— А если ты себя убьешь?
— Ты забываешь. — Он улыбнулся ей пересохшими губами. — Я совершенно бессмертен. Ну, где теперь найти тот кинжал, в котором живет моя смерть?
Против воли она ответила слабой улыбкой. Тот кинжал, который Рэндалл снял со своего пояса, даря храброму, но совершенно прискорбным образом изувеченному лучнику благородную мгновенную смерть вместо бессмысленной изнурительной жизни калеки! Романтичная мальчишеская благоглупость! Тот самый кинжал, который она сунула к себе в корсаж, волей-неволей заставив Кеннета думать о том, что там соседствует с обоюдоострой железякой. Теперь, зная о том, что Рэндалл Баккара был заклят на победу, она понимала причину его бешенства: обыграв его в споре, она, сама не подозревая, на некоторое время превратила его в пустышку.
Воспоминание о Рэндалле, против обычного, не принесло ей боли. То, что она сидела сейчас, с переменным успехом перебарывая дремоту, у изголовья Кеннета, одурманенного маковым отваром, казалось куда правильнее и важнее, чем та же вахта, которую она несла возле постели раненого Рэндалла, с арбалетом на взводе и приказом всадить болт в любого, кто переступит порог. Хотя, помнится, глаза ее слипались так же сильно.
Невзирая на оптимизм Кеннета, она очень боялась, что в результате ей придется похоронить его вместе с его отросшей рукой. Он, в отличие от нее, не был медиком и едва ли трезво оценивал возможности своего организма. Аранта боялась ему навредить. Оказавшись замешана в игру, где не существовало правил, она могла погубить его равно как делая что-то, так и пустив все на самотек.
Что будет, если он умрет?
Аранта ощутила болезненный укол совести за то, что она, как ей сейчас казалось, малодушно переложила на него свою ношу. Легко сказать, она не представляла себе, как она справится с Уриеном Брогау: человеком, с которым у нее в свое время проскочила некая искорка. Найдется ли у нес душевная сила противостоять ему? Почему она решила, что у Кеннета это выйдет лучше? Ну, справедливости ради следует заметить, что тогда она не думала об Уриене Брогау. Все это время Кеннет служил ей щитом, а теперь, когда понадобилось, она сделала его мечом. Но как она могла забыть, что ее кровь — проклятие? Как могла пожелать этой участи человеку, которого любила? Ведь это Кеннет, единственный, кто сказал ей вслух: «Я тебя ненавижу». Единственный, кто в самом деле не испытывал этого чувства. Ей следовало припомнить, как заклятие крови выжигало изнутри Рэндалла Баккара и таки выжгло его дотла. Она могла бы выставить и свой собственный счет за годы женского одиночества, в течение которых была для мужчины лишь дорогостоящим оружием с вполне определенным условием содержания. Аранта так гордилась формулировкой Условия, которое подобрала для Кеннета, что не подумала о том, что оно подставит ей ножку. Кеннет, еще не успев вкусить благ, уже пьет нескончаемую чашу боли. Нескончаемую, потому что ничто так не растягивает время, как боль. Насколько хватит его жизнелюбия?
Одной кости мало. Нужны мышцы, связки, нервы, кровеносные сосуды. Кожа, наконец! На что это будет похоже и сколько будет продолжаться?
А если он все-таки умрет? Чем это чревато лично для нее?
Нет, конечно, она продолжит свой путь, потому что она принадлежит этим детям. Она выступит против Цареубийцы, даже не имея шансов на успех. Она не может иначе. Кроме нее, по-видимому, некому. Но ей придется заново осваивать науку одиночества, ту, которой, как ей казалось, она владела в совершенстве и от которой отвыкла так быстро. Не встречать отклика на поворот головы. Знать, что никто не обнимет тебя, когда тебя рвет напополам жажда этого знака нежности и защиты. Отдергивать от прикосновения руку, потому что иначе это будет дурно истолковано. Быть сильной без возможности сделать себе поблажку. Перед всем светом отстаивать свои права, даже не помышляя о поддержке. Стать главной снова, теперь, когда уже привыкла взглядом испрашивать позволения! Стать одной, когда уже испытала, что значит — быть вдвоем.
Далась ему эта рука! Будто бы с ней Аранта любила его больше! И ведь не упросишь его отложить, погодить. Язык не повернется. А даже если б повернулся, даже если бы удалось уговорить Кеннета, он не справится с этим своим желанием, как сама она тогда не думала ни о чем, кроме желания быть любимой. Это все равно что запретить себе помнить о белой обезьяне.
Досада охватила ее. Человек, который как будто готов был разделить с нею ее ношу, дорогой ей, опять повис на ее руках: беспомощный, зависящий от нес вплоть до интимных мелочей, в бреду придерживающий ее за подол, стоило ей сделать всего шаг в сторону. Ей тоже надо есть, и спать, и исполнять дело, которое не терпит отлагательств: пока она сидит тут, минутки тикают, отмеряя где-то жизнь детям Баккара. Кто знает, какой несчастный случай сподобится подстроить им умница Цареубийца.
Несправедливо по отношению к Кеннету. А где в этом мире справедливость по отношению к ней?
Это такая она, любовь?
Утром Аранта обнаружила себя спящей, повалившись лбом на постель. Утренние лучи, вонзившиеся в щели стен, улучшили ее взгляд на мир. Кеннет выглядел бледным и, честно говоря, особых признаков жизни не подавал. Дышал слабо, но ровно. Она даже испугалась: не переборщила ли с маковым отваром. Надо будет разбудить его и накормить. Покуситься на хозяйскую курицу, чтобы сварить бульон, и добыть красного вина. Едва ли удастся заставить молодого мужчину .жевать шпинат, будь это хоть трижды полезно. И… да! Пока не забыла: вызнать у хозяйки, где можно купить платье. Синенькое, поскромнее. Не таскать же за собой девицу ван дер Хевен, обряженную в грязные шелковые штаны.
Выполнив все, что намеревалась с утра, Аранта повязала голову платком и отправилась на задний двор, где в пыли среди кур возилось хозяйское дитё того возраста, когда родители считают возможным экономить на штанах. Этот возраст… Аранта не оставалась к нему равнодушной. Дети войны, зачатые почти мимоходом. Кеннет недаром опознал в Биддле солдата. А солдаты в те памятные дни продолжали свой род неистово и не спрашивая разрешений. Так, отдав дань сантиментам и смахнув слезу с глаз, Аранта подсела к хозяйке, лущившей горох.
Дело нехитрое, ежели уметь. Вгоняешь ноготь большого пальца в рубец стручка, одно отработанное движение — и тот раскрывается, опрокидывая тебе в ладонь десяток ровных, как хорошие зубы, глянцевых горошин. Аранта находила это занятие успокаивавшим мысли и нормализующим пульс, а навык у нее сохранился со времен деревенского детства. Некоторое время она ощущала пристальное внимание Фефы к своим рукам, как будто та проверяла ее легенду.
— Обвенчаться вам надо, — неожиданно сказала хозяйка. Аранта аж стручок уронила.
— Верно говорю. Бери его тепленьким, пока людям в глаза женой зовет. Хоть сегодня за священником сбегаю. Вдруг помрет, при ком останешься? Сестренка-то тебе жизни даст, вспомнишь мои слова. А так — будешь ей ровня. Еще и унаследуешь что. Он, случаем, не старший в роду?
— Вроде того. — Она вовремя вспомнила о своем намерении изображать служанку недалекого ума. — Наследник.
Это, пожалуй, было умно. Расположение Биддла держалось на уважении и фронтовом братстве, однако его жену следовало заинтересовать перспективой. Рада — большие ; деньги, обещание заплатить их предполагает, что ты располагаешь большим. Что может удержать бабу от того, чтобы шепнуть в приоткрытый ставень, в ночную тьму, кому следует, что в каморке у нее две бабы и больной калека при деньгах? Значит, Кеннет у нас будет богатый жених,
— Вот и я говорю, поступишь умно — станешь еще хозяйкой замка. Ему скажи — пускай любовь докажет. Обеспечит.
— Он из Камбри. У них не замки. У них лошади.
— Лошади тож денег стоют. Так что, звать священника? Решайся, не то вдовой тебе не быть.
— Если он умрет, я тоже жить не буду.
— Любо-о-овь! — причмокнула Фефа, — Но тогда хоть гроб у тебя будет богатый!
Вот незадача. Приспичило бабе добро сделать, чтоб обязать себе вечной благодарностью хозяйку высокого замка. Шатлену. Как отбрехаться-то?
Остановившийся взгляд хозяйки, направленный поверх ее плеча в окно зала, выходящее на двор и по летнему времени распахнутое, она восприняла как спасение и одновременно — как сигнал тревоги. Биддл, стоя на лестнице, разводил руками, не то показывая дорогу, не то заслоняя собою путь двоим гостям невзрачно-чиновничьего вида.
Кто успел донести? Она с хозяев глаз не спускала, а за Биддла вообще бы руку на отсечение дала! Еще могла бы уйти незаметно со двора, сторонкой, огородами. Но там же Кеннет! Спит, без сознания, в бреду… Спокойно! Кто сказал, будто это за нами? Может, у них обычная проверка на предмет, скажем, краденого.
Эти несколько минут стоили ей седых волос равного количества и еще стольких же, когда, спустившись вниз в компании сдержанно-услужливого Биддла, эти двое подманили к себе Грандиозу, уже переодевшуюся и без дела сидевшую в уголке, , и о чем-то говорили с ней. Потом ушли, Биддл проводил их до ворот, а после подскочил к Анельке и с жаром принялся объясняться с ней, даже как будто оправдываться. Там, за оградой простучали копыта конного отряда. Аранте стоило немалых усилий напомнить себе, что дела законников выше скромного разумения служанки, спящей с господином.
— Пойду, — сказала она Фефе, нарочито неторопливо поднимаясь с места, — спрошу, чегой-то им надо было.
Биддл, разумеется, хотел как лучше. Подавая пиво похмельным возчикам, раздухарившимся с утра, он и сказал-то им всего лишь не шуметь, потому что наверху, «в номерах», как он выразился, отдыхает раненый офицер с сестрой-девицей дворянского роду. Для него это был всего лишь повод к самодовольству и еще возможность напомнить публике, что у него есть «номера».
— Чего придумали! — возмущался он. — Лист вести на постояльцев, с указанием имен и причины путешествий. Я разве почтовая станция? Где я писарей наберусь? Мое дело — за стойкой стоять, пиво разливать. А бегать в приказ — им надо, пусть сами ноги бьют. Ищут они кого-то, а прямо сказать — мнутся, будто государева тайна.
Государева тайна и есть, холодно подумала Аранта. Да, наших имен не выкликают по площадям. Тем не менее Клемент Брогау, несомненно, заинтересован отыскать ускользнувшую силу, по определению верную Рэндаллу Баккара.
Поэтому о поиске осведомлены лишь те, кому это положено по чину.
— А кого ищут-то? Беглецов али преступников?
— Ничего не сказали. Поднялись посмотреть сеньора вашего, он в беспамятстве лежит. Посмотрели, не признали вроде. Говорит один: «Может, он, да рана-то, гляди, свежая. А тот уж сколько лет без руки. И волос как будто темнее». Без руки, бабоньки, слышите? Вора какого ловят, поди.
Выходит, они не признали Кеннета. Немудрено. Волосы его могли показаться темнее от пота. И даже если кто-то из чиновников когда-то видел его в лицо, ошибиться теперь было проще простого. Выразительность страдания отодвинула красоту на задний план, от лица осталась едва половина.
— …а второй говорит, мол, надо посмотреть женщину, которая с ним. Потому что без нее никому он не нужен. Слуга. Подвел я их к госпоже, они спросили ее о чем-то…
— Имя спросили, — фыркнула Анелька. — Будто я наврать не могла в случае нужды!
— …и говорят между собой, нет, даже не похожа. Только боюсь, госпожа, они не поверили, будто вы в близком родстве состоите.
— Плевать, если это не служба нравственности, — отмахнулась Грандиоза, догадавшаяся, судя по всему, что ей сейчас по гроб жизни все обязаны. Из-за нее на Аранту никто не обратил внимания: сидит чернавка, лущит горох. — А службе нравственности предъявим документ.
Биддл поглядел на нее с безмолвным почтением. Похоже, здесь для них было теперь самое безопасное место.
— Тебе лучше остаться здесь, — сказала Аранта, ожидая в ответ возмущенного вопля, и не ошиблась. «Я не хочу!» — таков был весь смысл возражений Анельки. Теперь, когда Аранта перестала быть ведьмой, весь ее авторитет в глазах Грандиозы растаял без следа. Теперь она была никто, не ровня ни по происхождению, ни по образованию, и, выражаясь фигурально, должна была обедать во вторую очередь. Ее право принимать решения за троих оспаривалось при каждом удобном случае, и осадить Анельку можно было только прямой грубостью. Пожалуй, с нею мог бы справиться Кеннет, но не в его теперешнем состоянии. То он был холодный, то — горячий, и несколько раз Аранта уже доходила с ним до грани отчаяния. Чертова рука отрастала на глазах и уже почти не кровоточила, однако возобновлять потерю, судя по всему, придется долго. Сначала казалось — выживет, и то уже хорошо. Однако когда на этот счет Аранта успокоилась, захотелось, чтобы рука функционировала, и не абы как. Пока же… пока это было уродство. Но, едва оказавшись в силах выговорить членораздельное слово, Кеннет заявил, чтобы Аранта и не думала пускаться в путь без него. Она только будет смотреть снизу вверх на каменные стены, молясь, чтобы они рухнули в одночасье. А ведь ей предстояло еще перехитрить Уриена Брогау.
— Без меня, — сказал он, — у тебя шансов нет.
И тут Анелька выдала совершенно убийственное соображение, против которого Аранта не нашлась возразить.
— А как ты собираешься с ними разговаривать? В смысле — с этими маленькими ублюдками? Почему ты думаешь, что принцесса Рената пойдет за тобой по одному твоему слову? Она тебя знать не знает, а если и вспомнит, то плохое. Почему она должна верить тебе больше, чем Брогау? Нет уж. Идете — берете меня, а не берете — я буду только хихикать, когда на их визг сбежится вся стража.
5. ВЕСПАСИАН И ЕГО НАЕЗДНИКИ
Долина Уэллен. Извилистая полоса нераспаханной земли, справа и слева ограниченная зелеными холмами, подпирающими небо, и только изредка купы низкорослых деревьев подступают к самой дороге. Которая и не дорога собственно, а так, нечто вроде петляющей утоптанной тропы, временами вовсе пропадающей в траве. Мало кто ездит теперь долиной Уэллен, ведь есть королевская дорога, ведущая от Констанцы, дорога, которая не смотрит на холмы — их срыли ради нее; не ищет бродов через реки — для нее возвели мосты. Только птицы летали прямее. Все трактиры теперь — только вдоль королевской дороги, все деревни, все распаханные земли… Люди забросили долину Уэллен с ее почти всегда влажной травой. А на той ее стороне — Марка Хендрикье. Цель их пути.
Аранта не могла определить, полегчало ли ей, когда они наконец оставили кабак Биддла и тронулись в путь, исполняя ее предназначение. Внутреннее напряжение, какое возникает, когда человеку не позволено делать то, к чему всемерно стремятся и душа его, и тело, ослабело, это верно. Они двигались так скоро, как могли себе это позволить. И все же было нечто… неуловимое, иначе не скажешь.
Кеннет ехал рядом, бок о бок, еще слабый после потери крови и многонедельной муки, покачивался в седле в такт лошадиному шагу и временами соприкасался с Арантой коленом. Хорошо, что уже миновали жаркие дни, и стоял сырой сумрачный август, куда более благоприятный для восстановления сил и заживления ран. И Кеннет был не здесь. Она ловила его, когда, неожиданно просыпаясь, видела, как он неотрывно следит взглядом за веткой, качающейся возле лица, за скоплениями тумана в низинах, за рябью ручья на мелких камешках. Словно все это имело какой-то тайный Смысл, который Кеннет обнаружил лишь недавно и теперь украдкой от всех пытался постигнуть. И дело зашло уже так далеко, что Аранта не отваживалась ему советовать и могла только следить, как он уходит от нее по избранной не им самим тропе.
Рука… покрытая гладкой розовой кожей, как у ребенка, и все еще немного меньше правой, нормальной. Без единого шрамика, без заусениц, без пятнышек на ногтях, словом, без всех тех отметин, какие в течение даже двадцати с небольшим лет оставляет жизнь на шкуре человека. Она пока только чуть подергивалась, не вполне справляясь с «заданиями», которыми нагружал ее Кеннет, сгибалась не до конца, и пальцы роняли предмет, который им ведено было держать. Во всяком случае, чтобы не привлекать к ней внимания в тех редких местах, где путники останавливались на ночлег, приходилось носить перчатки.