Раз нет согласия меж союзниками, то нет и союза, подумал он. С другой стороны, вчера Оро'минга сказал, что оба повелителя не будут ловить дым над костром и туман Над водами… Оба! Значит, они пришли к единому решению, и Тегунче сейчас играет, подбрасывая слова, как стерженьки фасита, и надеясь поймать палочку попестрей… Ну, в таких играх Дженнак тоже не был новичком.
Атлийский посланец принял позу раздумья: спина чуть согнута, ладони лежат на коленях, голова опущена.
– Не будем торопиться, – произнес он. – Слова твои ясны, однако мы хотели бы обсудить их… обсудить каждое, и все вместе. Ты ведь знаешь, что горький плод готовят с осторожностью, иначе недолго и отравиться.
– Когда же твое варево поспеет? Я полагаю, не сегодня?
Тегунче задумчиво нахмурился.
– Нет, не сегодня… еще не сегодня, если ты настаиваешь на своих словах. Быть может, в День Пчелы?.. Или Камня либо Глины?
– Тогда и говорит будем в День Пчелы… Или Камня либо Глины. – Дженнак скопировал нарочито неуверенную интонацию Тегунче. – Я не спешу. Время идет, и с каждым днем Очаг Одисса становится сильнее. Уверен, что брат мой Джиллор уже послал накомов ко всем границам… уверен, что не забыл он отправить флот в Бритайю за моими воинами… Не поспеют они к месяцу Войны, придут в месяц Дележа Добычи! И мы ее поделим! – Глаза Дженнака грозно сверкнули. – Поделим! Так что я не спешу. Торопливый койот бегает с пустым брюхом.
– Однако… – начал встревоженный Тегунче, но тут Оро'минга прервал его, вскочив и сделав жест угрозы.
– Я знаю, почему ты не спешишь! Знаю, плевок Одисса! Бычье дерьмо! Холощеный тапир! Крыса из сераннских болот!
– Харра! – взревели тасситские воины за спиной Оро'минга. Тегунче поджал губы, Чичен-те побледнел и заворочался, пытаясь что-то сказать и звеня своими браслетами, и даже Кутум-Тиа с неодобрением покачал головой. Но Оро'сихе, отец Оро'минги, оставался спокойным и глядел в пол с прежней мрачностью.
Дженнак поднял руку в знак того, что хочет говорить:
– Думаешь, желаю я укрыться за переговорами? Думаешь, боюсь встречи с тобой? – Он сделал паузу, глядя в искаженное гневом лицо Оро'минги. – Так пусть слышат все: на завтрашний день, День Керравао, я слагаю полномочия посланца! Завтра я лишь Дженнак, светлорожденный из Дома Одисса, и белые перья вождя сменю я алым воинским убором! Хайя! Я сказал!
Чичен-те но-Ханома Цевара приподнялся с подушки, отирая пот с высокого плоского лба.
– Помилуйте, ир'т-шочи-та-балам! Перед вами символ мира! Здесь место совета, а не ссор! Священное место! В дни предков моих звучали здесь мудрые речи, звучали резкие слова, случались и споры, но никогда в этих стенах не слышали оскорблений!
– Что поделаешь, достопочтенный, – сказал Дженнак, – времена меняются, и вместо мудрых слов слышим мы боевой тасситский клич, а споры превратились в брань и пустую болтовню. Да, времена меняются! Но кое-что остается неизменным: кровь и жизнь, которыми платят за поношение. – Он снял свой убор из белых перьев, скрепленных серебряным соколом, и повернулся к Оро'сихе: – Боюсь, светлый тар, в День Пчелы нас будет меньше. Не слишком ли просторным окажется твой ковер?
– Все в руках Шестерых, – вымолвил посланец Одо'аты, встал и направился к выходу. Тегунче и Кутум-Тиа шли за ним, дальше шагали их воины, цоланский правитель со своими людьми, а также Ирасса, Уртшига и Амад. Певец обернулся, посмотрел на две высокие фигуры в пространстве между колонн и что-то беззвучно зашептал – похоже, первые строки нового сказания. О великом цоланском храме, о совете светло-рожденных, о благородном Дженнаке и тасситском воителе, бросившем ему вызов… Но эта история еще не имела конца.
Зал Сорока Колонн опустел; все оставили его, понимая, что двум соперникам есть что сказать друг другу. Оро'минга небрежно потянулся; могучие мышцы заиграли на его смуглых руках, заплясали свисавшие с плеч бычьи хвосты, дрогнуло ожерелье с фигуркой ворона из темного дерева на белой шерстяной перевязи. Дженнак ждал молча, прижимая к бедру свой соколиный убор.
– Топоры? – наконец произнес тассит.
– Пусть будут топоры.
– У тебя есть свой?
– Нет.
Оро'минга презрительно хмыкнул:
– Пришлю тебе вечером… На бедность!
– Надеюсь, не с надломанной рукоятью? – отпарировал Дженнак.
– Рукоять из вашего одиссарского дуба. Скоро он будет нашим!
– Когда быки станут нестись черепашьими яйцами.
Тассит вздернул голову, но, видно, догадался, что в словесном поединке ему не победить.
– Время – на восходе солнца? – пробормотал он. – Как договаривались, до утренней трапезы?
– Да. Но не ближе пятидесяти полетов стрелы от города. Согласно слову халач-виника. Он наш хозяин.
– Эта плосколобая мокрица? Да скоро мы его…
– Он наш хозяин, – со значением повторил Дженнак. – А мы его гости.
– Ну, пусть так… – Оро'минга пожал плечами. – Я возьму своих быков и могу уехать хоть до гор Коатля.
– А я возьму колесницу.
– Колесницу? Зачем?
– Чтобы не тащить твой труп на спине.
На губах Оро'минги промелькнула кривая усмешка.
– Ты и впрямь считаешь себя неуязвимым?
– До сей поры боги меня хранили. От людей и демонов, от ран и болезней, и от поражений.
– Что ж, хорошо… Я убью тебя, и вся твоя слава будет моей. Ну, так где встретимся? На закат солнца, в лесу, есть отличный холм… И за маисовыми полями, в тростниках, что на юго-западе, тоже неплохо… А если отправиться прямиком на юг, то около дороги найдется ручей с травянистыми берегами, ровными, как ковер… Выбирай!
Холмы и овраги, тростники да речные долины, подумал Дженнак; юг и юго-запад от Цолана, непролазные дебри за узким поясом маисовых полей, две-три дороги, что тянутся к ближайшим городам, редкие охотничьи тропы, юкатские джунгли, столь же болотистые, жаркие и глухие, как леса Р'Рарды… А почему не залив, над которым гуляют свежие ветры? Не бухта с песчаной отмелью? Не морской берег?
Потому, что с берега видно море, сказал он самому себе. Море, и плывущие в нем корабли, и купеческие парусники, и лодки рыбаков, и галеры с метателями… тридцать галер из Кинапе! Выходит, не зря собирался тассит увести его с побережья – хоть в лес, хоть в холмы, хоть в тростники!
Глаза Дженнака блеснули, плечи расправились.
– Будем биться на Прибрежной дороге, к западу от городских стен. Я возьму воина, и ты возьми; один из них тоже умрет, ибо встретимся мы как на обряде испытания кровью, двое на двое: светлорожденные – с топорами, а наши бойцы – с любым оружием, кроме дротиков и самострелов.
– Двое на двое? Как в ритуальном поединке? Согласен! Но Прибрежная дорога не годится; я вырос в степи и не люблю морских берегов.
– А я не люблю топор, и предпочитаю свежий морской ветерок. Чего ты хочешь, ворон? Выбрать и место, и оружие?
Тассит нахмурился, но промолчал.
– Скажи, – Дженнак вытянул руку, и белые перья его убора коснулись плеча Оро'минги, – скажи, почему затеял ссору со мной? С посланцем, пришедшим на совет, сидящим под символом перемирия? Почему, оскорбив меня, бросил вызов? Отчего не хранишь свою сетанну? Хочешь отомстить за брата? Но он пал в честном бою, и за победу над ним я заплатил дорогой ценой… А сейчас мы не воюем, и хоть мы не братья, но родичи, ты и я; ведь кровь светлорожденных так перемешалась, что ни одному аххалю не исчислить, чего в тебе больше, от Одисса, от Мейтассы или от иных богов. Это не мешает нам сражаться в дни войны, но сдерживает от деяний недостойных – таких, как подлое убийство или поединок с тем, кто возвещает мир.
Оро'минга насупился еще сильней, упрямо стиснул кулаки и сжал челюсти; его красивое лицо вдруг стало походить на маску Тескатлимаги, древнего бога-ягуара.
– Я бросил вызов не посланцу, – произнес он, – и я не собираюсь мстить за брата – он сражался, он был слабей тебя, и он погиб. Причина иная… Помнишь ли наш разговор о пруде, отражавшем сперва мои черты, а потом твои? Так знай, я вызвал светлорожденного Дженнака, посягнувшего на мой водоем!
– Глупая причина. Придумай что-нибудь получше.
– Придумаю. И скажу… скажу, любуясь, как меркнут твои глаза! Там, на Прибрежной дороге, где веет свежий морской ветерок!
Оро'минга резко повернулся и вышел, оставив Дженнака в одиночестве, среди гранитных колонн, светильников и ковров. Два ковра, цветов Сеннама и Тайонела, оттенков Одисса и Арсолана, казались самыми обычными, напоминая о желтизне песков, об алых зорях, о свежей зелени и необъятной морской синеве; третий, черно-белый, был словно грань между жизнью и смертью. Дженнак долго разглядывал его, размышляя о всяческих знаках и символах: о Храме Вещих Камней, что являлся символом веры и единения Эйпонны; о Книгах Чилам Баль, что крепили эту веру; об оттенках, избранных каждым из богов и отражавших их сущность; и о своей яшмовой сфере, способной открыть утаенное за частоколом слов. Мысленно он одарил ею Оро'мингу и подумал, что тассит не так уж прост, что за тщеславием и упрямством могут скрываться хитросплетения расчетов, и собственных Оро'минги, и тех, что сотканы Оро'сихе и Тегунче.
Зачем его сюда привезли?.. – мелькнула мысль. Зачем усадили на ковер переговоров, где место лишь опытным и мудрым? Зачем он тут, тридцатилетний воин, первый боец Мейтассы? Чтобы встретить другого бойца, героя легенд, победителя демонов и океанских пространств, столп Дома Одисса, о коем сложены легенды?
Некоторое время Дженнак размышлял об этом, но вскоре веки его сомкнулись, и черная тасситская половинка ковра обратилась шелковым занавесом Чак Мооль. На фоне его, как бывало не раз, мелькали знакомые лица – ахау Джеданны, умерших братьев, Унгир-Брена, О'Каймора и иных людей; потом он узрел милые черты чакчан, своей ночной пчелки, – она улыбнулась ему, нахмурилась, сделала строгие глаза, свела брови и покачала головой, будто призывая к осторожности. Губы ее дрогнули, зашевелились, и Дженнак прочитал: кто убережет от предательства?
Ты!.. – хотел он крикнуть. – Ты!.. Но Вианна уже исчезла, а вместо нее, в разрыве черного занавеса, возникли зеленый берег, синее море и множество кораблей, целый флот, плывущий прямо к нему. Это видение было кратким, очень кратким, но Дженнак заметил блеск метателей, тысячи взмывших над водою весел, палубы, переполненные людьми, какие-то плотные связки – стрелы?.. дротики?.. – уложенные вдоль бортов. Еще ему показалось, что час был ранний и солнце восходило за его спиной; значит, корабли шли с запада на восток.
Из Кинапе в Цолан! Из Коатля в Юкату!
Скрипнув зубами, он прошептал:
– Кто убережет от предательства?
Потом быстро направился к выходу, пересек двор, не замечая улыбок прелестной Ице, махавшей смуглой ручкой с террасы, бросил взгляд на солнечный диск, прикинул, что до Вечернего Песнопения осталось полкольца, и нырнул в полумрак и прохладу хогана. Все его люди были здесь собравшись тесным кружком у лестницы: сказитель что-то наигрывал, лаская лютню быстрыми пальцами, сеннамит перебрасывал с ладони на ладонь кривой майясский нож, а Ирасса с заметным отвращением принюхивался к кувшину с местным пивом, которое в Цолане готовили не из проса, а из пальмовой коры и мякоти кактуса.
Дженнак остановился перед ними и сказал:
– Завтра на рассвете я бьюсь с Оро'мингой, сыном Оро'сихе. Ты, Ирасса, пойдешь со мной. Там найдется тасситский воин и для тебя.
Молодой телохранитель хищно оскалился и отодвинул кувшин, а Уртшига, не прекращая свою игру с ножом, буркнул:
– Я тоже пойду с тобой. Куда ты, туда и я. Отец Грхаб и брат Хрирд не велели оставлять тебя без присмотра.
– Пойдешь, – успокоил его Дженнак, – но не сразу. Как настанет ночь, пойдешь к нашему кораблю и передашь Пакити, чтобы слушал с рассветом барабан. Будет одно слово, и прилетит оно издалека, за пятьдесят полетов стрелы; и пусть Пакити и все сигнальщики на борту слушают ушами псов. Ясно?
Уртшига кивнул. Нож метался в его руках.
– А слово будет таким: Джеданна! Имя отца моего, ушедшего в Чак Мооль. И как Пакити его услышит, должен он послать на берег три тарколы воинов, и ты, Уртшига, поведешь их к Великому Храму; я же буду ждать вас там на ступенях. А Пакити пусть выходит в море и встретит там галеры из Кинапе: на каждой два метателя, сотня гребцов и две сотни тасситских воинов. Пусть Пакити не шлет им сигнала ни барабаном, ни горном, а сразу начинает стрелять; и пусть не жалеет он «Хасс» и не думает, что выйдет живым из того боя. Галер – тридцать, и я желаю, чтобы половина до цоланских причалов не дошла. Ты понял, Уртшига?
Сеннамит снова кивнул. Майясский клинок теперь стремительно вертелся вокруг его запястья.
– И еще скажи Пакити и всем, кто будет биться на палубах «Хасса», что я, Дженнак, сын Джеданны, желаю им легких путей в Великую Пустоту. Пусть идут они туда мостом из радуги, тропою лунного света, лестницей из утренней зари!
– Ай-ят! – откликнулись Ирасса и Уртшига, а лютня сказителя вдруг исторгла тревожный и грозный аккорд.
– И это все, что ты должен сделать, Уртшига; а потом придешь к храму, чтобы умереть рядом со мной. Ирасса… – Дженнак повернулся к юноше, положил ладонь на его светлый затылок. – Ты пойдешь сейчас в стоила, скажешь, чтобы приготовили самую легкую и быструю колесницу, выбрали самых лучших быков…
– Прости, мой лорд, я с быками лучше управляюсь, когда они поджарены на вертеле. А вот видел в стойлах хозяина нашего Чучуна-Тюна двух лошадей иберской породы, рыжих, с красными гривами… Почему бы нам их не оседлать?
– Лошадей? – Дженнак был поражен. Выходит, и древний Цолан уже обзавелся лошадьми! Подарок судьбы, не иначе: промчаться рыжим вихрем по Прибрежной дороге, а оттуда – к храму…
Он взъерошил волосы Ирассы.
– Раз есть лошади, давай лошадей! Но пусть их запрягут в колесницу, ибо поедем мы с грузом. Во-первых, наши доспехи; с Оро'мингой и его бойцом мы будем сражаться нагими, но у храма надо иметь все, что защищает и разит… Соберешь и положишь в колесницу! Ну, а во-вторых, сигнальный барабан… Он займет много места.
– Барабан! – Ирасса в восторге хлопнул себя по бедрам. – Где мы возьмем барабан, мой лорд? Съездить за ним к Пакити?
– Не надо. Здесь, на дворцовой сигнальной вышке, есть вот такой… – Дженнак приставил ладонь к поясу. – Возьмешь его, и тоже в колесницу!
– Может, и сигнальщиков прихватить? Крепкие парни, но я справлюсь, если прикажешь!
– Сигнальщиков не надо, а колотушки не забудь. Иди! Все сделай быстро, нам надо еще поесть и поспать.
Ирасса змеей выскользнул из хогана; быстрые ноги протопотали по двору, потом голос его раздался у лестницы, охраняемой стражами, и все стихло. Стойла ездовых животных находились с западной стороны холма, как раз на развилке Храмовой и Прибрежной дорог; Дженнак туда не заглядывал, но Ирасса был частым гостем – видно, ходил любоваться лошадьми. Лошади ему нравились не меньше, чем самому Дженнаку, и это было одной из многих привычек, объединявших их и порождавших близость. Впервые Дженнак подумал, что мог бы иметь сына, такого, как Ирасса, или старше, и что его сыновья – те, которых носили Чали и, быть может, Чолла, – никогда не встретятся с ним, не встанут рядом в бою, не прикроют спину, не поплывут на его кораблях на край света, к новым неведомым землям. На миг печаль охватила его; завтра все должно было кончиться, завершиться побоищем на ступенях храма, и мысль эта казалась нелепой и противоестественной. Но такова жизнь, обманчивый дар судьбы; бывает, рвется она внезапно, сменяясь холодом Чак Мооль, и даже боги не властны над предначертанным.
Или все-таки властны?.. Ведь послали они видение – воздушный корабль над бескрайними лесами и эту женщину с неуловимо-знакомым и милым лицом… Значит, удастся отстоять святилище? – промелькнула мысль. Отстоять и не погибнуть? Но как? Сто пятьдесят бойцов не защитят храм от многотысячной орды…
Голос Амада Ахтама, сына Абед Дина, прервал его размышления.
– Что делать мне, светлый господин? – спрашивал сказитель. – Какие ты дашь повеленья? Что поручишь своему певцу?