- Ну, вот вам тема кандидатской диссертации, Игорь, сказал Юлий Афанасьевич, указывая на Тимофея и радостно потирая руки. - Познакомьтесь с его историей болезни и начинайте.
- Здравствуйте, больной, - немного заикаясь, сказал прыщавый Игорь, - теперь я буду вас вести.
"Тебя только мне не хватало", - подумал Тимофей, но промолчал.
Прыщавый стал приходить по нескольку раз в день.
Подробно и нудно выспрашивал Тимофея о его жизни, начиная с самого раннего детства. Тимофею он сразу ужасно надоел, и, чтобы отвязаться, Тимофей рассказывал ему всякие небылицы, вроде того, что в детстве страдал галлюцинациями - ему мерещились египетские пирамиды, жрецы, фрески, что он пять раз перенес скарлатину и никогда в жизни не брал в рот спиртного...
Прыщавый удивлялся, но все аккуратно записывал в большую толстую тетрадь.
Наконец Юлий Афанасьевич разрешил Тимофею встать. К тому времени от длительного лежания и строгой диеты Тимофей уже основательно ослаб. Сестра принесла ему пижаму и туфли, помогла одеться и бережно поддерживала во время первой прогулки. А он вынужден был опираться на нее, потому что кружилась голова и ноги были совсем как ватные.
Через несколько дней Тимофея перевели в другую палату, где, кроме него, лежал еще один больной-веселый толстяк лет семидесяти с чистым породистым лицом, пышными седыми волосами под актера и молодыми умными глазами.
- Привет соседу, - сказал толстяк, приподнимаясь, и представился, - Воротыло Ефим Францевич - профессор физики.
Тимофей назвал себя, но кем работал, не сказал, постеснялся.
- А вы наша местная знаменитость, - продолжал Воротыло, вас уже все в больнице знают. Шутка ли проспать столько! Я, между прочим, тут тоже давно, - добавил он. - После инфаркта... Вылеживаюсь.
Профессор оказался на редкость интересным соседом. Тимофей с удовольствием слушал его рассказы об истории физики, о последних достижениях физиков-ядерщиков, о загадках, которые возникают после новых открытий, о кризисе современной физики. Самыми долгими и захватывающими бывали ночные беседы, когда им никто не мешал. Обычно после того, как дежурная сестра гасила в палате свет и, пожелав им спокойной ночи, удалялась, Ефим Францевич приподнимался, ставил подушку на попа, прислонялся к ней спиной и, взглянув на Тимофея из-под насупленных седых бровей, негромко спрашивал:
- Ну, о чем сегодня разговор? О Максвелле, Эйнштейне, Боре?..
И начиналось... Ученые, которых Тимофей до сих пор знал лишь по именам, в рассказах Ефима Францевича вдруг превращались в живых понятных людей с их печалями и радостями, недостатками и достоинствами, победами и промахами. И путь каждого из них в науке, значение их открытий становились вдруг осязаемо близкими, яркими, зримыми... Раскрывал их Ефим Францевич тоже по-особенному, словно освещал прожектором в темноте с разных сторон, и от этого каждый становился еще ярче, рельефнее.
Значение Альберта Эйнштейна для последующих поколений, по словам Ефима Францевича, заключалось не столько в существе его открытий, сколько в его личности - рыцаря науки без страха и упрека; его принципиальности, честности, гуманизме и выросшем на их основе огромном непререкаемом авторитете.
Нильс Бор - один из "отцов" квантовой механики и атомной бомбы предстал в его изображении дьявольски умным стариком, который под невозмутимостью пожилого профессора сохранил огонь юности и "души высокие порывы" и который, прекрасно сознавая ответственность ученых перед человечеством, больше всего боялся "проиграть мир" на родной планете... Своих коллег - современных ученых - и себя самого Ефим Францевич судил строго.
- По нынешним временам самое ценное качество ученого умение сомневаться в собственной непогрешимости, - посмеиваясь, говорил он Тимофею. - Потеряв его, ученый запросто превращается в обывателя, в этакого самодовольного носорога, не желающего и не способного воспринимать ничего нового... В лабиринте "безумных" гипотез нашей эпохи, во всей этой "абракадабре" микромира, которую мы уже готовы принять как нечто привычное и очевидное, единственная дорога настоящего ученого - это пионерский путь вперед по грани неведомого... Следуя этим путем, приходится подниматься, опускаться, отступать, балансировать на грани риска, но это единственное направление к вершине, с которой или откроются новые горизонты, или новые скалистые грани, которые опять придется преодолевать. И путь этот бесконечен, юноша. А справа и слева - удобные тропинки вниз. Одна ведет в обывательское болото самолюбования и самовосхваления за те "следы", которые удалось оставить где-то в окрестностях науки, другая - прямехонько в удобное кресло "организатора науки"... Окаянное слово! Как будто человек, который сам неспособен вести исследования, может организовать научную работу других!
- Но сейчас говорят и пишут в газетах, что открытия делают коллективы, - несмело возражал Тимофей. - И даже премии дают коллективам.
- Правильно... Но во главе научного коллектива должен стоять ученый с большой буквы, именно из тех, кто не отступит с грани; настоящий специалист и знаток своего дела. Он должен быть и генератором идей и обладать авторитетом, способным увлечь и зажечь весь коллектив. А тот, кто "сошел с дистанции" и сел в кресло "организатора науки", может только паразитировать на других... Это тормоз, а не организатор.
- А чем занимаетесь вы, Ефим Францевич?
- Я всю жизнь со студенческой скамьи занимался теми переменчивыми таинственными частицами материального мира, которые мы привыкли изображать смешными знаками в виде концентрических окружностей с крошечным ядром посредине. А еще теми удивительными и непостижимыми скачками, которые хитроумная материя зачала в себе, чтобы существовать вечно... Или которые мы, может быть, придумали, чтобы хоть какнибудь ориентироваться в хаосе микромира...
- Вы говорите про строение атомов? - уточнил Тимофей.
- Если угодно... Но я имел в виду, главным образом, атомные ядра. Это моя узкая специальность.
- Я где-то читал, что ядра тоже устроены сложно, - сказал Тимофей, - из разных частиц - нейтронов, протонов, мезонов...
- Увы... Все правильно, юноша. Частиц этих сейчас, к сожалению, набралось слишком много... И открываются все новые и новые...
- А вы открыли что-нибудь?
- К сожалению, пришлось.
- Почему к сожалению?
- Потому что все было бы гораздо проще и удобнее для нынешней науки, если бы элементарных частиц оказалось поменьше. Впрочем, я предвижу кое-какие радикальные реформы в этом балагане... Они просто необходимы... И, должно быть, начнутся скоро... Хотелось бы дожить до этого...
- Как много вы всего знаете! - вырвалось у Тимофея.
- В сущности, ничего мы, дорогой мой, по-настоящему не знаем, - усмехнулся Воротыло. - Предположения, предположения, модели, формулы. А истинная картина мира остается величайшей загадкой. Начальный взрыв, пространство, время, кто объяснит, что все это такое...
- Ну, пространство и время - это формы существования материи, - несмело возразил Тимофей.
- Это-то конечно, - весело согласился профессор, - а дальше?
- Что дальше? - не понял Тимофей.
- Их свойства, особенности, законы, которыми они управляются. Вот, скажем, время. Что мы с вами о нем знаем? Что оно течет? А куда оно течет и откуда, и почему? И можно ли его ускорить, замедлить, остановить, сжать, растянуть, повернуть вспять?
- Можно, - решительно заявил Тимофей.
- Почему вы так думаете?
- Я... просто знаю...
- Как это - знаете? Каким образом? - удивился профессор.
- Ну, чувствую...
Воротыло задумался.
- Конечно, ваши ощущения должны быть совсем особенными, сказал он наконец. - Полгода летаргии... Интересно, ощущали вы как-нибудь свое существование в это время?
- Ощущал, - ответил Тимофей не очень уверенно.
- А что именно ощущали?
- Ну, вроде бы смену дня и ночи, - сказал он, вспомнив мигания, которые пробовал считать.
- А ощущали вы само течение времени?
- Как это? - опять не понял Тимофей.
- Казалось ли вам, например, что время тянется медленно?
- Наоборот, казалось, что оно летит очень быстро...
- А вы не боялись?
- Чего?
- Что можете не проснуться.
- Нет... Я знал, что могу проснуться... когда захочу.
- Вот как? - удивился профессор. - И что же! Получилось?
- Получилось...
- Очень интересно... - покачал головой Воротыло, задумчиво глядя на Тимофея. - А вы не боялись, что вас... похоронят живым... или положат на анатомический стол?..
- А почему? Я же был живой.
- При летаргии это не всегда улавливается. Кроме того, врачи могли ошибиться. Бывали такие случаи.
- Ну-у, - испуганно протянул Тимофей и решил, что, ускоряя время, никогда больше не станет связываться с врачами.
Так они разговаривали подолгу, перескакивая с одной темы на другую. Мешал только прыщавый Игорь, который по-прежнему приходил со своей толстой тетрадью и продолжал "исповедовать" Тимофея. Ефим Францевич Воротыло быстро заметил, что при нем Тимофей стесняется отвечать на бесконечные вопросы молодого врача. Поэтому он вставал и уходил из палаты, как только Игорь появлялся. А Тимофей, оставаясь с Игорем наедине, продолжал плести ему свои небылицы.
Игорь, в конце концов, стал догадываться, что над ним потешаются. Он уже не записывал все подряд и начал возвращаться к записям, сделанным раньше, видимо, сопоставляя их со словами Тимофея. И когда Тимофей рассказал ему, что во время своего долгого сна видел другие планеты, и принялся объяснять, как там было, Игорь захлопнул тетрадь и, не глядя на Тимофея, сказал, что читал об этом... в "Стране багровых туч" братьев Стругацких. Тимофей не помнил, кто такие братья Стругацкие, однако смутился, потому что действительно рассказывал сейчас то, что вычитал в какой-то книжке. Игорь посидел немного, печально глядя в угол, потом встал и вышел из палаты. И после этого не появлялся несколько дней.
Впрочем, Тимофею скучать не пришлось... На другой день его навестили Вася и Тихон Терентьевич. Увидев двух посетителей сразу, Ефим Францевич Воротыло поспешно выскользнул из палаты.
- Здорово, Тим, - сказал Вася, подходя к кровати и протягивая руку Тимофею. - Ну ты даешь! Полгода на бюллетене... А выглядишь вроде нормально.
- В месткоме поговаривают, тебя надо на инвалидность, заметил от двери Тихон Терентьевич.
- А вы проходите, садитесь, - пригласил Тимофей.
- Ничего, могем и постоять, - Тихон Терентьевич прислонился к косяку двери.
- Он заразиться боится, - подмигнул Вася, присаживаясь в ногах Тимофея. - Я уж ему говорил - сонная болезнь - она не заразная.
- У меня никакая не сонная болезнь, - обиделся Тимофей. Летаргия. Сон такой.
- А какая разница? - удивился Вася.
- Большая... Ну а что в институте нового?
- Что у нас может быть нового? - развел руками Вася. Работаем... В чертежке понемногу нормы перевыполняем. Вспоминаем тебя...
- Суд решили на осень перенести, - вставил от двери Тихон Терентьевич.
- К тебе тут не пускали, - продолжал Вася. - Я много раз справлялся. А вчера сказали - можно... Ты как себя чувствуешь-то? Когда думаешь выходить?
- Не знаю, - сказал Тимофей.
- Ну, к осени-то выпустят, - заверил Тихон Терентьевич.
- Может, выпустят, а может, и нет... Очень моя болезнь врачей заинтересовала.
- Тогда, значит, на инвалидность, - кивнул Тихон Терентьевич.
- А судить меня как же? - поинтересовался Тимофей. - Если меня, к примеру, из института попрут по инвалидности, как же с товарищеским судом?
Тихон Терентьевич озадаченно заморгал, видимо, не находя ответа.
- У нас отпуска начались, - продолжал рассказывать Вася. - Сейчас многие в отпусках... Зойка тоже недавно в Крым уехала... Она часто в больницу ходила. Все справлялась о тебе.
- А Жорка? - поинтересовался Тимофей.
- Ух, он на тебя злой, - Вася даже зажмурился, чтобы показать, как зол Жорка. - Такое про тебя рассказывал, такое... Уж ребята и верить совсем перестали. И так он всем надоел со своими разговорами, что его в рабочий контроль выбрали. Теперь ходит всех проверяет.
- А к Зойке пристает?
- Нет... Она его так понесла на собрании... Он ее теперь боится.
- И правильно, - задумчиво сказал Тимофей.
Вася с недоумением посмотрел на него, потом встрепенулся:
- Знаешь, Тим, мы тебе яблок принесли, а внизу говорят нельзя... Ты на какой-то диете особой.