И ЕЩЕ РАЗ О КОНТАКТЕ
Хряпнул я, значит, полбанки сухого, но не полегчало. Сижу. Думать не думаю. Нечем. Говорят, клин клином вышибают, а «сухарь» — разве это клин? Я вчера в себя такой клин сивухи засадил, что «сухарь» против него спичка ломаная. Да и не лезет он в нутро, стал в желудке комом и стоит, назад просится. Тоска смертная.
Тут он и появился. Зелененький, как и положено, рожки маленькие, ножки копытцами. Короче, все чин-чинарем, только морда плоская, безглазая, без рыла свиного. Даже симпатичный такой. Сидит на моем рукаве, ножками дрыгает, да ручкой мне машет.
«Ну, — думаю, — все, парень. Сейчас и баба в белом появится». И так это аккуратненько его ногтем щ-щелк! и сразу же вторые полбанки хрясь! Эффект тот же. Он опять на рукаве сидит.
— Ты, — говорит, — не делай так больше. У меня, — говорит, — от этого голова болит, все кругом идет, а сам двоиться начинаю.
Гляжу, и правда, двое их сидят. Да так это подрагивают, то сходятся в одного, то расходятся. Как в телевизоре.
Чо делать?
«Спокойно, — говорю себе, — спокойно. Раз уж появился, не избавишься. Наслышаны. Посему не мельтеши, принимай все как есть».
— А баба где? — спрашиваю.
— Какая баба?
— А в белом. Горячка которая.
— Да нет, — говорит, — однополые мы.
Действительно, про чертей слышал; про чертенят, а вот про черт… чертух, или, как там, чертовок, не приходилось. Впрочем, чертовок знаю, но это уже из другой оперы.
— Так чо делать будем? — спрашиваю. — Пить будешь?
— Нет, — говорит, — мы не пьем. Мы эфиром питаемся.
Что ж, тоже дело. Знал я одного такого. Пристроился я как-то в парке на лавочке с чекушкой, стаканчиком, газетку расстелил, сырок плавленый почистил (это еще до перестройки было!), короче, культурненько так. Люблю культурненько. Подходит этот. Ногами шаркает, еле передвигает, а сам на стакан смотрит. Как кролик на удава, глаз отвести не может. Я ему: «Кыш, мол, самому мало!», а он меняй успокаивает: «Да не, — говорит, — у меня с собою есть, мне бы стаканчик токо». Ну дал я ему стакан. Жалко, что ли? Душа-то родственная… А он достает из кармана пузырек медицинский, с белым сургучем который, и полстакана эфира хрясь! Сырком моим занюхал и говорит: «Дурак ты, дурак! Химии не знаешь! Ты сейчас водки хряпнешь, а через два часа головка вава, а похмелиться не на чо. А я за копейку газировки трах! вода в желудок бух! а там с эфиром шпок! — гидролиз называется. До спирта. И мне опять же хорошо».
— Нет, — говорю зелененькому. — Эфир не буду. Алкаш я чистый, чем и горжусь.
Пробовал я как-то «Кармен» — духи которая, — баловство. Ни те удовольствия, ни расслабления — дурь и боль головная. И унитаз после меня неделю благоухал. Соседка (в коммуналке живу) месяц ко мне приставала, где я французский освежитель воздуха достал. «Ах, и я такой же хочу!»
— Ну что вы, — говорит зелененький этот. — Я вам эфир вкушать не предлагаю. У нас метаболизм разный. А прилетел я к вам контакт устанавливать.
«Метаболизм — желудок, значит, — думаю. — Чай наслышаны, тоже не ботфортом консоме хлебам».
— А чо это — контакт? — спрашиваю.
— Тут он и понес. У меня аж крыша поехала. Что. мол прилетел он к нам из другой галактики, что мы, мол, представители двух цивилизаций, братья по разуму, и, значит, без контакта нам ну никак нельзя. Ручками все машет, ножками сучит, и все куда-то на стол показывает — вот, мол, и корабль мой, межгалактический, на котором я сюда добирался.
Гляжу, и впрямь, среди моих общепитовских тарелок, что в столовой позаимствовал, стоит еще одна. Металлическая, и чистотой неестественной блестит — ни тебе хвоста селедочного, ни окурка. Но мелковата. Похоже, как от сервиза дорогого, что в музеях выставляют.
— И как же, — спрашиваю, — этот контакт делается?
— А просто очень, — говорит зелененький. — Мое сознание накладывается на ваше, а ваше — на мое. Вам передастся все достояние нашей цивилизаций, а мне — вашей. Только согласие ваше требуется.
— Нет, — говорю, — сейчас не могу. Сознание мое сейчас тяжелое. А поправить нечем. Закрыто еще все.
— А чем вы его поправляете? — спрашивает.
— А вот, — достаю из-под стола тару. — Там на дне капли три осталось.
Засуетился тут он, на стол соскочил, вокруг тары обежал, да и говорит: — Так за этим дело не станет. Пожалуйста!
Гляжу, и впрямь, уже не тара передо мной стоит, а пузырь полный, только что не запечатанный.
Понюхал — вроде оно. Плеснул в банку на дно, ввел осторожненько в организм — ей богу, оно!
— Ну, — говорю, — тогда сейчас приступим. Наливаю банку по самые края, выдыхаю на него, да как гаркну:
— Контакт!
И хрясь банку в себя.
— Контакт! — кричит он.
И тут меня словно по голове шибануло. Звездочки в глазах заплясали, галактики завращались, а я сам будто на корабле космическом их бороздю. Да только быстро все это сгинуло. Глядь, опять я в конуре своей. И лежит он, зелененький, передо мной на столе, ручки-ножки раскинувши, и не движется.
— Ты чо? — спрашиваю и осторожненько так его ногтем трогаю. А он что резиновый. И парок от него зеленоватенький такой, светящийся, поднимается. И тельце сморщивается, будто испаряется. Пока я пузырь опорожнил, так он совсем исчез. Нечисть, одним словом.
Но тарелка осталась. Я ее потом под пепельницу приспособил. Классная получилась! Как окурок в ней раздавишь, так по ободку огоньки разноцветные и заиграют. У меня ее потом кореш мой, Гарька, за полпузыря выдурил. Выдурить-то выдурил, а пузырь заныкал. Я ему потом в пивной морду начистил.
И все бы ничего, но как нарежусь в дрыбодан, то снится мне по ночам рубка корабля космического, звезды, да миры разные. Просыпаюсь я тогда, и если есть что, так ввожу в себя и успокаиваюсь. А нет, так сижу до утра, глаз не смыкаю, потому как спать боязно. Трезвые они там все, в мирах своих светлых.
ПРИШЕСТВИЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ
«…И ступил я на землю обетованную.
И принес на нее гордыню и скверну.
И люди приняли их за благо.
…И поведал я им, что есть грех.
И подивились люди, и стали грешить.
И возрадовались.
…И тогда открыл я им тайну покаяния.
И с тех пор они стали грешить и каяться.
А имя мое прокляли.»
неБытие, 1, 4-19
1. И было лето. И был полдень
День выдался знойный, как и предупреждал акве Беструде. Нюх на погоду у него поразительный. Рубашка у Колори намокла от пота, но он старался не отставать от отца. Брюка — растение капризное, требующее ежедневного ухода. Отец работал вроде бы не торопясь: подпушивал мотыкой землю у корня, срезал слабые листья, спелую брюку аккуратно вынимал из гнезда, укладывал ее на междурядье, а в гнездо бросал два-три семени и присыпал землей. Но неспешные на первый взгляд движения отца были настолько размеренными и экономными, что Колори едва успевал относить к дороге спелую брюку и срезанные листья.
В полдень отец распрямил спину, посмотрел на солнце в зените и подмигнул сыну.
— Запарился?
— Немного, — честно признался Колори, смахивая пот с лица. Рубашку он давно снял и повесил сушиться на кол возле дороги.
— Пойдем, переберем листья.
Отец взял мотыку и направился к дороге. На его обветренном морщинистом лице не выступило ни капли испарины.
Перебирать листья после работы в поле было одно удовольствие. Они быстро разложили их на деревянные поддоны: свежие, сочные — на салат; подсохшие, срезанные у корня — на корм скоту; вялые, пожелтевшие — на зимнюю закваску. Когда они полностью рассортировали листья на три аккуратных стожка, на дороге показалась арба Пастролаги. Умел отец точно распределить работу, чтобы успеть к его приезду.
Пастролаги сидел на передке арбы и привычно причмокивал губами, подгоняя айреда. Толстый, неповоротливый айред тянул арбу с видом мученика, смотря на мир унылыми фасеточными глазами. Маленькие жвала беспрерывно двигались, ложнозубы, словно пальцами, месили густую, тягучую слюну, капающую и-зо рта.
Пастролаги спрыгнул с арбы, обменялся с отцом рукопожатием, а затем протянул руку и Колори. Как равному.
— Ты гляди, Нокуме, какой у тебя помощник! — сказал он. — Скоро отца по росту обгонит.
Колори за весну сильно вытянулся и был выше своих сверстников.
— А мой оболтус ничем не хочет заниматься, — в сердцах махнул рукой Пастролаги. — Работа отца ему не нравится. Шастает дни и ночи напролет по Деревне, как малолетка. Шалтай-болтай какой-то.
Нокуме улыбнулся.
— Ты себя вспомни, Пастролаги, — сказал он. — Где тебя только не носило в его годы?
Пастролаги смущенно хмыкнул. В молодости он перепробовал много работ, но ни на одной подолгу не задерживался. Побывал он и в Городе, затем исколесил полстраны, некоторое время отирался в поселениях аквов на Побережье, но нигде не смог найти себе дело по душе. И только к тридцати годам, когда юношеское убеждение о собственной исключительности несколько пообтерлось, он остепенился, вернулся в родную Деревню и сменил своего отца на работе возчика.
— Да ладно тебе, — отмахнулся Пастролаги, но на лице у него играла улыбка. Чтоб он ни говорил, а в глубине души был доволен тем, что сын пошел в него неусидчивостью и неугомонностью.
Колори подошел к айреду и почесал ему холку. Айред заурчал от удовольствия, вытягивая из панциря длинную шею. В его огромных фасеточных глазах отражались тысячи маленьких Колори.
— Кушать хочешь? — тихо спросил Колори.
Урчание усилилось. Теплокровное насекомое есть хотело всегда.
Колори протянул ему несколько желтых листьев. Ложнозубы бережно подхватили подношение, жвала мерно задвигались, перетирая пищу.
— Эй, сынок! — окликнул Пастролаги. — Не перекорми животное! Обленивеет, до Города не доеду.
Действительно, айред за раз мог съесть столько, сколько весил сам, но тогда дня три к нему можно было не подходить. Заставить двигаться сытое животное было невозможно.
Колори отошел от айреда и стал помогать взрослым. Втроем они загрузили арбу спелой брюкой, а наверх втащили поддон с листьями для салата. Листья прикрыли мешковиной, чтобы не привяли по дороге в Город.
— Перекусим? — предложил отец. Обед с Пастролаги после загрузки арбы был чем-то вроде ритуала.
Они сели на обочине, нарезали ломтями спелую брюку и принялись есть, заворачивая ломти в листья и запивая соком незрелой брюки. В детстве Колори измучил мать вопросами: «А почему в зеленой брюке сок, а в спелой творог? А вяленая брюка, как мясо?» Мать отвечала: «Сок — потому, что брюка зеленая. Творог — потому, что спелая. А похожа на мясо — потому, что вяленая.» А как еще можно ответить на такие вопросы?
— Слушай, Колори, — неожиданно сказал Пастролаги, — зайди вечерком к Малькаве и попроси, чтобы он сшил тебе новые штаны.
— Зачем? — удивился Колори, оглядывая свои, с многочисленными кармашками. — Эти еще хороши.
— Сделай человеку приятное, — поддержал Пастролаги отец. — А то он, как пошил весной Данути свадебное платье, так и сидит теперь без дела. Больно смотреть, как человек мается.
— Ладно, — нехотя согласился Колори, хотя знал, что Малькаве никогда не пошьет лучше, чем в Городе. Но что поделаешь, если на работу в Городе Малькаве не прошел по конкурсу, а страсть к шитью одежды у него осталась.
— Когда обратно? — спросил отец у Пастролаге.
— Как всегда.
— Поезжай этой же дорогой. Я почищу поле от старых листьев — к твоему возвращению на арбу наберется. Будем загружать бродильный чан.
— А не рано?
— Самое время. Лето в разгаре.
Пастролаги согласно кивнул, затем встал, пожал на прощание руки Нокуме и Колори, взобрался на арбу и прицокнул языком. Айред посмотрел на Колори грустным взглядом, утробно уркнул и неспешно тронулся в путь.
— Отдыхай, сынок, — проговорил отец, провожая арбу взглядом. — Сходи на речку, искупайся.
— А ты?
— А я еще поработаю, — усмехнулся отец. — Иди-иди, на твой век работы хватит.
— Спасибо, — поблагодарил Колори. Он снял с кола рубашку и пошел через поле, между обработанными рядами брюки. В конце поля он оглянулся. Отец стоял, оперевшись о мотыку, и смотрел ему вслед. Колори помахал рукой, но отец не ответил. Солнце слепило ему глаза.
Во рву, окружавшем поле, черным хитиновым бисером блестели спящие стреши. Ночью они чистили брюку от личинок бабочки-брюковницы, поскольку заговор Огородника, отпугивавший от поля всех насекомых и грызунов, на брюковницу не действовал. За оказываемую стрешами помощь отец на зиму сооружал им теплую землянку, выстилая ее сухим мхом. В землянке стреши впадали в спячку, чтобы по весне проснуться и дать новое потомство.
Осторожно, чтобы в ров не осыпалась земля и не потревожила сон стрешей, Колори перепрыгнул ров и вошел в лес. Предверие леса кишело насекомыми, привлеченными ароматом брюкового поля, но заговор Огородника не пускал их за ров. Прыжок Колори вспугнул мурашкоеда, лакомившегося насекомыми, и всполошенное животное с визгом бросилось прочь.
Колори наловил скакунцов, завязал их в платок и побыстрее углубился в лес, так как штаны по колено облепили полчища кусучих козяк. Выйдя на тропинку, он выломал ветку и сбил ею козяк, которые уже стали протыкать хоботками ткань и больно жалить тело.
Тропинка привела Колори к речной заводи, где он с удовольствием искупался. Купался он долго и шумно, распугивая сидящих на кромке берега и греющихся на солнце глазастиков. Продрогнув, он выбрался на берег, обсох, оделся и только тогда пошел вдоль реки к огромному старому дубарю, свесившему над водой ветви. Здесь, прислоненные к корявому стволу дубаря, стояли две удочки, а на суку у воды висело ведро. Колори размотал удочку подлиннее, снял поплавок и, достав из платка скакунца, насадил его на крючок. Спрятавшись за пень, он забросил удочку через кочку растущего из воды остролиста. Верхоглот ни за что не возьмет наживку, если будешь сидеть на берегу у него на виду. Но, то ли полуденное время было неподходящим для лова, то ли своим купанием Колори распугал всю рыбу, верхоглот не клевал. Скакунцы, потрепыхавшись по глади воды, замирали, и приходилось менять наживку. На мертвого скакунца верхоглот не реагировал. Наконец седьмой скакунец вдруг канул в воду в маленьком водовороте. и Колори подсек. Удилище согнулось, завибрировало в руках, но тут же легко распрямилось. На крючке осталась лишь нижняя слабая губа верхоглота. Колори переменил место лова и вновь забросил удочку. Здесь клюнуло резко и сразу, но на этот раз Колори подсек осторожно и долго изматывал верхоглота, водя его по заводи, прежде чем вытащил на пологий берег.
— Вот ты где! — раздался за спиной возглас, когда Колори опускал рыбу в ведро с водой.
Колори обернулся. На тропинке стояла Ириси, соседская девчонка. Она была младше на два года, Колори ей очень нравился, и она преследовала его буквально по пятам.
— Привет, хвостик, — буркнул Колори. — Выследила?
— А мне твой отец сказал, что ты на речке, — нимало не обидевшись на «хвостика», выпалила Ириси. — Ты уже искупался?
— Да.
— Давай еще!
Она скинула платье и осталась нагишом.
— Э ты мне всю рыбу распутаешь! — остановил ее Колори.
— А ты что, рыбу ловишь? — Ириси подошла к ведру и заглянула. — Ого, какая большая! Это бубырина, да?
— Это верхоглот. — снисходительно пояснил Колори. Бубырина больше двух ладоней не бывает.
— Слушай, а давай вместе рыбу ловить! Ты меня научишь?
— Куда же от тебя денешься, — ехидно заметил Колори. — Только оденься. Взрослая ведь девчонка, а все нагишом норовишь.
Ириси подняла на него большие глаза.
— А я тебе голой не нравлюсь? — спросила она с неожиданным откровением.
Колори смутился. Иногда вопросы Ириси ставили его в тупик.
— Саприче нравишься, — пробормотал он, отворачиваясь.
— Бр-р… — передернула плечами Ириси и стала натягивать платье. — У него взгляд липкий…
Пяти минут хватило Колори, чтобы понять, что Ириси никогда в жизни не научиться ловить верхоглота. Он махнул рукой, поцепил на удочки поплавки и сказал, что ловить они будут бубырину.