"Сумасшедший, - вздохнул Петр Петрович. - Сумасшедший режиссер".
Никакого пролома в ограде Петр Петрович утром не обнаружил. Таким образом добрая часть объяснений Гостя лопнула, как мыльный пузырь. А заглянув в гаражный, забитый старым хламом погребок, он пришел к выводу, что человек в нем расположиться не смог бы - так в нем было тесно. Да и следов того, что в нем кто-то бывал, найти Петру Петровичу не удалось. Получалось, что Гость обманул его, хотя, кажется, из благих побуждений: хотел избавить от темных загадок и тревог перед дальней дорогой. Но неужели рассчитывал на то, что Петр Петрович не проверит его слова о проломе в ограде и о погребке? Наивный расчет. Даже глупый. Расчет сумасшедшего человека, который не может быть сумасшедшим. И человеком...
Рудольф помог Петру Петровичу вынести из дому и погрузить в машину вещи. Попросил у него в долг денег, но пожелал получить их продуктами из магазинов. Словом, обязал Петра Петровича привезти ему из райцентра хлеба, масла, колбасы, яиц и сигарет.
"А сами не хотите съездить? - предложил Рудольфу Петр Петрович. - Кстати, проверили бы на почте, не пришла ли из управления ваша первая зарплата. На обратном пути я, естественно, заехал бы за вами".
Рудольф с радостью согласился.
Перед отъездом зашли к Полудину справиться о здоровье.
"Спит еще, - сказала Александрина. - Кричал во сне. Я думала, что бредит. Но это был сон. Я разбудила его, и он успокоился. Ничего, никаких опасений".
Рудольф сел в машину с автоматом на плече.
"Зачем же оружие?" - спросил Петр Петрович.
"Не могу оставить. Не имею права. А вдруг похитят! Надежного сейфа нет. Это вы бросали свой пистолет и месяцами не вспоминали о нем. Рисковали, между прочим. Кстати, я и пистолет прихватил. По той же причине".
Лукашевский высадил Рудольфа у почты, а сам, никуда больше не заезжая, отправился дальше, на флотскую базу. Пообещал вернуться через пять часов красной подкладке...
Яхта была слажена на совесть. Мастер принял подарки с радостью - три костюма, золотые часы, серебряную табакерку, фотокамеру, портативный магнитофон японской фирмы "Сони", югославскую пишущую машинку, набор слесарных инструментов, токарный станочек, шкатулку из яшмы, люстру с хрустальными подвесками, мундштук из полудрагоценных индийских камней, еще одни часы, настольные с изящным вращающимся маятником и мелодичным боем, черный испанский плащ на красной подкладке... Мастер оценил все это добро и вычел их из суммы окончательного расчета. Разумеется, не обидел себя. Теперь Лукашевскому оставалось доплатить мастеру несколько тысяч. Работа, разумеется, стоила того.
"Если вы оставите мне машину, - сказал мастер, когда Лукашевский вез его из дока домой, - я больше ничего с вас не возьму. Более того, сам поставлю навигационные приборы. Очень хорошего качества. Подумайте. Ведь вам машина теперь нескоро понадобится, верно? Когда-то вы еще вернетесь из плавания..."
Петр Петрович пообещал подумать и пожалел, что этот разговор состоялся только сейчас. Скажи ему мастер об этом раньше, не было бы никаких проблем. Теперь же он вынужден будет объясняться с Полудиным. С несчастным Полудиным, так нелепо потерявшим корову и деньги.
Квасову Петр Петрович подарил несколько цветных альбомов с видами Рима, Парижа, Мадрида и Афин. Впрочем, не совсем бескорыстно - опять попросил у него две канистры бензина.
"Слыхали про налет? - спросил Лукашевского Квасов за обедом. - На прошлой неделе какие-то конники окружили мою заставу, требовали оружие. Никакого оружия они, конечно, не получили. Мы их отогнали. Пришлось, черт возьми, стрелять. В воздух, разумеется. Но приятного было мало. Хочу отправить в город семью. Уже договорился с начальством. Ведь в следующий раз ситуация может сложиться серьезнее. Как вы думаете?"
Лукашевский ответил, что семью, конечно же, надо отправить в город.
Рудольф получил свою первую зарплату. Купил все, что намечал. Раздобыл даже несколько бутылок вина, чтобы обмыть, как он сказал, первую получку.
Дома их ждала новость. Александрина рассказала, что во время их отсутствия приезжала милиция и спрашивала, не появлялся ли здесь человек, который называет себя Режиссером.
"И что вы ответили?" - спросил Петр Петрович.
"А что я могла ответить? Ведь никакого Режиссера у нас не было. Вообще не было никаких гостей. Только конники появлялись, но конники милицию не интересуют".
Лукашевский взглянул на Рудольфа.
"А вы? - спросил он Рудольфа. - Вы тоже никого здесь не видели?"
"Только конников, - ответил Рудольф. - Больше никого".
Поставив машину в гараж, Лукашевский зашел за угол и увидел то, чего не увидел почему-то утром - кое-как заложенный камнями пролом в стене. Быстро вернулся в гараж, спустился в смотровую яму и заглянул в погребок. Там, среди разобранного хлама, было устланное соломой ложе, лежали пустые мешки, валялись консервные банки с сохранившимися остатками пищи.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Яковлев, как и обещал, позвонил в восемь часов.
"Итак, - сказал он торжественно, - ты можешь поздравить меня с обретением свободы!"
Лукашевский не понял о чем, собственно, идет речь, о каком обретении свободы, и попросил Яковлева выразиться яснее.
"Можно и яснее, - уже не так торжественно ответил Яковлев. - Но если говорить предельно ясно, то суть моего сообщения в следующем: меня сняли с поста председателя исполкома. Полностью и окончательно. Совсем. Отныне я, в смысле должностного положения, никто. Или, как любил выражаться сукин сын Чичиков, мечта".
"Поздравляю, - сказал Лукашевский. - Это большая удача, - но тут же, подумав, что его слова могут обидеть Яковлева, спросил: - А что случилось, Сережа?"
"А! - ответил Яковлев. - Весь Совет разделился на партии. Партии стали пытать меня, за кого я. Я ответил, что за самого себя. Тут меня все дружно и сняли. Единогласно. Потрясающее и неожиданное единство. Во всем остальном они друг с другом на ножах. Такая вот история".
"Ну и черт с ними, - сказал Лукашевский. - Приезжай ко мне. Мы тут затеваем небольшой праздник - обмываем первую зарплату нашего охранника. Подождем тебя, если хочешь".
Яковлев ответил, что сейчас приедет.
Лукашевский встретил Яковлева у ворот, обнял его.
"Обойдемся без телячьих нежностей, - сказал Яковлев. - И вообще я рад случившемуся, ибо все осточертело".
Стол накрыли в доме у Петра Петровича. Постаралась, как всегда, Александрина. Сначала поздравили Рудольфа, затем Яковлева. Оба тоста произнес Петр Петрович. Потом слово взял Яковлев и предложил тост в честь Лукашевского и Полудина - за избавление от служебного бремени. А еще выпили за красоту Александрины: потребовал Рудольф. При этом Полудин так злобно взглянул на Рудольфа - особую злобность его лицу придали страшные синяки под глазами, что тот поперхнулся вином, закашлялся, замахал руками, а успокоившись, сказал, что теперь непременно надо выпить за дружбу, так как без дружбы, заявил он, жить невозможно.
Яковлев остался ночевать у Петра Петровича, благо что диван был свободен, так как Рудольф по своему обыкновению поднялся на маяк.
"Так что же произошло? - снова спросил его Петр Петрович, когда они остались одни. - Изобрази в картинках, а то я, знаешь ли, плохо представляю себе, что за катавасия там у вас заварилась".
"Скучно рассказывать, - ответил Яковлев, забираясь под одеяло. - Да и трудно изобразить, поскольку я в этом деле не мастак. Передрались все. Началось, как ты знаешь, с чепухи, с этих скифских баб на курганах. Откуда-то пошел упорный слух, что весной приедут киношники и будут снимать в наших степях потрясающий фильм о диких племенах, для чего привезут вагон денег. Для тех, кто станет сниматься в фильме, разумеется. Появились те самые клубы скифский, сарматский, готский, киммерийский. Потом еще печенеги, половцы, хазары и всякие прочие. Сначала это была только игра: выдумывали одежду, копались в истории, книгах.
Но вскоре, кажется, свихнулись на этом деле: члены скифского клуба начали, например, утверждать, что они настоящие скифы, происходят от древних скифских корней, нашли всевозможные доказательства этому и стали заявлять свое право на землю, на соблюдение скифских традиций и законов. То же самое произошло и с другими- с печенегами, готами, киммерийцами и прочими. Пошли ссоры, драки. Я за голову схватился. Стал их уговаривать, мирить, призывать к порядку. Никаких результатов! Подключил к этому делу своих депутатов. Но они не только не помогли мне, а сами, поверишь ли, ввязались в эту дурацкую игру и тоже разделились на племена, на партии. Одни стали представлять интересы скифов, другие - сарматов, третьи - печенегов, четвертые - гуннов. Словом, все полетело вдрызг. Скифы кричат: "Мы - самые древние на этой земле! Все здесь наше!". Сарматы кричат то же самое. Киммерийцы - тоже. И так - все! Я им на последней сессии сказал: "Дураки вы все - это точно. Самые древние и самые лучшие. И для вас есть лишь одна земля - земля дураков!" Не выдержал, терпение лопнуло. Тут меня и скинули. Вот такая, брат, картинка".
"Очень интересная картинка, - сказал Петр Петрович. - А Режиссер? Какова тут роль Режиссера?" - спросил он, помолчав.
"Загадочная, - ответил Яковлев. - Весьма, знаешь ли, загадочная. Он всем им является. Как только они на своих заседаниях доведут себя до белого каления, так он им и является. И произносит речь о превосходстве их племени. Они после его речей ревут от восторга, как стадо быков. И пока ревут, он исчезает. А вот еще какая чертовщина: все ждут, когда начнутся съемки фильма. Режиссер обещает им, что скоро назначит этот день. Он называет его Днем Генеральной Репетиции. Разве не чертовщина? - Яковлев сбросил с себя одеяло и сел. - Я пробовал рассказать обо всем этом кое-кому в области, предупредить о возможных последствиях. Но никого это не колышет. У них там, конечно, свои проблемы. Машут на меня руками и смеются. Думают, наверное, что я чокнулся. Но чокнулся не я. Нет, не я! - Яковлев хлопнул по одеялу рукой. - Кабы я - какая беда? Но чокнулась сама кабыбка!" - Яковлев снова лег и закрыл глаза.
Лукашевский тихо вышел в другую комнату.
"Вернись, - позвал его Яковлев. - Хочу тебя спросить. Ответь мне, пожалуйста, - попросил он, когда Лукашевский вернулся и сел возле него. - Куда же подевались те племена - скифы, сарматы, киммерийцы, готы... Ведь- они жили здесь, на этой земле. А потом? Ушли, вымерли? Что с ними произошло? И вообще, могут ли народы исчезать, не оставив следа? Где они теперь? Не все же умерли или ушли?"
"Помолчи! - потребовал Лукашевский. - Разве ты ничего не слышишь? Кони!"
"Где? - привстал Яковлев. - Где кони?"
"Там, за окном. Скачут по степи. Разве ты глухой?"
"Да, - ответил Яковлев, прислушавшись. - Я слышу... - Он вскочил с дивана и принялся торопливо одеваться. - Это они. Я слышу".
Вбежал запыхавшийся Рудольф и приказал: "Погасите сеет и отойдите от окон! Быстро! Они снова приближаются. Я встречу их на башне!"
Лукашевский понял, почему нужно погасить свет, и метнулся к выключателю.
"Верни мне пистолет!" - крикнул он Рудольфу, но Рудольф уже сбегал вниз по лестнице и не услышал его.
Лукашевский погасил свет, схватил Яковлева за руку и оттащил от окна к стене.
"Что это значит?" - шепотом спросил Яковлев.
"Это значит, что если они станут стрелять по окнам, то не угодят в нас".
Топот стремительно приближался. Уже отчетливо были слышны человеческие голоса, когда с башни ударила автоматная очередь.
"Он с ума сошел! - рванулся Яковлев, но Лукашевский удержал его. - Они же не стреляют! Что он делает?"
И, словно в ответ на его слова, посыпались на пол осколки оконных стекол. Что-то глухо ударилось о книжные стеллажи, запахло порохом.
Это длилось всего несколько минут - топот, крики, стрельба. Потом все разом смолкло. Лишь со стороны северного спуска еще какое-то время доносился удаляющийся цокот копыт.
"Ушли?" - спросил Яковлев.
"Ушли, - ответил Лукашевский и отпустил его руку. - Посиди здесь, приказал он Яковлеву. - А я наведаюсь на башню".
Полудин опередил Лукашевского. Он, кажется, даже стрелял, потому что стоял с переломленным ружьем, выковыривая из казенника застрявший патрон.
"Не ранены?" - спросил Лукашевский.
"Обошлось, - ответил Рудольф. - Но лупили здорово. Оптику, правда, пощадили".
Лукашевский видел это и сам: маяк продолжал светить, бросая в сторону повисшей над морем луны яркие бесшумные лучи.
"Не пойму, - сказал Полудин, перегнувшись через перила балкона. - Лошади есть, а всадников нет. Не могли же они испариться. Или у них были свободные лошади?" - он говорил о трех брошенных оседланных лошадях, бродивших за воротами. При свете полной луны они были хорошо видны. Поблескивала металлическими пряжками сбруя, лоснилась на крупах шерсть, волочились по земле уздечки.
"Коней надо загнать во двор, - предложил Рудольф. - Наши трофеи".
"Один из них мой, - заявил Полудин. - Вот тот, с длинной гривой. Я сам сбил с него всадника. Бил дуплетом".
"И что? - спросил Лукашевский. - Где же всадник?"
"Об этом я и толкую. Исчез, - ответил Полудин. - Это странно".
"Так вы стреляли по людям?"
"А по кому же еще, - усмехнулся Рудольф. - Они - по людям, и мы - по людям. Или вы нас за людей не считаете? На войне, как на войне".
Лукашевский лишь потряс головой: все это походило на дурной сон.
Лошадей они завели во двор, расседлали. Полудин принес им сена - осталось в коровнике. Долго оглаживал длинногривого, называл его Скилуром. Вышла из дому Александрина. Полудин велел ей принести для Скилура сахару. Спустился во двор Яковлев. Лукашевский накинул ему на плечи свое пальто, видя, как того разбирает дрожь, сказал: "Все обошлось: ни убитых, ни раненых. А трофеи славные".
Судя по всему, набег конников Рудольфа нисколько не встревожил, а трофеи только обрадовали. И вообще он чувствовал себя законным победителем, а не участником нелепой и опасной перестрелки. Да и Патудин, кажется, тоже. Зато Яковлев был подавлен, стучал пальцами по носу и время от времени спрашивал у Лукашевского: "Что ж это такое, Петя? Как все это понимать?" Петр Петрович в ответ лишь пожимал плечами. С трудом уговорил его лечь в постель. Лег и сам, поставив свою раскладушку рядом с диваном Яковлева. Но уснуть они так и не смогли.
Спуститься во двор Лукашевского заставили громкие голоса. Разговаривали, а вернее, кричали друг на друга Александрина и Полудин.
Еще стоя на железной лестнице, Лукашевский понял, что происходит: Полудин седлал своего Скилура, собираясь куда-то ехать, а Александрина пыталась помешать ему.
"Ты дурак! - кричала она. - Не смей! Подумай обо мне и о Павлуше! Ты пропадешь! И мы пропадем! Одумайся! Что ты затеял? Или ты спятил совсем? Не смей!"
Увидев Лукашевского, Александрина подбежала к нему, схватила за руку и потащила к Полудину.
"Остановите его! Петр Петрович! Скажите ему, что он свихнулся. Он решил уехать, чтобы отомстить бандитам! Но это же безумие! Петр Петрович! заплакала она. - Его там убьют!"
"Не убьют, - сказал Полудин, приторачивая к седлу сумки. - У меня ружье. А патронов хватит на всех... Я не смогу здесь сидеть! - закричал он зло. - Не подходите ко мне!"
Только теперь Лукашевский увидел Рудольфа, который стоял у ворот, держа у пояса автомат.
"Я его не выпущу, - сказал Рудольф, встретившись взглядом с Лукашевским. Убью лошадь!"
Полудин скинул с плеча ружье и двинулся на Рудольфа, загоняя на ходу в казенник патроны. Скилур пошел за ним.
"Выпустите его! - приказал Рудольфу Лукашевский. - Отойди от ворот! - и добавил, обратясь к Александрине: - Не убивайся. Никуда он не денется. Порыскает по степи, ничего не найдет и вернется. Остынет, дурь пройдет, и он вернется".
Рудольф, повинуясь Лукашевскому, отошел в сторону. Полудин вывел коня через калитку и вскочил в седло.