Сержант Хаджар не торопился прибыть, чтобы полюбоваться трагическим финалом. Когда он наконец появился, я с удивлением отметил, что сержант никого не взял с собой.
— Это что? — спросил Хаджар, носком ботинка указывая на тело, распростертое на полу.
— Труп котяры, — объяснил Жак.
— По нему не скажешь; мертвые все на одно лицо… — Хаджар поглядел на кровавые лужи повсюду. — Здоровый парень, да?
— Сонни, — сказал Махмуд.
— А, этот ублюдок…
— Он умер из-за каких-то паршивых тридцати киамов, — произнес Сайед, недоуменно покачивая головой.
Хаджар задумчиво осмотрел бар, остановил взгляд на мне.
— Марид, — сказал он, подавив зевок, — поедешь со мной. — С этими словами сержант повернулся к выходу.
— Я?! — вскричал я. — Да я в этом деле вообще не замешан!
— В каком деле? — озадаченно осведомился Хаджар.
— В смерти Сонни.
— Да черт с ним, с Сонни. Ты должен поехать со мной. — Он повел меня к патрульной машине. Хаджару было абсолютно наплевать на совершенное только что убийство. Если пристукнут какого-нибудь богатого туриста, полиция из кожи вон лезет, снимая повсюду отпечатки пальцев, бегая с линейками, допрашивая всех подряд по двадцать-тридцать раз. Но как только убьют одного из «вконец опустившихся дегенератов», например, этого гориллообразного повелителя ездовых лошадок, или Тами, или Деви, легавые сразу принимают равнодушно-утомленный вид, словно одинокий вол на горе. Хаджар не собирался никого допрашивать, фотографировать место преступления и так далее. Он не желал тратить время на таких, как Сонни; с точки зрения властей, сутенер получил то, на что сам напрашивался, избрав неправедный образ жизни; как говорит Чирига, «страшное дело — платить по счетам!». Полиция не возражала бы, если все жители Будайина перерезали бы друг друга.
Хаджар запер меня в машине, сел за руль.
— Ты меня арестовал? — спросил я.
— Заткнись, Одран.
— Ты арестовал меня, сукин сын?
— Нет.
Ничего не понимаю.
— Тогда какого черта ты меня задержал? Я ведь уже сказал, что никакого отношения к убийству в баре не имею.
Хаджар оглянулся:
— Когда ты, наконец, забудешь про этого кота? Сонни тут ни при чем.
— Куда ты меня везешь?
Хаджар снова повернул голову и посмотрел на меня с садистской усмешкой на лице.
— Папа хочет с тобой побеседовать. Мне вдруг стало холодно.
— Папа? — Время от времени я встречал Фридландер-Бея и, как все жители Будайина, знал, что это за человек, но никогда раньше не удостаивался личной беседы.
— И судя по тому, что я слышал, он зол, как шайтан, Марид. Думаю, ты предпочел бы, чтобы я и вправду арестовал тебя за убийство.
— Зол? На меня? Да за что? Хаджар только пожал плечами:
— Понятия не имею. Мне просто приказано тебя доставить. А уж Папа тебе сам все растолкует.
Именно в этот момент, когда я испытывал все возрастающий панический страх, чуя приближающуюся смертельную опасность, начали действовать треугольники, принятые по дороге в бар Фатимы; сердце забилось, как бешеное. А ведь вечер начинался так хорошо! Я выиграл немного денег и предвкушал сытный ужин, а впереди меня ждала ночь с Ясмин. Вместо всего этого я сижу на заднем сиденье патрульной машины; рубашка и джинсы насквозь окровавлены, кожа лица и рук зудит под коркой засыхающей крови Сонни. Меня везут на какую-то зловещую встречу с Фридландер-Беем, человеком, который владеет здесь всем и всеми. Я не сомневался, что предстоит разборка, но не имел представления, в чем провинился.
Всегда был предельно осторожен, чтобы не наступить на Папину мозоль… Хаджар не собирался меня просвещать на этот счет: он только ухмыльнулся, как гиена, и сказал, что не хотел бы оказаться на моем месте. Я сам не хотел бы: в последнее время слишком часто испытываю подобное чувство.
— На все воля Аллаха, — прошептал я непослушными губами, изнывая от беспокойства. — Ближе к Тебе, Господи.
Глава 8
Фридландер-Бей жил в большом, увенчанном башней белоснежном здании, которое вполне могло сойти за дворец. Его апартаменты раскинулись в центре города; совсем недалеко от христианского квартала. Не думаю, чтобы кто-нибудь еще здесь обладал таким огромным участком, обнесенным высокой оградой. По сравнению со скромным убежищем Папы, дом Сейполта выглядел походным Шатром бедуина. Но сержант Хаджар вез меня не в том направлении. Я сказал об этом легавому ублюдку.
— Разреши мне самому вести машину, — ответил он сварливо. Хаджар назвал меня «ил-магриб». Магриб означает «закат»; а еще так называют огромный кусок Северной Африки, где живут «некультурные идиоты» — алжирцы, марокканцы, в общем, жалкие отбросы вроде меня. Многие друзья называют меня магрибцем, и я не обижаюсь, понимая, что это просто прозвище или добродушное подшучивание. Но в устах Хаджара оно превращается в оскорбление.
— Дом Папы в двух с половиной милях позади нас, — заметил я.
— Неужели ты думаешь, что я не знаю этого? Господи, как бы мне хотелось приковать тебя наручниками к столбу минут на пятнадцать где-нибудь без свидетелей.
— Хаджар, ради Аллаха, скажи, куда ты меня везешь? — Но он дал понять, что больше не станет отвечать на вопросы; в конце концов я сдался и молча рассматривал проносящиеся мимо дома. Ездить с Хаджаром было почти так же интересно, как с безумным американцем: ты ни черта не понимаешь, не вполне уверен, куда вы направляетесь и доберетесь ли целыми до места назначения.
Легавый остановил машину на заасфальтированной подъездной дорожке позади мотеля на восточной окраине города. Стены, сложенные из шлакобетонных блоков, были выкрашены в бледно-зеленый цвет; вместо неоновой рекламы с названием маленький щиток, где было написано от руки: «Мотель. Свободных мест нет».
Гостиница, на вывеске которой красуется объявление о перманентом отсутствии номеров, — довольно странное зрелище. Хаджар вылез из машины, открыл заднюю дверцу, и я почти вывалился наружу. Постоял, расправил плечи и попытался собраться; треугольники страшно взвинтили меня. Чувство страха плюс действие наркотиков привели к жутким резям в животе, головной боли и внутреннему напряжению, граничащему с нервным срывом.
Я последовал за Хаджаром, мы остановились у двери девятнадцатого номера.
Сержант несколько раз постучал — вероятно, что-то вроде условного сигнала. Нам открыл человек, больше походивший на каменную глыбу, или, точнее, громадный булыжник. Камень не может думать или говорить, поэтому, когда он произнес что-то, я был ошеломлен. «Булыжник» кивнул Хаджару, который не ответил на приветствие, а молча повернулся и пошел к машине. Булыжник посмотрел на меня; очевидно до него никак не доходило, откуда я взялся. Потом громила все-таки сообразил, что этого человека, должно быть, привез Хаджар и его надо впустить в комнату.
— Проходи, — эти гулкие скрежещущие звуки походили на… на голос булыжника, который по воле Аллаха обрел дар речи.
Я внутренне содрогнулся, протискиваясь мимо него. В комнате находились еще один Говорящий Булыжник и Фридландер-Бей, сидящий у раскладного столика между огромной кроватью и комодом. Мебель была европейской, но довольно старой.
Увидев меня, Папа поднялся. Он был около пяти с лишним футов ростом, но весил почти двести фунтов. Бей предпочитал одеваться просто: беглая хлопчатобумажная рубашка, серые штаны и сандалии. Он не носил колец и каких-либо иных украшений. Несколько оставшихся прядей седеющих волос зачесаны назад; взор блестящих карих глаз казался кротким и ласковым. Глядя на Папу, с трудом верилось, что перед тобой — самый влиятельный человек в городе.
Наконец Папа поднял руку, почти заслонив лицо.
— Мир тебе, — сказал он.
Я прикоснулся к сердцу и губам.
— И с тобой да пребудет мир.
Он не очень-то рад видеть меня. Однако ритуал гостеприимства ненадолго обеспечит мою неприкосновенность и даст время собраться с мыслями. Но о чем я должен думать? Как победить парочку Говорящих Булыжников и выбраться из мотеля?
Папа снова сел.
— Пусть не покинет тебя благополучие, — сказал он, указав на стул напротив.
— Пусть не покинет тебя благополучие и благословение Божие, — ответил я.
Как только представится возможность, я попрошу стакан воды и заглотаю побольше таблеток паксиума. Я опустился на стул.
Он, не отрываясь, смотрел мне прямо в глаза.
— Как твое здоровье? — В голосе Папы не слышалось дружеской теплоты.
— Хвала Аллаху, хорошо, — ответил я. Страх снова начал сжимать сердце.
— Мы давно не видели тебя, — произнес Фридландер-Бей. — Ты заставил нас страдать от одиночества.
— Да оградит тебя Аллах от одиночества и тоски.
Второй Булыжник принес кофе. Папа поднял чашку и отхлебнул из нее, показывая, что питье не отравлено. Потом протянул чашку мне:
— Угощайся. — Но в голосе его не чувствовалось радушия. Я принял кофе:
— Пусть в твоем доме никогда не переведется кофе.
Мы выпили несколько чашек. Папа откинулся на стуле и несколько мгновений молча изучал меня.
— Ты оказал мне честь, — произнес он наконец.
— Да сохранит и оградит тебя Аллах. — На этом закончилась формальная часть, причем она прошла по явно укороченной программе. Теперь надо быть начеку… Но я начал с того, что вытащил коробку с пилюльками, выскреб оттуда все транквилизаторы и проглотил их, запивая кофе. Четырнадцать паксиумов.
Некоторые сочтут это довольно большой дозой; я — нет. Могу назвать многих людей, которые запросто меня перепьют, — например, Ясмин, — но что касается пилюлек, тут я чемпион из чемпионов, и за свой титул держусь крепко.
Четырнадцать десятимиллиграммовых таблеток только чуточку уменьшат напряжение, да и то если повезет. Мне понадобится дополнительное горючее для настоящего старта. Четырнадцати паксиумов хватит только для разогрева.
Фридландер-Бей протянул чашку слуге, который вновь наполнил ее дымящимся напитком. Он немного отхлебнул, не спуская с меня глаз, аккуратно опустил чашку на столик и произнес:
— Ты знаешь, что мне служит множество разных людей.
— Истинная правда, о шейх, — ответствовал я.
— Множество людей, которые видят во мне опору своего существования. Для них я не только «кормящая рука», но гораздо больше. В их суровом мире я гарантирую безопасность и спокойную жизнь. Мои люди знают, что могут рассчитывать на щедрое вознаграждение и иные милости, пока будут добросовестно работать на меня.
— Да, о шейх. — Кожа на лице и руках все больше зудела под коркой запекшейся крови. Он кивнул:
— Поэтому, когда до меня доходит грустная весть о том, что еще один из моих Друзей призван Аллахом в рай, меня охватывает печаль, словно я потерял часть своей души. Я забочусь о том, чтобы достойно жили все, так или иначе связанные со мной, начиная с доверенных помощников и кончая беднейшим, ничтожнейшим нищим-попрошайкой, который в меру своих слабых сил служит мне.
— О шейх, ты щит, заслоняющий народ от бедствий!
Он отмахнулся, устав от восхвалений, с которыми я постоянно встревал в его речь.
— Люди уходят из жизни по-разному. Одно дело — естественная смерть, о мой племянник. Всех нас ожидает кончина, от могилы не спрятаться, не убежать. Увы, любой кувшин когда-нибудь разбивается. Мы должны научиться со смирением принимать неминуемость смерти; больше того, следует с надеждой ожидать, когда придет и твой черед пребывать в вечной радости и вкушать от райских плодов. Но бывает так, что нить жизни обрывается раньше отмеренного срока. Преждевременная смерть — совсем другое дело: это прямой вызов могуществу Аллаха. В таком случае необходимо восстановить справедливость. Нельзя воскресить к жизни убитого, но можно и нужно отомстить за него, покарав того, кто оборвал священную нить. Ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, о шейх. — Как быстро до Папы долетело известие о смерти Сонни.
Наверное, Насир, перед тем как связаться с полицией, позвонил Фридландер-Бею.
— Что ж, тогда я задам тебе такой вопрос: как отплатить за убийство?
Наступило гнетущее молчание. Существовал только один. ответ, и я помедлил, обдумывая, как лучше обосновать свою защиту.
— О шейх, — произнес я наконец, — лишь смерть искупает смерть. Вот единственный способ расплаты. Сказано в Правой Стезе: «О верующие, предписано вам мщение за убитых». Оказано также: «В отмщении — жизнь, и обладающие разумом…».[11] Но в другом месте нам ниспослано: «Душу за душу, око за око, нос за нос, ухо за ухо, зуб за зуб, и за увечье членов — отмщение, а если кто подал милостыню за это, то это ему искупление. И те, что не судят согласно тому, что ниспослал Аллах, — свершают злодеяние».[12] Я невиновен в этом убийстве, о шейх, а неправедная месть преступление худшее, чем само убийство.
— Аллах велик, — прошептал Фридландер-Бей. Он смотрел на меня с изумлением. — Я слышал, что ты неверующий, сын мой, и это причиняло мне боль. И все же ты демонстрируешь неплохое Знакомство с Благородным Кораном. — Он поднялся со своего места и потер лоб, затем подошел к просторной постели и лег на покрывало. Я хотел повернуться к нему, но огромная коричневая лапа, словно гиря, опустилась на плечо и заставила принять прежнее положение. Теперь я мог созерцать лишь стул, на котором только что сидел Папа, но, когда он заговорил, отчетливо слышал каждое слово. — Мне сказали, что из всех жителей Будайина только ты имел вескую причину для того, чтобы убить этого человека.
Я прокрутил в памяти события прошедших месяцев: честное слово, не могу вспомнить даже когда я в последний раз поздоровался с Сонни! Всегда старался держаться подальше от «Красного фонаря»; никаких дел с обрезками, гетеросеками и фемами, находившимися под опекой одноглазого, я не имел, общих друзей и даже знакомых у нас не было, если не считать Фуада иль-Манхуса, который никак не мог считаться моим приятелем. Кстати, он также не входил в число приятелей Сонни.
Но понятие мести у арабов такое же сложное и многостороннее, как у уроженцев Сицилии. Возможно, Папа знал о столкновении, случившемся многие месяцы или даже годы назад, о котором я успел начисто позабыть.
— У меня нет ни единой причины для убийства, — сказал я дрожащим голосом.
— Мне совсем не нравятся отговорки, о мой племянник. Часто, очень часто приходится задавать людям подобные трудные вопросы, и каждый раз они начинают с увиливаний и отговорок. Такое продолжается, пока один из моих слуг не убеждает их прекратить. Следующая стадия — ответы, которые уже нельзя назвать увиливанием, ибо, увы, они просто лживы. И снова гостей приходится вразумлять, дабы они не тратили понапрасну драгоценное время. — Он говорил негромко, голос казался усталым. Я снова попытался повернуться лицом к Папе, и снова могучая каменная десница сжала плечо; на этот раз было гораздо больнее. Папа продолжал:
— Рано или поздно человек с нашей помощью начинает понимать, что самое разумное — говорить правду, ничего не скрывая. Однако слишком часто я вижу с болью, во что превращаются к тому времени гости. Поэтому мой совет тебе: как можно быстрее и без нашей помощи перейди от увиливаний и лжи — а лучше вообще избежать их к правдивым ответам. От этого выиграем все мы.
Рука по-прежнему давила на плечо. Казалось, кости постепенно расплющивают под прессом и скоро они превратятся в белую пыль… Я не издал ни звука.
— Ты был должен моему другу некую сумму денег, — произнес Фридландер-Бей.
— Сейчас ты уже ничего ему не должен, ибо он мертв. Я взыщу долг вместо него; и я сделаю то, что дозволено Книгой.
— Я ничего ему не должен! — выкрикнул я. — Ни единого гроша!
Страшная рука принялась расплющивать мое второе плечо.
— У собаки все еще опущен хвост, о повелитель, — пробормотал Говорящий Булыжник.
— Я не лгу, — произнес я, немного задыхаясь. — Если я говорю, что ничего не должен Сонни, значит это правда. Повсюду в городе меня знают, как человека, который никогда не лжет.