Они медленно и спокойно, как подобает степенным грекам, умудренным жизнью, поднялись на холм и с каждым шагом чувствовали, как оставляют позади житейскую суету, мелочность, дрязги, чревоугодие, распущенных женщин, все чаще именуемых куртизанками…
Здесь, в границах гимназии, царстве разума и логики, неуместны вакхические или чувственные символы, потому на мраморных постаментах возвышаются статуи Афины, богини мудрости, Аполлона, покровителя искусств, Гермеса, и только одно изображение Афродиты допущено строгим Ликием: Афродиты Урании, богини бестелесной чистоты и духовной любви.
Гургис остановился перед изваянием, Неарх хитро улыбался краем рта. Скульптор Праксимандр в самом деле великий гений: ухитрился создать богиню духовной красоты с таким сильным чувственным телом, что как бы молча возразил ревнителям чистой логики, что человека не разделить на чувственную и духовную половину. Вот в этой Афродите соединились духовная красота и телесная, чувственная, как в каждом человеке. И нужно принимать и ту и другую…
– Пойдем ближе, – сказал Неарх. – Ты мой гость, хотя бываешь так редко. Я покажу тебе то, чего ты не видывал в прошлый свой приезд.
– Я приезжаю в Иерусалим, – возразил Гургис, – как только выпадет оказия. Сам знаешь, я поднялся до больших высот при дворе греческого правителя империи Антиоха III.
– И правитель тебя ценит, – согласился Неарх, – потому и не отпускает от себя надолго.
Гургис отмахнулся.
– Наши соотечественники везде достигают больших высот в греческой империи. Во многих местах они уже правят городами и провинциями, собирают налоги, ведают набором в греческое войско… Ох, ты это хотел показать?
Деревья расступились, стала видна лужайка, где несколько юношей учатся кто рисовать, кто лепить, а в середине поляны на невысоком постаменте стоит обнаженная девушка. Пышные черные волосы она собрала в высокий узел на затылке, отчего длинная шея дивной красоты беззащитно обнажена, на щеках играет стыдливый румянец, но старается не шевелиться, не закрывать руками прелести, когда ученики рассматривают ее чересчур пристально.
Неарх пояснил шепотом:
– Эсфирь, дочь местного жреца…
– Ого!
– Можешь поверить!
– Как удалось?
Неарх усмехнулся:
– Как видишь, трещат даже основы иудаизма. Если дочь иерусалимского левита позирует голой…
– Обнаженной, – укоризненно поправил Гургис.
– Извини, обнаженной. Если разделась перед мужчинами Эсфирь, откинув рабскую сущность иудаизма, то сам понимаешь, его остатки скоро будут затоптаны эллинизмом.
Гургис с любопытством всматривался в девушку, стараясь делать это незаметно, к тому же они пока на самом краю площадки, дальше всех учеников.
– Дочь левита, – пробормотал он, – это придает событию особый привкус сладостного нарушения старых канонов… во имя более высоких идеалов…
Они вышли на лужайку, молча начали обходить учеников за их спинами. У одних на рамах пока только наброски углем, другие уже прорисовывают детали, двое мнут глину, не сводя с Эсфири горящих взоров. У третьего уже нечто похожее, в том смысле, что довольно удачно вылепил молодую женщину. Она даже отдаленно похожа на Эсфирь, но вся мощь искусства не в том, чтобы нарисовать или вылепить как можно более похожую. Нужно суметь воплотить в глине, мраморе или металле то божественное, что есть в человеке. Нужно передать своим искусством высокие или низкие чувства, суметь заставить сопереживать смотрящего или слушающего и суметь привести его к всеочищающему и поднимающему к богам катарсису.
Эсфирь все еще иногда смущалась, краска стыда играет на юном румяном лице. Юноши старались особенно не пялиться на ее обнаженное тело, но Гургис, как учитель с другого конца империи, остановился и рассматривал ее пристально, оценивающе.
Эсфирь сама похожа на греческую богиню, что снизошла к смертным. Узкие женственные плечи и неожиданно широкие и высокие груди, сближенные, очерченные резко на ее девичьем стройном теле, плоский живот с едва заметными валиками нежного жирка по бокам, выступающие ребра…
Ноги длинные, хорошо развитые мышцы бедер, изящно вылепленные коленные чашечки, строгая удлиненность голени и узкие щиколотки с маленькими ступнями. Хороша, хотя пропорции далеки от классических.
– Кто привел эту девушку?
– Я, – ответил поспешно высокий худой юноша с большими печальными глазами газели. – Меня зовут Иошуа. Многие девушки не решались, я уговорил только троих…
– А что те?
Иошуа потупился:
– Мне показалось, что у Эсфири фигура больше подходит…
Гургис оглянулся на замершую девушку. Она ощутила, что говорят о ней, на щеках заиграл жаркий румянец, во всем облике тревожное ожидание, она стала восхитительной в своей тревоге.
– А ты не считаешь, что ее пропорции… не соответствуют пропорциям Афродиты Пандемос или Афродиты Милосской?.. И даже Афродиты Книдской?
Он ждал ответа, а Иошуа, переминаясь с ноги на ногу, мямлил, наконец выдавил:
– Учитель, но все народы отличаются друг от друга. У всех тяга к прекрасному, но одни считают прекрасными коротконогих, как у скифов, другие – толстых, как в Египте, а у нас красивыми считаются длинноногие и с крупной грудью…
Гургис не отвечал, пристально рассматривал Эсфирь. У этой девушки грудь крупнее, чем у Афродиты, в поясе тоньше, а бедра малость шире. И ноги длиннее, это бесспорно. И все-таки она прекрасна…
Чем больше он смотрел на эту иудейскую девушку, с которой пятеро художников делают наброски, тем больше закрадывалась крамольная мысль, что в самом деле ее пропорции более подходят для… восторгов? Этого отрезка времени? Греческие художники и скульпторы стараются создать гармоничные произведения, где в абсолютном равновесии дух и тело, там достигается совершенство… но единственный ли это путь для познания прекрасного?
Он вздохнул, ощущая себя старым, который уже не всегда может угнаться за поисками молодых.
– Возможно, вы правы, – сказал он. – Она… хороша. Это не совсем то, к чему стремятся эллинские скульпторы, но в этой девушке есть нечто иное… Возможно, вам удастся уловить это и передать в камне или бронзе. Если это случится, то, возможно, здесь, в этой роще, родится новое направление в искусстве…
Иошуа жадно выдохнул:
– И родиной будет моя Иудея?
– Да, – подтвердил Гургис равнодушно. – Иудея.
Иошуа ликовал, Гургис смолчал, что искусство принадлежит всем, да и от самой Иудеи скоро останется одно название. Простое географическое название, а искусство будет эллинским, а это значит – принадлежащим всему миру.
Ученики прекратили мять глину, смотрели смятенно и внимательно.
– Дерзайте, – сказал он в некотором сомнении. – Все дерзайте!.. Возможно, вы подарите миру новый шедевр – Афродита Иудейская?.. Честно говоря, вам для этого не нужно лезть из кожи. Следует всего лишь суметь передать в рисунке и мраморе то, что видите…
Он указал на Эсфирь, ее большие испуганные глаза полны тревожного ожидания, усмехнулся затаенно и отступил, увлекая за собой почтительно замолчавшего Неарха.
Спиной он чувствовал обжигающе жадные взгляды воспламененных юношей. Он бросил им ту приманку, от которой никто из творцов не в состоянии отказаться. Как же, всего лишь передать в рисунке, мозаике или камне то, что им позирует в данный момент! Не нужно ничего придумывать, добавлять или убавлять. Всего лишь передать…
Он посмеивался про себя, даже возмужавшие творцы ловятся на эту приманку. Как будто есть что-то более трудное, чем запечатлеть неуловимую, мгновенно меняющуюся красоту в камне или металле!
Конечно, будут такие, кому удастся. Их единицы. Но они и создают эталоны красоты для последующих поколений.
Небо выгнулось дивным звездным шатром, воздух еще теплый, но чувствуется близкая ночная свежесть. Окна верхних этажей озарены огнем греческих светильников, а нижние, где склады и лавки, темны, как глаза иудейских девушек.
Иногда спросонья залает собака, слышен стук дубинок сторожей, звонко и предостерегающе бьют ими в камень мостовой. Окна верхних этажей распахнуты навстречу свежему воздуху, оттуда говор, смех, музыка уже эллинская, дважды Гургис ловил страстные и в то же время сдержанно целомудренные звуки сиртаки, любимого танца эллинов.
Они вернулись на террасу под сенью олив, слуга принес прохладительные напитки. Гургис задумчиво сказал внезапно, без всякого вступления:
– Но кто знает, возможно, эти ребята в самом деле смогут создать свою Афродиту Иудейскую? Если удастся, что крайне маловероятно – всплески гения среди людей редки, то эта статуя вызовет споры и… кто знает, возможно, приведет к пересмотру канонов красоты. В этой иудейской Афродите-Эсфири есть нечто тревожаще высокое…
Неарх с любопытством смотрел на приятеля, который взлетел так высоко, заняв место среди первых помощников Антиоха III.
– Тревожащее?
– Пожалуй, – ответил Гургис, – это слово даже точнее, чем просто «высокое». У этой девушки, как ее…
– Эсфирь, – подсказал Неарх и добавил очень охотно со смешком: – Дочь верховного иерусалимского жреца!
– У этой Эсфири при всей ее чувственной красоте, что так и хлещет через край, в то же время на диво духовной мощи и красоты, столь непонятной и оттого более волнующей для молодой девушки. Я бы даже рискнул сказать, что… преобладает! Когда смотрю на Афродиту Милосскую, преисполняюсь покоем и чувством соразмеренности, разлитыми в природе, будь это люди, животные, птицы, рыбы или облака. Когда смотрю на Афродиту Книдскую, я вижу, что, помимо чувственных ласк, она интересуется танцами, песнями, хорошими стихами, игрой на арфе и созерцанием прекрасного. А вот когда смотрю на иудейскую Афродиту…
Он умолк, долго подбирал слова, наконец Неарх в нетерпении подтолкнул в бок.
– Даже для неспешного философа ты вроде того Ахилла, что никак не догонит черепаху. Или ты заснул?
– В этой девушке, – ответил Гургис, – есть что-то тревожащее, чего нет ни в одной из греческих скульптур. Возможно, это всего лишь потому, что она – дочь местного жреца старого культа, потому боится родителей. В таком случае я все домыслил…
Неарх сказал успокаивающе:
– Конечно же, так и есть.
– Я тоже так… хочу думать.
Неарх вскинул брови:
– Но не думаешь?
– Пока не знаю, – признался Гургис, – пока не знаю, что думать. Но, по большому счету, не так уж и важно, что думала модель, с которой ваял бессмертное произведение Пракситель. Важно, что у него получилось. Если эти ребята сумеют воплотить эту Эсфирь в глине и камне такой, то будет отчетливый призыв сильного животного организма, полного чувственной жизни, страсти и неги, к некоему возвышенному идеалу, к… даже слов таких у нас нет! Я хотел сказать к духовному, одухотворенному, но это будет, как ты понимаешь, чисто иудейская Афродита, потому что понятие души у эллинов и иудеев настолько различно, что пропасть между народами лежит именно здесь…
Неарх приподнялся, но толстые стволы закрывают лужайку. На его мясистом лице отразилось некоторое беспокойство.
– Хочешь сказать, что они изменят греческую культуру?
Гургис подумал, покачал головой:
– Греческую? Вряд ли. Какое им дело до греческой? Они просто жадно припали к истокам высокой культуры и жадно впитывают ее, насыщаются ею, сами начинают творить… и эти творения несколько отличаются от греческих ввиду особенностей народа, религии, языка, обычаев. Но это будет их вклад в мировую культуру, при чем здесь греческая?
Неарх вздохнул с облегчением:
– Ну, лишь бы нашу не портили.
– Ага, – сказал Гургис, – ты тоже полагаешь, что у них достаточно сил, чтобы воздействовать на нашу культуру! Не сейчас, конечно, а когда освоят ее, поймут, переработают…
Неарх поморщился.
– Я не так сказал, – заявил он. – Сам знаешь, обилие дешевых подделок иногда в состоянии испортить неокрепшие вкусы. Афродита Милосская – в одном экземпляре, а подделок под нее можно наделать тысячи! И поставить эти уродства в каждом селе. Что усвоят дети, с колыбели видя безвкусицу?
Глава 8
Мария пошла к двери, а там громко, даже излишне громко спрашивала, кто и зачем. Стивен лихорадочно прикидывал, чем это обернется для него.
Беспокоил не столько МОССАД, сколько Управление военной разведки. На основании опыта Войны Судного дня разведка выделена в особый род войск под командованием главного офицера в чине бригадного генерала, имя которого скрыто из общественности еще тщательнее, чем домашний адрес главы МОССАДа. И, как и везде, военная разведка меньше подвержена рефлексиям, меньше коррумпирована, военная разведка в самом деле в любой стране стоит на страже интересов страны уже потому, что она более закрыта, реже входит в контакт с невоенными.
Ну, а если уж входит… Он передернул плечами, жжет печальный опыт столкновения с парнями из ГРУ, которые оказались на голову выше коллег из КГБ и влегкую переиграли его и его отряд как под местечком Али-Гусейн, так и в схватке за секреты лаборатории профессора Гусмана. Кроме того, военная разведка если уж занимается каким-то делом на территории своей страны, то это всегда диктовалось чрезвычайными обстоятельствами, и ему придавалось крайне важное значение.
А это значит, мелькнуло у него в голове, что военная разведка не будет церемониться. Быстро определит, кто не является ценным сырьем, быстро и хладнокровно убьет, а из остальных сумеет получить все необходимые сведения. Причем сделает это даже быстрее, чем получилось бы даже у МОССАДа. А остатки того, что останется от него, Стивена, зароет тут же или не зароет, так ли важно для него, пока еще живого, невредимого и крайне не желающего попадать им в руки даже на пять минут?
Наконец звякнули засовы, Мария вошла в комнату в сопровождении коренастого мужчины, широколицего и улыбающегося, с веселыми хитрыми глазами выпивохи и чревоугодника.
– Это мой дядя, – объявила Мария несколько смущенно. – Он живет в Хайфе, а к нам заезжает редко, только когда сопровождает груз…
– Я экспедитор, – живо объяснил мужчина. Он рывком протянул Стивену руку. – Меня зовут Ави… Ави Шахар. Рад встрече. Мария нагло врет, я часто бываю у нее, но что правда, то правда: мужчину застал впервые!
Рукопожатие его было крепким и дружеским, этот Ави Шахар сразу располагал к себе, и, хотя именно таким и должен быть опытный разведчик, тем более – контрразведчик, Стивен несколько успокоился: с профессионалами всегда предпочтительнее иметь дело.
– Мария, – громко воззвал Ави, – принеси нам со Стивеном чем-нибудь промочить горло. И перекусить. Чуть-чуть, чтобы я не помер, пока доберусь до своих грузовиков.
Мария улыбнулась, на Стивена бросила ободряющий взгляд: не робей, дядя скоро уйдет, ушла на кухню, слышно, как гремит кастрюлями и сковородками.
Ави спросил Стивена живо:
– Стивен, ты американец?.. Благословенная страна! Жаль, правда, что все там антисемиты… Это не я придумал, в газетах читал!.. Но это хорошо, что вы, хоть и антисемиты, приезжаете в наш Богом отмеченный край.
– Почему? – спросил Стивен.
Ави захохотал:
– Так вы приезжаете с толстыми кошельками, а уезжаете – с пустыми! А то и вовсе без кошельков. Страна у нас маленькая, деньги туристов, даже антисемитов, весомая прибавка к бюджету страны. А в этом году туристов как никогда…
Стивен ответил как можно беспечнее:
– У людей денег все больше. Вот и ездят. Почти во всех странах ликвидированы военные бюджеты, что лежали тяжелым бременем на кошельках. Люди внезапно ощутили себя богатыми.
– Да, – сказал Ави. – Это хорошо. Правда, раньше больше ездили пенсионеры да еще отпускники, а теперь так много крепких молодых мужчин приехало в страну… Наверное, ты прав, армии ликвидировали, вот они и ездят, дело себе не найдут…
– Да, – согласился и Стивен, глядя ему в глаза, – наверное, дело ищут.
Ави кивнул, развел руками:
– Благое дело, благое дело разоружение. Только почему ваша Америка так давит на мой крохотный Израиль? Неужели он может представлять для кого-то угрозу?
– Может, – ответил Стивен терпеливо. – Даже одна атомная бомба может здорово испортить жизнь. А Израиль, говорят, накопил их сотни. И не желает расставаться с таким опасным богатством.