– Конечно! Ты здесь, и всех этих лет нет и в помине. Пожалуйста, скажи что-нибудь еще!
Я перевел дыхание и тихо произнес:
– Я люблю тебя!
– О да! – воскликнула она. Казалось, мраморная плита сейчас расколется и женщина-ребенок вырвется из своего холодного кокона. – Теперь я понимаю, именно этих слов я и ждала! Повтори их еще раз!
– Я люблю тебя! – повторил я, и это была правда.
– Как я рада! – вновь зазвучал ее звонкий голосок. – Я знаю, что ты говоришь правду! Господи, теперь мне не страшно и умирать!
– Но ведь… – начал было я и остановился.
Ты же давно умерла, подумал я.
– О, есть ли что на свете прекраснее любви! – доносился захлебывающийся голос из глубины мрамора. – Любить – значит жить вечно, ибо любовь бессмертна! Слушать о любви никогда не в тягость, слышать признание в любви никогда не надоест! От этих слов человек воскресает снова и снова! Повтори их еще раз!
– Я люблю тебя!
Из глубины плиты донесся сердца стук, как будто Жизнь сама, стуча, рвалась наружу.
– И все-таки, – тихо сказала она, – нам нужно поговорить и о других вещах. Когда мы разговаривали с тобой последний раз?
Сто семьдесят один год тому назад, подумал я и сказал вслух:
– Очень давно. Прости меня…
– Ты исчез так неожиданно. Мне даже жить расхотелось… Наверное, ты объехал весь свет, многое повидал и забыл меня?
А вернувшись, подумал я, нашел тебя здесь и сделал этот памятник…
– Чем же ты теперь занимаешься?
– Я писатель, – ответил я. – Я хочу написать рассказ о старом кладбище, о прекрасной женщине и о возвращении пропавшего возлюбленного.
– Но при чем здесь кладбище? Пусть действие происходит в каком-то другом месте!
– Хорошо, я попробую написать иначе.
– Любимый, – спросила она тихо, – почему ты такой грустный? Позволь мне тебя утешить.
Я сел на краешек могильной плиты.
– Вот так, – прошептала она. – Теперь возьми меня за руку.
Я коснулся ее мраморной руки.
– Какие у тебя холодные руки! – сказала она. – Как же мне их согреть?
– Скажи мне те же слова!
– Я тебя люблю?
– Да.
– Я тебя люблю!..Вот, уже теплее! И все-таки я чувствую, ты что-то от меня скрываешь… Пожалуйста, скажи мне всю правду!
– Когда-то тебе было восемнадцать, – ответил я. – Прошло больше ста лет, но тебе все те же восемнадцать!
– Но разве так бывает?
– Там, где ты находишься, нет ни возраста, ни времени. Ты навсегда останешься юной!
– Но где же я нахожусь? И что хранит меня от старости?
– Посмотри вокруг! Ты поймешь сама.
Мы молчали. Ни один луч солнца больше не освещал кладбище Пер-Лашез. Падали листья. Тихий стук сердца стал еще тише, как и ее голос, когда она заплакала.
– О нет! Неужели это правда?
– Да, это правда.
– Но ты пришел, чтобы спасти меня!
– Нет, милая Диана де Форе. Я хотел лишь повидаться с тобою.
– Ты говорил, что любишь меня!
– Видит Бог, это правда!
– Так в чем же дело?
– Ты так ничего и не поняла. Ты принимаешь меня за другого. А я мечтал встретиться с тобой всю свою жизнь!
– Это правда?
– Да!
– Выходит, ты ждал нашей встречи все эти годы, как ждала я?
– Выходит, так.
– Ты рад, что ждал?
– Теперь да. Хотя до этого мне было очень-очень одиноко…
– А теперь?
– Ты знаешь, сколько мне лет?
– Какое это имеет для нас значение?
– Мне уже семьдесят три.
– Так много?
– Увы…
– Но у тебя такой молодой голос!
– Это потому, что я говорю сейчас с тобою…
Я услышал какие-то странные звуки. Она плакала? Я ждал и слушал.
– Милый мой, хороший мой, – сказала она наконец, – как все это странно… Такое чувство, будто мы сидим на качелях. Если я поднимаюсь, ты опускаешься, если я опускаюсь, ты поднимаешься. Неужели мы так никогда и не встретимся?
– Разве что здесь, – ответил я.
– Значит, когда-нибудь ты сюда вернешься? Ты больше не исчезнешь?
– Нет. Я обещаю.
– Подойди поближе, – прошептала она. – Мне трудно говорить.
Я наклонил голову, и мои слезы вновь упали на ее мраморное лицо.
– Знаешь, – сказала она окрепшим голосом, – пока твои слезы дарят мне силы говорить, самое время…
– Проститься?
– Ты говоришь, тебе семьдесят три? А ждет ли тебя кто-нибудь там, за оградой?
– Нет. Меня давно уже никто не ждет.
– Значит, ты действительно вернешься и снова будешь плакать…
– Буду.
– Приходи поскорее. Нам нужно поговорить об очень многом.
– О смерти?
– Конечно нет. О Вечности, любимый мой. Ты тут же перестанешь плакать. Я расскажу тебе все-все. До встречи.
Я поднялся.
– Прощай, Диана де Форе.
Упавший лист заслонил ее лицо. Прощай.
Я поспешил к воротам и кликнул охранников, не зная, чего мне хочется больше: выйти за ограду кладбища или же остаться на нем навсегда.
Охранники появились вовремя. Они открыли мне ворота.
Сверчок на печи
Дверь захлопнулась, и Джон Мартин сбросил с себя пальто и шляпу, ловко, словно заправский иллюзионист, проскочил мимо жены и повесил пальто на вешалку, одновременно вынув из кармана хрустящую свежую газету, после чего направился в гостиную, на ходу знакомясь с новостями, определяя по запаху, что будет на ужин, и разговаривая с женой, следовавшей за ним по пятам. Он все еще чувствовал слабый запах вагона и морозной зимней ночи. Усевшись в кресло, он удивился необычной тишине, напоминавшей тишину гнезд, обитатели которых – малиновки, воробьи и пересмешники – неожиданно увидели над собой гигантскую тень ястреба. Его жена остановилась в дверях.
– Села бы лучше, – сказал Джон Мартин. – Что стряслось? Господи, не надо смотреть на меня так, словно я уже умер! Что у нас нового? Кстати, как ты относишься к последнему решению этих придурков из городского совета? Они опять повысили налоги и тарифы!
– Джон! – воскликнула жена. – Прошу тебя, не надо!
– О чем это ты?
– Не говори так! Это небезопасно!
– Небезопасно?! О чем ты говоришь? Мы не в России, а у себя дома!
– Ты не совсем прав.
– Как так?
– В нашем доме появился жучок! – прошептала она еле слышно.
– Жучок?!
Джон Мартин даже привстал от удивления.
– Ну, ты понимаешь… Подслушивающее устройство.
– Ты что, рехнулась?
– Почти что, когда госпожа Томас рассказала мне о том, что происходило здесь вчера вечером! Стоило нам уйти, как позвонили ей в дверь и взяли у нее ключи от гаража. Они поставили там какие-то приборы и подвели к нашему дому провода! Жучок в какой-то комнате, а может, и во всех комнатах.
Все это она прошептала ему на ухо.
Он откинулся на спинку кресла.
– Этого не может быть.
– А вот и может!
– Но ведь мы, кажется, не сделали ничего предосудительного?
– Говори потише!
– Погоди! – сердито прошептал он. Его лицо то бледнело, то краснело. – Идем на веранду!
Выйдя на веранду, он посмотрел по сторонам и сказал, уже не таясь:
– Теперь расскажи мне всю эту дурацкую историю еще раз! Если я тебя правильно понял, ФБР решило использовать соседский гараж для слежки за нашим домом?
– Совершенно верно! Это ужасно! Боюсь, наш телефон тоже прослушивается!
– Ладно, мы еще посмотрим, кто кого!
– Что ты собираешься делать?
– Я переколочу все их приборы! Одного не пойму – чем мы их могли заинтересовать?
– Ломать ничего не надо! – воскликнула жена, схватив его за руку. – Тогда уж точно неприятностей не оберешься! Пусть послушают несколько дней, поймут, что мы в порядке, и уберутся.
– Я оскорблен, нет, я просто разъярен! Эти два слова не из моего лексикона, но, черт побери, сейчас они в самый раз. Что они о себе возомнили? И вообще, в чем здесь дело? Наши политики или наши друзья на студии? Мои рассказы или то, что я работаю продюсером? Да, мы дружим с Томом Ли, а он китаец, но это не делает опасным ни его, ни нас! Так в чем же дело?
– Может быть, они получили ложный сигнал и занялись проверкой? Если они всерьез подозревают, что мы опасны, их действия нельзя осуждать.
– Да-да, но речь-то идет о нас! Чертовски забавно, обхохочешься! Рассказать, что ли, друзьям? Найти микрофон и вырвать его с потрохами? Переехать в гостиницу? Уехать в другой город?
– Я думаю, нам следует оставить все на своих местах, ведь скрывать нам действительно нечего! Не будем обращать внимания, и только!
– Не обращать внимания? Как только я стал ругать муниципалов, ты тут же поспешила заткнуть мне рот!
– Идем в дом. Становится холодно. Успокойся. Пройдет всего несколько дней, и они в любом случае оставят нас в покое.
– Ну ладно, но лучше бы ты позволила мне расколошматить все это к чертовой матери!
Они вернулись в дом и немного постояли в прихожей, пытаясь изобразить приличествующий случаю разговор. Они чувствовали себя так же неловко, как актеры-любители на сцене дешевого провинциального театра: осветители уже включили юпитеры, недовольная публика ждет, вот-вот начнет разбегаться, а они забыли роли.
Он вернулся в гостиную и, усевшись в то же кресло, взял в руки газету, ожидая, пока жена накроет на стол. Дом тут же наполнился звуками. Шелест газеты походил на шум лесного пожара, раскуривание трубки звучало как завывание ветра в органной трубе. Он попытался сесть поудобнее, и кресло тут же зарычало, как собака во сне, а штанины, касаясь друг друга, скрипели, как наждак. С кухни слышался оглушительный лязг кастрюль, по которым безбожно колотили, звон падающих мисок, хлопанье открываемой печной заслонки, крушащей запор, шум рвущегося на свободу газа, вспыхивающего голубым пламенем и с шипением набрасывающегося на пишу, а затем все более и более громкое журчание и бульканье готовящейся еды. И он, и она хранили молчание. Они молчали. Жена вошла в гостиную и остановилась в дверях, посмотрела на мужа, оглядела стены, но ничего не сказала. Он перевернул футбольную страницу, открыл страницу, посвященную борьбе. Глаза его скользили между строчек, фиксируя пятнышки в бумажной массе.
Шум в комнате достиг уже силы прибоя в штормовую погоду, грохот дробящих скалы приливных волн обрушивался на его уши. О боже, подумал он, надеюсь, они не слышат, как бьется мое сердце!
Жена молча поманила его в столовую, и, пока он, оглушительно шурша, складывал газету, напоследок шмякнув ею о кресло, пока шел в столовую, громко топая по ковру, и отодвигал от стола по непокрытому полу столовой кресло, реагировавшее возмущенным скрипом, она, бряцая серебром, разложила столовые приборы, принесла бурлящий, как извергающаяся лава, суп и поставила кофейник с фильтром. Некоторое время они поглядывали на этот агрегат, одобрительно прислушиваясь к бульканью в его стеклянном горле, звучавшему как протест против молчания, как открытое высказывание на тему, чего же им не хватает. Затем они заскрежетали о тарелки ножами и вилками. Он попытался что-то сказать, но чуть не подавился. Наконец жена вышла на кухню и взяла листок бумаги и карандаш. Вернувшись, она вручила ему записку: «Скажи хоть что-нибудь!»
Он написал в ответ: «Например?»
Она вновь взяла в руки карандаш. «Что угодно! Нельзя все время молчать! Иначе они могут подумать, будто с нами что-то не так!»
Какое-то время они нервно созерцали исписанный листок. Наконец он улыбнулся, откинулся на спинку кресла и подмигнул жене. Она нахмурилась, а он сказал:
– Может быть, ты все-таки хоть что-нибудь скажешь?
– Что тебе сказать? – спросила она.
– Черт побери, ты молчишь весь вечер! Вечно у тебя настроения! Дуешься на меня за то, что я не хочу купить тебе эту шубку? Ты ее не получишь, и баста!
– Но я вовсе не хотела…
Жестом руки он остановил ее.
– Уж лучше молчи! Я не хочу ругаться из-за пустяков. Ты сама знаешь, норковые шубы нам не по карману. Не можешь сказать ничего умного, так не говори совсем!
До нее наконец дошло. Она улыбнулась и подмигнула в свою очередь.
– А что же я, по-твоему, должна носить? – взвизгнула она.
– Заткнись! – рявкнул он в ответ.
– Ты никогда мне ничего не покупаешь! – завопила она.
– Чушь, чушь и еще раз чушь! – заорал он.
Они настороженно прислушались. Казалось, эхо их воплей вернуло все к норме. Кофейник булькал не так громко, ножи стучали о тарелки помягче.
– Хватит, – подытожил он. – Сделай одолжение, помолчи хотя бы один вечер.
Она фыркнула в ответ.
– Плесни мне кофейку! – попросил он.
К половине девятого тишина вновь стала нестерпимой. Они сидели в гостиной. Она пыталась читать только что взятую в библиотеке книгу, он готовил к воскресной рыбалке искусственных мушек. Иногда они, переглянувшись, открывали было рот, но тут же закрывали его, озираясь, будто заметили тещу.
Без пяти девять он неожиданно произнес:
– Может, куда-нибудь сходим?
– А не поздно?
– Не так уж поздно.
– Смотри, если только ты не устал. Что до меня, то я весь день занималась уборкой и развеялась бы с превеликим удовольствием…
– Так идем же!
– Честно говоря, я думала, что ты на меня сердишься…
– Тебе придется смириться с тем, что норковой шубы у тебя пока не будет. Надевай пальто.
– Хорошо.
Через пару минут они уже вышли из дома и, усевшись в машину, обернулись на свой залитый светом фонарей дом.
– Прощай, домик! – усмехнулся он и, повернувшись к жене, предложил: – Давай уедем насовсем!
– На это мы не отважимся.
– Давай тогда переночуем в одном из тех мотелей, которые губят напрочь репутацию, – предложил он.
– Брось. Надо поворачивать назад. Если мы где-нибудь заночуем, они заподозрят неладное.
– Да пропади они пропадом! Я чувствую себя последним идиотом в собственном доме. А всё они и этот их сверчок!
– Жучок.
– Все равно сверчок. Помню, когда я был совсем еще мальчишкой, в нашем доме поселился сверчок. Днем он молчал, а ближе к вечеру начинал пронзительно стрекотать. Найти его мы так и не смогли. Скоре всего, он жил где-то в щели между половицами или за печкой. Первые ночи мы не могли заснуть, потом как-то привыкли. Он прожил у нас не меньше полугода. Однажды вечером мы уже собирались укладываться, когда кто-то спросил: «Что это за шум?» И все прислушались. «Я знаю, что это такое, – сказал отец. – Это тишина. Наш сверчок куда-то ушел». То ли ушел, то ли умер. И от этого нового звука в нашем доме стало грустно и одиноко.
Они ехали по ночному шоссе.
– И все-таки нужно что-то решать – сказала она.
– Давай снимем другое жилье.
– Нет, это не вариант.
– Тогда давай съездим на выходные в Энсенаду. Столько лет собирались, пусть из худа будет хоть какое-то добро.
– А вернувшись, столкнемся с той же проблемой. Нет, единственное решение – это вести точно такую жизнь, как за час до знакомства с этим микрофоном.
– Я уже успел забыть нашу прежнюю жизнь. Все было так привычно, так приятно, а подробностей не помню. Мы с тобой женаты вот уже десять лет. И все вечера похожи один на другой, все приятные, конечно. Я возвращаюсь домой с работы, мы обедаем, читаем или слушаем радио, не телевизор, конечно, и ложимся спать.
– Звучит довольно беспросветно.
– Ты это так и воспринимала? – спросил он вдруг.
Она взяла его за руку.
– Нет-нет. Только надо бы иногда выбираться куда-нибудь.
– Потом мы обязательно придумаем что-нибудь. А план на сейчас – возвращаемся в дом и разговариваем решительно обо всем. О политике, об обществе, о морали. Скрывать нам нечего. В детстве и я и ты были скаутами, и то, что мы собираемся делать, ничуть не больший вызов обществу. Нечего держать язык за зубами. А вот уже и кинотеатр.
Они вернулись около полуночи и немного посидели в машине, глядя на ожидающие их пустые подмостки.
– Ну что ж, – сказал он. – Пойдем поздороваемся со сверчком.
Они поставили машину в гараж и рука об руку обошли вокруг дома, направляясь к парадной двери. Дом встретил их напряженным молчанием. Им казалось, что на них, затаив дыхание, смотрит тысячная аудитория.