бессмысленно. Как пожимал плечами и с напускной независимостью даже хихикал над абсурдностью такого решения. Штатский человек, художник, зачем он нужен армии? Конечно, почетная обязанность, он понимает, но есть же и здравый смысл. Все его военное образование — формальный курс в архитектурном институте, который в течение трех месяцев вели отставные полковники времен Второй мировой... Если бы сейчас, не дай Бог, война — другое дело. А в мирное время каждый должен быть на своем месте! У него творческие планы, издательские договоры, фильм... В конце концов, семейные условия! На его иждивении парализованная тетя...
Молоденький военный чиновник с погонами инженер-поручика и гладкой уставной прической перекладывал на столе бумаги. Потом сказал, оглянувшись на портрет Верного Продолжателя:
— У всех или тетя, или жена, или... еще кто-то. А как быть с пользой отечеству?
Такие были времена. Сейчас Валентин сказал бы этому писарю, что пользу отечеству, которому давно уже никто не грозит, он, Волынов, и зажравшиеся генералы понимают по-разному. А тогда сумел только с жалким апломбом возразить, что художник полезнее для отечества в своей роли творческой личности.
— Отечеству виднее, — с зевком сказал инженер-поручик. — Впрочем, решение насчет вас, кажется, еще не окончательно. С вами хотят побеседовать... там... — Он кивнул на внутреннюю дверь. — Пройдите...
Там, в комнате с голыми стенами, с пустым конторским столом и тремя стульями, сидели двое. С неуловимой одинаковостью лиц, хотя и совершенно не похожие. Один — пожилой, с бульдожистой умной мордой, второй — тощий, ушастый, ровесник Валентина. С клоунским изломом бровей над очками. Характерная физиономия. “С этакой запоминающейся рожей — и работать в такой конторе”, — первое, что подумал Валентин.
Его вежливо попросили сесть. Бульдожистый дядька излишне старательно пощупал бедного Валентина Волынова глазами.
— Ну и как вы, Валентин Валерьевич, относитесь к службе в славном оборонительном корпусе Восточной Федерации?
У Валентина нервно подрагивали пальцы, но, несмотря на это, он чувствовал облегчение. Потому что понял уже: игра.
“И не очень умная к тому же...”
Он сказал, подбирая слова:
— Трудно говорить об отношении... когда предлагают разом сменить образ жизни, все поломать...
— Ну а как же с патриотическим долгом! — старательно вскинулся лопоухий.
Его пожилой коллега (видимо, начальник) поморщился:
— Ладно тебе... — И сказал Валентину: — Мы не из армии.
— Вижу, — вздохнул Валентин.
— Почему?! — вскинулся опять лопоухий.
Валентин помолчал, сколько позволяла ситуация, потом позволил себе улыбнуться чуть снисходительно (хотя внутренняя дрожь не совсем еще улеглась).
— Я мог бы изобразить проницательность, сослаться на интуицию и так далее. Но дело проще: я вас вспомнил. — Он смотрел на лопоухого. — Мы оба учились в архитектурном, только я у дизайнеров, а вы на градостроительном факультете, в новом корпусе. А потом, по слухам, вас... пригласили работать в Ведомство.
Бульдожистый обрадовался искренне, как-то по-домашнему:
— Узнал! Я же говорил — узнает! Профессиональная зоркость у человека!
Лопоухий натянуто улыбнулся. Валентин сказал:
— Косиков Артур... Отчества, конечно, не знаю.
— Львович... — Артур вдруг заулыбался по-настоящему, снял очки, пощелкал ими по кончику утиного носа. — Мы на втором курсе были вместе в жюри конкурса “Сумасшедшие проекты”, даже поспорили малость...
“Идиллия юности...” — горько мелькнуло у Валентина.
Бульдожистый приподнялся с заскрипевшего конторского стула, протянул руку:
— А я Аким Данилович... — Рука была мягкая, теплая. — Давайте, значит, к делу... Вы, Валентин Валерьевич, как относитесь к нашему Ведомству? — Он и Артур неуловимо насторожились, несмотря на улыбки.
— Ну, как... — начал Валентин столь индифферентно, что при желании можно было заподозрить легкую иронию. В допустимой мере. — Видимо, как и положено лояльному гражданину. С пониманием важности вашей миссии и должной мерой почтения...
— Без предубеждения, значит, — уточнил Аким Данилович.
— А чего мне “предубеждаться”? — отозвался Валентин с хорошо рассчитанной мальчишеской беспечностью. — Вы — те, кто знает все и про всех, и вам наверняка известно, что я далек от всякой политической возни. В бесцензурных альманахах не участвую, с иностранными издательствами отношения поддерживаю строго через наших бдительных посредников из Бюро по охране авторства. И даже, победив в Амстердамском конкурсе, за медалью в Голландию не летал. По причине тетушкиной хвори. Здесь медаль вручали, на собрании творческого актива... С активистами из столичной оппозиции тоже не в контакте.
— По причине идейного несогласия с ними? — с интересом уточнил Аким Данилович.
— И по причине образа жизни, — пожал плечами Валентин. — Я же для детских книжек картинки рисую. Это работа достаточно отрешенная от политической остроты...
— Как ни старайся, а совсем от нее не отрешишься, от остроты-то, — повздыхал Аким Данилович. И спросил без перехода: — Вы как насчет того, чтобы помочь нам?
То ли от растерянности, то ли от желания кончить все разом, Валентин брякнул хмуро и дерзко:
— Вербуете, что ли?
Артур вздернул клоунские брови и напружинился опять, а добродушный Данилыч пояснил доверительно:
— До зарезу нужен знающий человек. Сами понимаете, искусство — это идеология, наша важнейшая сфера. И нужна объективная информация. Так сказать, с анализом, что там происходит, в творческих мирах. Не выдумки и сплетни дураков стукачей (таких у нас достаточно), не доносы завистников, а реальная и масштабная картина. С обобщениями. Не для каких-то мер или карательных акций, упаси Господи. Просто чтобы ориентироваться в этих процессах. Для профилактики, для помощи хорошим людям, в конце концов... А?
Валентину казалось, что он увязает в чем-то холодно-липком, без надежды на помощь.
— Видите ли... круг моих знакомств очень ограничен. Вы, наверно, думаете, что я кручусь в среде артистов, режиссеров, живописцев, а я...
— Да знаем, знаем, — сказал Аким Данилович. — И все же... Ну а если надо, можно немножко и расширить круг-то. Для пользы дела... Вы же понимаете, Валентин Валерьевич, что никакая страна не может существовать без системы безопасности, и обязанность сознательных людей — помогать нам. Уж простите за громкие слова, но гражданский долг... Артур Львович тут правильно напоминал...
Ненавидя себя, Валентин пробормотал:
— Долг-то долгом, но надо к этому и склонность иметь, способности... Опять же и время требуется, а у меня работа с утра до ночи...
Лопоухий Артур насадил на утиный нос очки и проговорил вроде с сочувствием, однако и с иезуитской вкрадчивостью:
— Времени у художника всегда, конечно, мало... Однако, если им... — Он посмотрел на дверь, за которой стучал на машинке инженер-поручик Ряжский. — Если им не захочется оставить вас в покое, времени может не оказаться вовсе. Для творческого процесса...
“Сволочь”, — тоскливо выругался про себя Валентин.
Аким Данилович не спеша поднялся.
— Мы ведь вас, голубчик, не торопим, вы подумайте. А денька через три, с вашего позволения, позвоним...
И Валентин думал. Целый день и целую ночь. И еще день. Ощущение ловушки, безысходности не исчезало, и Валентин безуспешно пытался найти хоть какой-то выход.
Что ему грозит, если откажется? Судьба “недоделанного” подпоручика в каком-нибудь строительном гарнизоне под командой полуспившихся кадровых солдафонов? Гадко, но, в конце концов, это не на всю жизнь. Рисовать худо-бедно он сумеет и там. Жены-детей пока, слава Аллаху, нет, а тетку старушки подружки одну не оставят... А может, еще его и не заберут, может, просто пугают? Едва ли... И могут не просто в казарму загнать, а еще и закрыть перед художником Волыновым издательства, пришить какое-нибудь дело, и доказывай, что ты не жираф во фраке... Но, как ни странно, даже такой поворот не очень пугает, только озноб от злости. Главное — не это. Есть причина, которая любому здравомыслящему человеку показалась бы в такой ситуации самой пустяковой, не второстепенной даже, а “десятистепенной”. Вообще не причиной... Было Валентину до боли, до слез жаль расставаться с “Репейником”.
...С этой компанией он познакомился случайно. В начале июня. В тот день он с утра прихватил альбом и пустился в “свободный поиск” — делать наброски с играющих в переулках и скверах ребятишек. Это была необходимая, черновая работа иллюстратора. Впрочем, говорить “черновая” неверно. В этом слове есть что-то сумрачное, а она приносила Валентину радость. И веселый азарт охотника, хотя и смешанный со смущением.
Дело в том, что эти вот беглые зарисовки, это наблюдение со стороны за ребячьей жизнью заменяло художнику Волынову непосредственное общение с детьми (которое, казалось бы, так необходимо тому, кто работает над иллюстрациями для детских книжек). Тесных знакомств с мальчишками и девчонками он не заводил, “внедряться” в компании ребят не умел. Стеснялся. Это осталось, видимо, от детства, когда Валя Волынов был “неконтактным” мальчиком из художественной школы и знал только одного друга — Сашку. Конечно, приходилось в ту пору и в футбол гонять, и на озеро бегать, и даже дрался он пару раз (оба раза неудачно). Однако в той шумной жизни он все-таки чувствовал себя гостем. Вот и сейчас — взрослый уже человек, достигший, несмотря на молодость, кое-каких успехов, — он по-прежнему робел, сталкиваясь лицом к лицу с неугомонным ребячьим миром. С его раскованностью, веселостью и неожиданной прямотой вопросов.
Он до сих пор ощущал себя робким мальчиком, который стоит в стороне и с завистью смотрит на беззаботных и смелых сверстников, занятых увлекательной игрой, а попроситься в компанию не смеет: вдруг не возьмут, да еще и посмеются...