Все это было вполне нормальной защитной реакцией человеческой машины.
А Килгор Траут смотрел на меня с некоторого расстояния, не зная, кто я такой, не зная ничего про Казака, не зная, как мое тело отреагировало на прыжок пса.
За этот день с Траутом много чего случилось, но день еще не кончился. Сейчас он увидал, как его создатель перепрыгнул через целый автомобиль.
Я упал на колени и на руки посреди Фэйрчайлдского бульвара.
Казак был отброшен решеткой. Земное притяжение подействовало и на него, как на меня. Его швырнуло об асфальт. На миг Казаку отшибло мозги.
Килгор Траут повернул назад. В испуге он поспешил обратно в больницу. Я стал звать его, но он пошел еще быстрее.
Тогда я вскочил в свою машину и погнался за ним. Я опьянел как дурак от адреналина, и коагулянтов, и всяких прочих веществ.
А Траут уже бежал рысцой, когда я стал его нагонять. Я рассчитал, что он делал около одиннадцати миль в час, что было великолепным достижением для человека его возраста. Он тоже был переполнен адреналином, и коагулянтами, и глюкокортикоидами.
Окна у меня в машине были открыты, и я закричал ему вслед:
- Эгей, мистер Траут, эгей! Эгей!
Он замедлил шаг, услыхав свое имя.
- Эгей! Я вам друг! - крикнул я. Он прошаркал еще шага два и остановился. Задыхаясь от усталости, он прислонился к ограде склада электроприборов компании "Дженерал электрик". Марка компании и ее девиз светились на ночном небе над дико озиравшимся Траутом. Девиз у компании был такой:
ПРОГРЕСС - НАША ГЛАВНАЯ ПРОДУКЦИЯ.
- Мистер Траут, - сказал я из темноты автомашины. - Вам нечего бояться. Я принес вам самые радостные вести.
Он не сразу отдышался, и поэтому ему было трудно вести беседу.
- Вы.. вы от... от этого... ну... фестиваля искусств, что ли?
- Я от Фестиваля Всего На Свете, - ответил я.
- Чего? - сказал он.
Я решил, что неплохо будет, если он увидит меня поближе. Я попробовал включить верхний свет в машине. Но вместо этого включил щетки для мытья стекол. Правда, я их сразу же выключил. Но свет от фонарей городской больницы расплывался у меня в глазах из-за воды, растекшейся по ветровому стеклу. Я дернул еще за одну кнопку. Кнопка осталась у меня в руках. Оказывается, это была зажигалка. Ничего не попишешь - пришлось мне разговаривать с Траутом из темноты.
- Мистер Траут, - сказал я. - Я писатель, и я создал вес для своих книг.
- Простите? - сказал он.
- Я ваш создатель, - сказал я. - Сейчас вы в самой гуще одного из моих романов, вернее, ближе к концу.
- М-мм, - сказал он.
- Может быть, у вас есть вопросы?
- Простите? - сказал он.
- Пожалуйста, спрашивайте о чем хотите - о прошлом, о будущем, - сказал я. - А в будущем вас ждет Нобелевская премия.
- Что? - спросил он.
- Нобелевская премия по медицине.
- А-а, - сказал он. Звук был довольно невыразительный.
- Я также устроил, чтобы вас издавал известный издатель. Хватит всяких "норок нараспашку".
- Гм-мм, - сказал он.
- На вашем месте я задал бы массу вопросов, - сказал я.
- У вас есть peвoльвep? - спросил он.
Я рассмеялся в темноте, снова попробовал включить верхний свет, но опять включил щетки и воду для мытья стекол.
- Мне совсем не нужен револьвер, чтобы вами управлять, мистер Траут. Мне достаточно написать про вас что угодно - и готово!
- Вы сумасшедший? - спросил он.
- Нет, - сказал я. И я тут же разрушил все его сомнения. Я перенес его в Тадж-Махал, потом в Венецию, потом в Дар-эс-Салам, потом на поверхность Солнца, где я не дал пламени пожрать его, а уж потом назад в Мидлэнд-Сити.
Бедный старик упал на колени. Он напомнил мне, как моя мать и мать Кролика Гувера падали на колени, когда кто-нибудь пытался их сфотографировать.
Он весь сжался, и я перенес его на Бермудские острова, где он провел детство, дал ему взглянуть на высохшее яйцо бермудского буревестника. Потом я перенес его оттуда в Индианаполис, где провел детство я сам. Там я повел его в цирк. Я показал ему человека с локомоторной атаксией и женщину с зобом величиной с тыкву.
Потом я вылез из машины, взятой напрокат. Вышел я с шумом, чтобы он хотя бы услыхал своего создателя, если уж он не хотел его увидеть. Я сильно хлопнул дверцей. Обходя машину, я нарочно топал ногами и шаркал подошвами, чтобы они поскрипывали.
Я остановился так, чтобы носки моих ботинок попали в поле зрения опущенных глаз Траута.
- Мистер Траут, я вас люблю, - сказал я ласково. - Я вдребезги расколотил ваше сознание. Но я хочу снова собрать ваши мысли. Хочу, чтобы вы почувствовали себя собранным, исполненным внутренней гармонии - таким, каким я до сих пор не позволял вам быть. Я хочу, чтобы вы подняли глаза, посмотрели, что у меня в руке.
Ничего у меня в руке не было, но моя власть над Траутом была столь велика, что я мог заставить его увидеть все, что мне было угодно. Я мог, например, показать ему прекрасную Елену высотой дюймов в шесть.
- Мистер Траут... Килгор, - сказал я. - У меня в руке символ целостности, гармонии и плодородия. Этот символ по-восточному прост, но мы с вами американцы, Килгор, а не китайцы. Мы, американцы, всегда требуем, чтобы наши символы были ярко окрашены, трехмерны и сочны. Больше всего мы жаждем символов, не отравленных великими грехами нашей нации - работорговлей, геноцидом и преступной небрежностью или глупым чванством, жаждой наживы и жульничеством. Взгляните на меня, мистер Траут, - сказал я, терпеливо ожидая. - Килгор...
Старик поднял глаза, и лицо у него было исхудалое и грустное, как у моего отца, когда он овдовел, когда он стал старым-престарым человеком.
И Траут увидал, что я держу в руке яблоко.
- Скоро мне исполнится пятьдесят лет, мистер Траут, - сказал я ему. - Я себя чищу и обновляю для грядущей, совершенно иной жизни, которая ждет меня. В таком же душевном состоянии граф Толстой отпустил своих крепостных, Томас Джефферсон освободил своих рабов. Я же хочу дать свободу всем литературным героям, которые верой и правдой служили мне во время всей моей литературной деятельности.
Вы - единственный, кому я об этом рассказываю. Для всех остальных нынешний вечер ничем не будет отличаться от других. Встаньте, мистер Траут, вы свободны.
Пошатываясь, он встал с колен.
Я мог бы пожать ему руку, но правая его рука была изранена, и наши руки так и повисли в воздухе.
- Воп voyagel14 - сказал я. И я исчез.
Лениво и легко я проплыл в пустоте - я там прячусь, когда я дематериализуюсь. Голос Траута звучал все слабей и слабей, и расстояние меж нами росло и росло.
Его голос был голосом моего отца. Я слышал отца - и я видел мою мать в пустоте. Моя мать была далеко-далеко от меня, потому что она оставила мне в наследство мысли о самоубийстве. Маленькое ручное зеркальце - "лужица" проплыло мимо меня. У него была ручка и рамка из перламутра. Я легко поймал его и поднес к своему правому глазу.
Вот что кричал мне Килгор Траут голосом моего отца:
- Верни мне молодость, верни молодость! Верни мне молодость!
Когда реальность абсурдна...
Мое знакомство с американским писателем Куртом Воннегутом-младшим произошло в начале семидесятых годов на углу Бродвея и 90-й улицы в "студенческой" книжной лавке "Нью-Йоркер". "Студенческими" такие лавки называются потому, что там всегда масса учащейся молодежи, которую привлекает относительная дешевизна новых изданий (скидка 20 процентов). И еще потому, что книгами торгуют тоже студенты, подрабатывающие на жизнь и ученье, - истинные книголюбы. Они уж не предложат вашему вниманию ни дешевый детективчик, ни "готический роман ужасов", ни порнографию, ни даже разафишированный большой прессой бестселлер, если он - пустышка. Вам порекомендуют приобрести "книги со значением, будящие мысль".
И вот в лавке "Нью-Йоркер" худенький длинноволосый студент Колумбийского университета познакомил меня с Воннегутом:
- Не читали? Мы сами его только что открыли для себя, хотя писателю под пятьдесят. И это было радостное открытие. Сейчас Воннегут - один из самых популярных авторов среди молодежи. А консерваторам он не по душе. С кем из писателей его можно сравнить?.. Ума не приложу... Что-то в нем есть марктвеновское, что-то от Герберта Уэллса... но, впрочем, нет. Воннегут вроде того кота из киплинговской сказки, который ходил сам по себе. И Воннегут сам по себе. Очень необычный. Неожиданный. Но как же он будит мысль!
После такой пылкой лекции юного книготорговца как было не познакомиться с Куртом Воннегутом? И я купил сразу три его книжки. А вечером в отеле я раскрыл их, и для меня началась "ночь открытий"... и загадок.
Что я держал в руках? Научную фантастику? На первый взгляд, да. Страницы пестрели от диковинных названий несуществующих планет. Вселенную бороздили разнокалиберные космические корабли - то размером с картонку для ботинок, то длиной в сотни миль. Водные пространства Земли сковывались дьявольским изобретением - "льдом девять". Безоружный профессор, используя только некие таинственные "психодинамические" силы своего мозга, сбивал в небе военные ракеты и взрывал арсеналы ядерных бомб.
Но странное дело: чем дальше уносил Воннегут читателя в иные галактики, чем глубже погружал в торосы "льда девять" или в лабиринты "психодинамического" мозга, тем повелительней полет авторской фантазии возвращал вас назад, на нашу грешную Землю - к жизненным проблемам второй половины XX века. Даже его героев - пришельцев из далеких глубин космоса почему-то больше всего волновали именно "внутренние" дела землян: загрязнение окружающей среды, эпидемии, нехватка продовольствия, а больше всего разрушительные войны. Зато некоторые земляне, соотечественники Воннегута, напротив, вели себя словно монстры-роботы с какой-то зловещей звезды, равнодушные к судьбам человечества. Словом, получалось, как выражаются американцы, "топси-терви" - вверх тормашками, шиворот навыворот, все наоборот. Это ощущение "все наоборот" усиливалось тем, что автор чуть ли не на каждой странице создавал, казалось бы, абсурдные ситуации (изобретатель американской атомной бомбы и чудовищного "льда девять" в романе "Колыбель для кошки" увлекается детской игрой в веревочку), рисовал невероятные, гротескные образы, высмеивал все и вся, да еще этим "ребячеством" и козырял: "Я зарабатываю на жизнь всякими непочтительными высказываниями обо всем на свете".
"Непочтительные высказывания" озадачивали американцев, Воннегут же, по образному выражению критика газеты "Нью-Йорк таймс" Ноны Болэкиэн, язвил и издевался над всем "в манере свободного колеса": то авторское колесо откатится в сферу научно-фантастической терминологии, то крутится-вертится "по-ребячески", то будто бы катится под откос. Но никогда по проторенной колее... Поди-ка пойми: в шутку пишет автор или всерьез и вообще - куда он клонит?
...В ту ночь в нью-йоркском отеле, когда я впервые вчитывался в книги Воннегута, было радостно от встречи с большим литературным талантом, но был я и озадачен этим метафорическим "свободным колесом", непрестанно снующим по всем измерениям пространства и времени, а также необычным для американцев фантастико-эзоповским языком. Невольно захотелось заглянуть в биографию Воннегута. Обстоятельная биография писателя еще не написана, но некоторые факты его жизни и творчества кое-что проясняют.
Курт Воннегут, правнук выходца из Германии, родился 11 ноября 1922 года в городе Индианаполисе, штат Индиана, в семье архитектора. Мать и отец были настроены антимилитаристски и недоверчиво ко всем "политическим и теологическим гранфаллунам" (не ищите этого слова в словаре, оно - изобретение Воннегута и означает: "корпоративное сообщество"). Уже место, время и семейная среда, в которой родился писатель, создали первое противоречие его жизни. Индиана - штат, мягко говоря, сугубо консервативный, а тем паче в начале двадцатых годов, когда после Октябрьской революции за океаном шла разнузданная охота на инакомыслящих. В семействе же Воннегута настроения (так утверждает сам писатель) были "новолевые". В таком "осадном положении" не возникает ли потребность прибегать к эзоповскому языку? По крайней мере называть власть имущих непонятным для других словом "гранфаллуны"?
Когда Курт был еще совсем мальчишкой и только начинал познавать окружающий мир, разразился в США экономический кризис - Великая депрессия. Что пережил в эти годы Курт - не знаю, но слова "Великая депрессия" он твердо помнит по сей день. После окончания школы юноша хочет выучиться на биохимика. Два года в Корнеллском университете и... фронт. Убежденный антифашист, Курт Воннегут выполняет воинский долг, он - разведчик-пехотинец на передовой линии. Внезапный плен. Дрезден. И в этом германском городе Воннегут переживает то, что не может забыть всю жизнь: ничем не оправданное уничтожение англо-американской авиацией города, не имевшего никаких военных объектов, 13 февраля 1945 года. Лишь в 1969 году писатель рассказал о трагических переживаниях того дня в романе "Бойня No 5, или Крестовый поход детей" (см. журнал "Новый мир" No 3-4 за 1970 год). Дистанция - почти четверть века, но неостывшая боль и горечь, с которой он повествует о массовом уничтожении дрезденцев, свидетельствуют о том, какой трагический отпечаток наложила кровавая драма на сознание Курта Воннегута. Он остается твердым антифашистом (это видно по многим его книгам) и одновременно становится непреклонным антимилитаристом.