В альманахи Мир не попал ни разу. Почему? Не поняли?
Один пожилой - лет ста семидесяти - и многоопытный редактор сказал ему так:
– Мальчик, ты пишешь о том, что ты влюблен в Марусю или Виолу. Но это частное дело Маруси или Виолы, только им интересно. Ты расскажи не о Виоле, о любви расскажи такое, что интересно всем людям.
А если в чувстве ты не увидел нового, всем людям интересного, тогда поезжай за новым на край света, куда редко кто заглядывает. Там еще есть касающиеся всех новинки.
Юноша обиделся. В XXIII веке поэты все еще были самолюбивы и обидчивы. Но запомнил слова старого редактора. Даже зарифмовал:
Значит, в космосе есть такое,
Что лишает людей покоя!..
Нет, в космос он пошел не за темами для стихов. Молодежь и в те времена мечтала о подвигах, о нетронутой целине, рвалась туда, где трудно и опасно. Даже неприличным считалось, окончив школу, поселиться в своем доме, в благоустроенном городе. Но целины на земном шаре осталось не так много. Юноши ехали в Антарктику, где еще не отрегулировали климат, на океанское дно, под землю,..и в космос. Мир был радистом, он понадобился в космосе.
Сначала он попал на Луну, на нашу земную Луну, так сказать, в вестибюль космоса, на Главный межпланетный вокзал.
На Луне он тоже писал стихи:
Что такое Луна?
Берег у водопоя.
Кратеры - это следы Галактических коров.
Одно стихотворение ему удалось даже напечатать в "Лунных известиях" (No 24 за 2227 год).
Издалека блестит Луна,
как золотой бокал.
Вблизи она черным-черна - планета черных скал.
В твоих глазах голубизна,
походка так легка.
Но я боюсь: ты, как Луна,
блестишь Издалека.
Впрочем, в XXIII веке Луна уже не считалась краем света. Там были ракетодромы, рудники, заводы, города, прикрытые противометеоритной пленкой, выходили "Лунные известия", печатались стихи о любви. "Луна это не целина!" написал Мир в своем поэтическом дневнике.
Он прожил там только полгода, затем получил назначение на Цереру - в пояс астероидов. Это, пожалуй, был уже передний край. Ракеты в ту пору обходили пояс астероидов стороной. Многие из летающих космических рифов даже не значились на звездных картах. Летая на маленьких ракетах под грозным метеорным обстрелом, радисты расставляли радиомаяки на безымянных скалах. У них было средство против метеоров испепеляющие лучи. Но, как в забытых войнах второго тысячелетия, ты стреляешь, и в тебя стреляют. Секундная оплошность, неисправность лучевой пушки, ошибка прицела - и напрасно взывают радисты: "Я Церера, я Церера, вас не слышу, не слышу вас, ракета номер семнадцать!" Взывают час, день, неделю, взывают грустно, безнадежно, напрасно…
Там, где стреляют, там убивают,
Там провожают и не встречают.
С Цереры Мира, как радиста опытного, обстрелянного метеорами, перевели на Ариэль, где готовилось историческое, пожалуй, самое грандиозное предприятие XXIII века.
Мир понял, что его мечта осуществится. Не всякому дано творить историю, не всякому удается видеть, как она творится. Миру выпали честь и счастье быть свидетелем великого события. Десятилетиями люди будут выспрашивать подробности у очевидцев. А Мир видел своими глазами, и все, что он видел, он опишет в стихах - волнующих, важных для всех людей. Это будет целая поэма. Заглавие давно придумано для нее: "Первый день творения". И первая строфа есть:
Величием равные богу,
Люди видом и станом,
Звездной дорогой
Мы пришли к Урану.
И вот он начался, тот знаменательный день - первый день творения. И нужно все, все запомнить - все до единой мелочи: и зеленые спирали циклонов на Уране, и расположение четырех лун на небе, и тень от оконного переплета в железной скале.
Я прибыл слушать и смотреть,
Все знать наперечет
И тем, кто народится впредь,
В поэме дать отчет.
В тот исторический день Мир записывал все детали. Записал, что он проснулся в семь утра, и записал, что ел на завтрак: свежие абрикосы, синтетическую говядину и чай витаминизированный.
Они завтракали втроем: три штабных радиста - араб Керим, шведка Герта, его молодая жена, и Мир. Юна, четвертая радистка, опоздала - она любила поспать поутру.
Хозяйничала Герта. Не потому, что так полагалось, просто ей нравилось хозяйничать. Была она крупная блондинка, светлокожая, светлоглазая, немного полная. Говорила Герта редко и мало, зато большие добрые руки ее все время двигались - переставляли, накладывали, пододвигали, добавляли. А светлые глаза с беспокойством смотрели прямо в рот мужу - достаточно ли ест, не надо ли еще?
А беспокоиться за Керима не приходилось. Он ел за четверых и работал за четверых. Его могучее тело как бы само просило деятельности. В то время как другие радисты сидели с наушниками, Керим предпочитал бегать по точкам, ремонтировать, длинными своими ногами он мерил Ариэль, отмахивая в иные дни километров полтораста. Один раз, когда выдалась свободная неделя, он совершил кругосветный поход, обошел вокруг Ариэля через оба полюса. Кериму нравилось работать руками, долбить, рубить, ломать, чувствовать, как хрустит материал, уступая могучим мускулам.
– Мне бы родиться на три века раньше - в героическом двадцатом, - говорил Керим вздыхая. - Эх, на коне скакать, крутя шашкой, лес корчевать в тайге, камни ворочать. А в Африке у нас тогда еще львы были - такие гривастые кошки, побольше венерского цефалодидуса. Мне бы на льва с копьем! В изнеженное время живем. Только в космосе и осталась работенка по плечу. Тут мы наломаем дров, правда, Герта? Мы наломаем, а Мир воспоет* наши деяния. Воспоешь, Мир?
И, небрежно поцеловав прильнувшую жену, Керим скользнул в кладовку надевать скафандр. Помчался за семнадцать километров, в ущелье Свинцовый блеск, проверять замолкнувшую точку.
Герта прижалась лбом к стеклу, провожая его глазами. Она видела, как Керим удаляется длинными и плавными прыжками, словно скользит на невидимых лыжах. Вытянул ногу и ждет, ждет. ждет, когда же носок коснется твердого грунта. Впрочем, все так ходили на небесных телах с малой тяжестью.
Это было жестоко:
Кинуть голос любимой
В огненные потоки, Зеленые глубины…
У каждого из четырех радистов был свой круг обязанностей. Керим занимался ремонтом. Герта держала связь с Землей и межпланетными ракетами. Четвертая радистка, Юна, та, что любила поспать, вела переговоры с людьми, работающими на Ариэле и других спутниках Урана. Мир ведал кибами - кибернетическими машинами.
На Ариэле было немало киб. Они строили ракетодромы, дороги и подземные убежища - дома, добывали руду, выплавляли металл и аккуратно в назначенные часы докладывали Миру точками и тире о проделанной за день работе. Но самые важные кибы находились на Уране. Именно они должны были начать ту грандиозную работу, которую Мир собирался воспеть в своей поэме.
Проект "Коса Кроноса" - так называлась эта работа.
На Ариэле трудились обычные кибы - тупые, узко программные машины, изъяснявшиеся радиосигналами. На Уран же отправились кибы особенные, умеющие даже видоизменять программу. Люди никогда не посещали Уран, недра его - тем более, неточно знали, какие там условия. Поэтому посланцы на Уране должны были иметь некоторую свободу действий. Кибы на Уране могли сами себя ремонтировать и могли даже отчитываться человеческими словами, рассказать обстановку, как бы увиденную глазами машины. Для этого требовалась очень сложная схема, ее создавали многие. Мир сделал только голоса. В XXIII веке умели делать такие веши. И на одну из киб он поставил голос девушки… одной знакомой девушки.. В общем, той девушки, в честь которой он писал стихи на Ариэле:
Кинул голос любимой
В зеленые глубины…
О виду машина как машина. Удлиненный снаряд в оболочке из жаростойкой вольфрам-керамики был установлен на стандартной атомной ракете. Люди нажали кнопку. Изрыгая пламя, в клубах беззвучных взрывов ракета унеслась в звездное небо… а через несколько минут оттуда донесся глубокий и бархатистый голос девушки:
– Угловатый силуэт на фоне частых звезд. Это Ариэль. Ракетодрома не вижу, он на дневной стороне, а передо мной ночная. Как бы бесформенный угольный мешок на фоне звезд. Он заметно съеживается. Скорость отставания - четыре километра в секунду. Выключаю двигатель, начинаю свободно падать на Уран.
И в дальнейшем киба не забывала уделить несколько слов своей родине:
– Угловатый серп… угловатый черный камень..неровный узенький серп… все меньше, все удаляется… - сообщала она про Ариэль.
Ариэль удалялся, зато все ближе становился громадный Уран.
– Шар растет и пухнет, - сообщала киба. - Он мутно-зеленый, цвета сухой плесени. Он полосатый: на зеленом фоне белесые завитки, вихри, спирали. Весь шар, кипит, особенно на экваторе.
Киба оказалась в стратосфере Урана меньше чем через сутки после старта. Ей угрожала опасность сгореть, как сгорают метеориты, влетевшие в земную атмосферу. Поэтому двигатели работали вовсю, чтобы затормозить, уменьшить скорость падения. С раскаленной оболочки ракеты слетали капли расплавленного металла.
– Я пронизываю тучи. За мной шлейф пламени багрового и алого, докладывала киба. - Тучи тоже багровые, словно на закате.
Даже в телескопы Ариэля видна была искорка там, где киба вошла в тучи.
Потом она погрузилась в атмосферу.
– Зеленый туман, цвета морской воды… Оливковый туман… Серо-зеленый туман, - сообщала она. - Тучи из аммиачных льдинок. Ледяные метановые ветры. Температура минус двести, давление десять атмосфер… Двадцать атмосфер… Тридцать атмосфер. Внизу черный сумрак. Как бы тону в вечернем море.
Ядовитые полосы,
Зеленые тучи…
У любимой в голосе
Слезы горючие…
Впрочем, насчет слез горючих Мир явно преувеличивал. Слез там не было и быть не могло. Монтируя голос кибы, он использовал магнитную запись радиоразговоров и пения на вечере самодеятельности. Поэтому голос у кибы был не слезливый, а певучий или деловой. Иногда интонации приходились не к месту. О температуре она сообщала, словно песню пела. Но чаще киба разговаривала подчеркнуто деловым тоном очень занятого секретаря, которому некогда выслушивать любезности в служебное время.
И подумать, что все это исходило от печатных блоков, плавающих в керосине! Керосиновая "кровь" была признана наилучшей для таких киб: она могла служить резервным топливом для атомного двигателя; в жидкости легко перемещались миниатюрные паучки - манипуляторы, умеющие чинить и переключать провода; а самое главное - керосин можно было сжимать, чтобы уравнять давление с внешней средой. А давление возрастало с каждым днем.
Сто атмосфер… двести… триста! Шестнадцать суток киба тонула, погружалась в черную пропасть. Она падала, просто падала без парашюта шестнадцать суток подряд. Потом пришло сообщение: "Наконец-то я прозрела! Вижу тусклый бордовый свет. Мягкий такой цвет бархатного оттенка. На Ариэле я видела у одной девушки такое платье - вишневого бархата".
– Женщина oстается женщиной, даже если она машина, - сурово изрек Керим. Платье она запомнила лучше всего. И на дне Урана думает о платьях.
К сожалению, дна как раз не было. Светились газы, наэлектризованные высоким давлением. На Уране вторая ионосфера оказалась в глубине. Возникли опасения. Специалисты вспомнили старую теорию о том, что у Урана вообще нет дна, только газ и газ, сжатый газ до самого центра. Было бы очень неприятно, если бы это предположение оправдалось. Тогда сорвался бы весь проект "Коса Кроноса".
Но опасения были напрасны. На шестнадцатые сутки киба дошла до дна. Встала на твердые породы - базальт и карбиды.
Льда не было, как ожидали некоторые. Давление достигало сорока тысяч атмосфер. Лед не выдерживает такого давления, течет.
Киба с голосом девушки опустилась на Южный полюс Урана (другая - на Северный полюс, прочие - на экватор).
Свободное падение кончилось, кибы начали вгрызаться в недра.
И вот сегодня, принимая рапорты разных киб - роющих, строящих, развозящих, - Мир напоследок оставил самое приятное: голос девушки из недр Урана.
И услышал наконец быстрый, взволнованный, как ему казалось, речитатив:
– Говорит киба номер четыре-У. Ввинчиваюсь в раскаленные недра. Вокруг сплошное сияние: белые струи, радужные струи, мелькают искры. Через два часа достигну проектной глубины. Давление предельное, материал разрушается разрядами, местами течет. Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?
Киба не знала, что ей осталось существовать только четыре часа. Лишь человек умеет заглядывать в будущее, надеяться и страшиться. А киба просто напоминала, что программа ее исчерпана и следует прислать новый приказ… И повторяла своим деловитым голоском:
– Что мне делать дальше? Для чего меня послали сюда?
И вдруг тот же голос продолжает за спиной:
– Я никогда не прощу тебе, Мир, эту глупую шутку.
Ты из мрака и света, Ты из грусти и смеха, Ты Изольда, Джульетта, Ты - все девы планеты.
– Я никогда не прощу тебе эту глупую шутку! - сказала живая девушка. Выдумал тоже: поставил мой голос на тупоголовую кибу! Я тебе страшно отомщу, страшно. Приделаю твой голос к автомату-напоминателю в ванной. И будешь вещать там: "Помойте ванну, бу-бу-бу. Уходя, гасите свет, бу-бу-бу. И не забудьте спустить воду!" Понравится тебе такая должность?
Керим был араб по происхождению, Герта - шведка, Мир, как вы догадываетесь по его стихам, - русский. Никто не сумел бы сказать, какой национальности Юна. Все расы смешались в ее крови, и каждая оставила свой след: кожа темная, почти как у африканки, тонкий, с горбинкой персидский нос, чуть удлиненные монгольские глаза, тяжелые и пушистые русые волосы. Сочетания неуместные, дерзкие. На улице на нее оглядывались с удивлением; оглянувшись, не могли оторваться.
Ты - все девы планеты!
Мир вздрогнул, когда Юна вошла в комнату. Сердце у него оборвалось, дыхание захватило. Все-таки какая-то связь была между ними. Присутствие Юны действовало на него как электрический удар. Казалось, что-то должно произойти… и не происходило.
Вслед за Юной в комнату радистов вошел тяжеловесный лобастый мужчина среднего роста, с широченной грудью и бицепсами штангиста. Это был начальник или, как говорили в XXIII веке, "ум" станции Ариэль-Май Далин. Как и девушка, он не вошел, в сущности, а скользнул в позе лыжника - левая нога впереди, руки протянуты, чтобы схватиться за что-нибудь. Это скользящее, почти балетное движение у Юны выглядело изящным, у здоровенного мужчины - немного комическим.
Причалив к шкафу, он остановился и крикнул весело:
– Как настроение, молодежь? Дождались решающего дня? - И, шутливо погрозив в окно, обратился с речью к зеленому шару: - Пришел тебе конец, старик! Помнишь греческую легенду? Ты был богом неба, но даже детям своим не давал света, заточил их в мрачный Тартар. И Гея - Земля, их мать, ополчилась против тебя, подала острую косу Кроносу - младшему из твоих сыновей… Он тебя изувечил и низверг. Было такое дело?.. Мифы греков, в сущности, рассказывают о природе, - продолжал Далин, обращаясь уже к радистам. -Уран - небо, Кронос время. Время способно разрушить даже небо, время все уничтожает, даже свои творения. Кронос, как известно, пожирал своих сыновей… пока его не сместил Зевс, гордый, гневный, ревнивый, сварливый сын Земли, человекоподобный бог. Человекоподобный победил и Время и Небо. Вот сегодня это и сбудется, заключил Далин, улыбаясь.
Он был немного говорлив, как все сверхсрочники.
Слово это в XXIII веке имело новый смысл, совсем не тот, что в двадцатом. Теперь солдат уже не было, давно забылись и солдатские термины: роты, взводы, наряды, построения, расчеты, сержанты, сержанты сверхсрочной службы в том числе. В XXIII веке сверхсрочниками называли людей, которым врачи продлили жизнь и молодость сверх естественных шестидесяти-семидесяти лет.
Им продлевали молодость, а развитие организма продолжалось в том же направлении, как у зрелых людей - в возрасте от двадцати пяти до сорока лет. Сверхсрочники продолжали крепнуть, набирать мускулатуру, грудь у них становилась шире, плечи крепче. Мужчины становились богатырями, женщины пышными красавицами.