Как-то ночью он возвращался с ярмарки из Ненага. В те годы дорогу пересекал небольшой ручей — позднее через него сделали мостик — в летнее время его русло часто пересыхало. Когда такое случалось, высохшее русло превращалось в тропу, которую путники использовали в качестве короткой дороги к старому дому в Драмганьоле. Вот в это сухое русло, залитое лунным светом, и заехал на лошади мой двоюродный дед. Когда он поравнялся с двумя ясенями, то резко повернул лошадь в сторону луга, намереваясь проехать через проход под большим дубом, откуда до его дома оставалось не более нескольких сот ярдов.
Приблизившись к проходу, он увидел — или ему показалось, что увидел, — как какой-то белый предмет, медленно скользя над землей и мягко подпрыгивая время от времени, движется к тому же месту. Он рассказывал впоследствии, что предмет этот был по размеру не больше его шляпы, но точнее разглядеть его Кон Донован не смог; тот двигался вдоль изгороди и исчез как раз там, куда направлялся наш путник.
Когда всадник достиг, наконец, прохода, конь вдруг остановился, как вкопанный. Никакие окрики и задабривания не могли заставить его двинуться с места. Донован слез с коня и попытался вести его в поводу, но тот отпрянул, захрапел и начал дрожать всем телом. Всадник вновь забрался на коня. Но ужас не покидал животное, и оно упрямо не подчинялось ни ласке, ни кнуту. Ночь была лунной и достаточно светлой, потому дед был страшно раздосадован упрямым сопротивлением коня. Не зная, в чем причина, и будучи почти у самого дома, он окончательно потерял терпение и стал нещадно понукать животное кнутом и шпорами, сопровождая все это руганью и громкими проклятиями.
Неожиданно конь резко рванул вперед, и Кон Донован, проносясь под широкими ветвями дуба, ясно увидел женщину, стоявшую рядом на берегу. Рука женщины была вытянута и она ударила его по плечам, когда он скакал мимо. Удар бросил его вперед, на шею коня, который в диком ужасе галопом домчался до дверей дома и остановился, отфыркиваясь; от его тела валил пар.
Скорее мертвый, чем живой, мой двоюродный дед вошел в дом. Он рассказал о случившемся столько, сколько счел нужным. Жена его не знала, что и подумать, хотя поняла, что случилось нечто очень дурное. Сам хозяин был очень слаб, чувствовал недомогание и умолял, чтобы послали за священником. Укладывая его в постель, домашние обнаружили у него на плечах четко различимые отпечатки пяти пальцев — как раз в том месте, куда пришелся удар призрака. Эти отметины — говорили, что по оттенку они были похожи на пятна, остающиеся на теле человека убитого ударом молнии — оставались отпечатанными на его коже, и с ними он был похоронен.
Когда Кон Донован оправился настолько, что смог говорить о случившемся — рассказывать, как в последний свой час рассказывает человек с камнем на сердце и пятном на совести — он повторил свою историю, но уверял, что не увидел, или во всяком случае — не узнал, лица той фигуры, что стояла в проходе. Но никто ему не поверил. Со священником он был откровеннее. У него был вполне понятный повод хранить тайну, но все соседи и так поняли, что увидел он, без всякого сомнения, лицо покойной Эллен Коулмэн.
После этого мой двоюродный дед так и не оправился. Теперь это был тихий, напуганный, сломленный духом человек. Все это произошло в начале лета, а во время осеннего листопада того же года он умер.
Разумеется, по ирландскому обычаю, перед погребением состоялись поминки, поскольку это был богатый, крепкий фермер. Но по ряду причин церемония несколько отличалась от общепринятой.
Обычно тело покойного помещают в большую комнату или кухню в доме. В данном же случае тело поместили в маленькую комнату, дверь из которой открывалась в большую. Во время поминок дверь эта оставалась открытой. Вокруг кровати стояли свечи, на столе лежали трубки и табак, за столом стояли стулья в ожидании гостей.
И вот, во время приготовлений к поминкам, тело было оставлено в маленькой комнате без присмотра.
После наступления ночи одна из девушек подошла к кровати, чтобы забрать оставленный там стул. Неожиданно для всех она с воплем выскочила из комнаты и смогла вновь обрести дар речи уже в дальнем конце большой комнаты, сказав окружившим ее людям:
„Да порази меня Господь, если он сейчас не приподнял голову и не посмотрел на дверь, а глаза у него огромные, как оловянные плошки, и сверкают в лунном свете!“
„Эй, женщина! Ты что, рехнулась?“ — сказал один из парней с фермы, которых так называют независимо от их возраста.
„О, Молли, не говори глупостей! Тебе что-то почудилось, потому что ты со света вошла в темную комнату. Почему бы тебе не взять в руки свечку?“ — сказала девушке одна из ее подруг.
„Со свечкой или без свечки, но я это видела — настаивала Молли. — Больше того, я могу поклясться, что видела, как он вытянул с кровати руку, и рука эта была раза в три длиннее, чем должна быть, протянул ее по полу и пытался схватить меня за ногу“.
„Чепуха, дуреха, с какой стати ему хватать тебя за ногу?“ — насмешливо выкрикнул кто-то из присутствующих.
„Эй, вы, кто-нибудь — дайте мне, ради Бога, свечу“, — сказала старая Сэл Дулан, длинная и худая, знавшая все молитвы не хуже священника.
„Дайте ей свечу“, — согласились все.
Как бы они все не пытались это скрыть, но все были бледны и напуганы, когда тихонько шли вслед за миссис Дулан, беспрерывно шептавшей молитвы и державшей в руке плошку с сальной свечой.
Дверь была полуоткрытой, как ее оставила бежавшая в панике девушка, и, высоко держа свечу, чтобы лучше видеть комнату, миссис Дулан сделала шаг внутрь.
Если рука моего двоюродного деда и в самом деле была неестественным образом протянута на полу, как рассказывала девушка, то сейчас он вновь втянул ее под покрывало, которым было накрыто его тело. Так что высокой миссис Дулан не грозила опасность споткнуться об эту протянутую руку. Однако не успела она сделать и пары шагов с высоко поднятой свечой, как неожиданно остановилась, уставившись на кровать, которая теперь была полностью освещена.
„Боже храни нас, миссис Дулан, мэм, уйдемте отсюда“, сказала стоявшая рядом с ней женщина, схватив ее за платье и пытаясь в испуге тянуть ее назад. Эта задержка вызвала среди шедших сзади тревогу и шум.
„Потише там, вы все! — произнесла шедшая впереди повелительным тоном. — Вы так шумите, что я ничего не слышу. И потом, кто пустил сюда кота, чей это кот?“ — спросила она, подозрительно всматриваясь в белого кота, который сидел на груди покойника.
„Ну-ка прогоните его отсюда! — сказала она, возмущенная подобным богохульством. — Много раз приходилось мне бывать на поминках, но такого я еще не видела. Хозяин дома, на которого взобралась такая тварь, прости Господи! Вышвырните его сию же минуту отсюда, вышвырните, кто-нибудь, говорю вам!“
Все наперебой повторяли это требование, однако никто, похоже, не собирался его исполнить. Все крестились, бормоча про себя предположения, откуда взялась здесь эта тварь. Кот явно был не из дома моего двоюродного деда, да и вообще раньше его никто не видел. Тем временем кот переместился на подушку, на которой лежала голова покойника и, оглядев присутствующих поверх лица умершего, неожиданно пополз к ним вдоль тела, угрожающе ворча.
Тут все бросились прочь из комнаты в страшном смятении, захлопнули за собой дверь, и лишь через некоторое время самый смелый рискнул заглянуть внутрь.
Белый кот снова сидел на груди покойника. Затем он тихо переполз к краю кровати и, спрыгнув на пол, забрался под нее, так что свисавшая почти до пола простыня скрыла его из виду.
Бормоча про себя молитвы, поминутно осеняя себя крестными знамениями и брызгая вокруг святой водой, люди решились, наконец, войти и стали искать кота, шаря под кроватью колами, пиками, вилами и тому подобными орудиями. Однако ничего там не обнаружили и решили, что животному удалось каким-то образом проскользнуть между их ногами, пока они толпились у порога. Затем дверь тщательно заперли на засов и на висячий замок.
И тем не менее, когда на следующее утро дверь открыли, то обнаружили, что белый кот сидит на прежнем месте — на груди покойника, как будто никуда не исчезал.
Вновь повторилась та же сцена, что и накануне, с тем же результатом, но на этот раз все увидели, что кот притаился под огромным коробом в углу большой комнаты, в котором мой двоюродный дед хранил свои бумаги по аренде, деньги, документы, а также молитвенник и четки.
Миссис Дулан слышала, как он ворчит возле ее пяток, куда бы она ни пошла, и хотя она его не видела, но слышала как кот располагается на спинке кресла, в которое она усаживается, и сразу же начинает рычать ей прямо в ухо, так что она с воплем вскакивала и молилась, опасаясь, что он вот-вот вцепится ей в горло.
А еще служка священника, заглянув за угол дома, под ветвями деревьев старого сада увидел белого кота. Тот сидел неподалеку от маленького окошка комнаты, в которой лежало тело моего двоюродного деда и следил за четырьмя маленькими стеклами так, как обычно коты следят за птицами.
В конце концов кот опять был обнаружен на трупе, и что бы не предпринимали люди — все было напрасно: как только тело оставалось в комнате без присмотра — тут же рядом появлялся белый кот, образуя с покойником прежнее зловещее единство. К ужасу и конфузу всех, это продолжалось вплоть до того момента, когда дверь комнаты открыли для церемонии отпевания.
Кон Донован был похоронен со всеми необходимыми почестями и его история на этом кончается. Но отнюдь не кончается история белого кота. Ни один дух — предвестник смерти — еще не привязывался столь крепко к чьей-либо семье, как этот призрак к нашей. Есть и еще одно важное отличие. Как правило, предвестник смерти испытывает определенную симпатию к семье, которой он достался по наследству, это же существо было явно зловредным. Оно было просто посланником смерти. И то, что оно принимало облик кота — наиболее хладнокровного и мстительного из всех животных — недвусмысленно отражало характер его появлений.
Незадолго до смерти моего родного деда, хотя он и чувствовал себя в то время вполне здоровым, кот тоже появился, причем обстоятельства его появления были очень похожими на те, которые я упомянул, когда рассказывал о своем отце.
За день до того, как мой дядя Тейгю погиб от случайного выстрела собственного ружья, кот явился ему. Это произошло вечером в сумерках, у озерца на поле, где я встретил женщину, шагавшую по воде. Дядя мыл ствол ружья в озерце. Трава там короткая и укрытия поблизости нет. Он не понял, откуда к нему приблизился белый кот, но когда впервые взглянул на него, тот разгуливал около его ног, сердито размахивая хвостом; его зеленые глаза сверкали в сумерках. Кот продолжал ходить вокруг то большими, то малыми кругами, пока дядя не дошел до сада, где видение исчезло.
Моя бедная тетя Кэг — та, что вышла замуж за одного из О'Брайенов, близ Уула — как-то приехала в Драмганьол на похороны кузины. Но и сама, бедняжка, пережила покойницу только на месяц.
Возвращаясь с поминок в два или три часа ночи и перебираясь по ступенькам через изгородь фермы, она увидела белого кота. Он держался так близко, что она чуть не упала в обморок; когда же она подошла к двери, кот вспрыгнул на дерево, стоявшее рядом, и покинул ее.
Мой маленький брат Джим тоже видел его за три недели до своей смерти. Вообще каждый член нашей семьи, кто умер или заболел неизлечимой болезнью здесь, в Драмганьоле, непременно видел белого кота, и ни один из увидевших его не может надеяться, что долго проживет после этого.»
Гектор Хью Монро (САКИ)
ТОБЕРМОРИ
Английский писатель Гектор Хью Монро, избравший для своей литературной деятельности псевдоним САКИ, является признанным классиком короткого рассказа, причем именно той его разновидности, которая была особенно популярна на рубеже XIX–XX веков и сочетала в себе оригинальность фабулы со сжатым, насыщенным, чуть юмористичным и одновременно жутковатым содержанием. Никогда не ставя перед собой цели создать произведение из серии «рассказов ужасов», и тем более посвященных магической силе исключительно представителей кошачьего племени, Монро, однако, сумел порадовать читателя приводимой ниже оригинальной зарисовкой, в которой это животное фигурирует на первых рядах в присущем ему неординарном, во многом тревожном и даже зловещем качестве.
Остается лишь сожалеть о том, что этот талантливый писатель погиб в расцвете своих творческих сил, причем — ирония судьбы! — в самом первом бою первой мировой войны.
Это был прохладный, промытый дождем день в конце августа, того неопределенного сезона, когда куропатки пребывают еще в безопасности или в замороженном состоянии и охотиться не на что — если только вы не окажетесь южнее Бристольского пролива, в каковом случае вы имеете возможность совершенно законно скакать галопом, преследуя жирных оленей. Вечеринка у леди Блемли происходила не к югу от Бристольского пролива, а потому в этот день вокруг чайного стола собралось много гостей. Несмотря на мертвый сезон и банальный повод, в собравшейся компании не чувствовалось и намека на то утомительное беспокойство, которое может вызвать ужас перед предстоящей впереди игрой на фортепьяно или с трудом подавляемое стремление приступить к игре в аукционный бридж. Нескрываемое и беспредельное внимание всех собравшихся было приковано к заурядной и простоватой персоне мистера Корнелиуса Эппина. Из всех гостей леди Блемли он был единственным обладателем сомнительной, неопределенной репутации. Кто-то называл его «умным», и, приглашая его сегодня, хозяйка рассчитывала на то, что его ум хоть частично сможет внести лепту в общее удовольствие. До этого момента у нее не было возможности выяснить, в какой области проявляется его ум, если такая область вообще существовала. Он не был ни остряком, ни чемпионом по крокету, не обладал талантом гипнотизера и не имел способностей в сфере любительского театрального искусства. Да и по внешним данным его нельзя было отнести к тем мужчинам, которым женщины охотно прощают даже явно выраженную умственную отсталость. Он вполне вписывался просто в «мистера Эппина», а имя «Корнелиус» выглядело очевидным надувательством, предпринятым в момент крещения. И вот теперь именно он намеревался поразить мир открытием, на фоне которого изобретения пороха, печатного станка и парового двигателя выглядели сущими безделицами. Последние десятилетия принесли много потрясающих прорывов в области науки, однако в данном случае речь скорее шла о чуде, чем о научном достижении.
— Вы на самом деле хотите, чтобы мы поверили, — говорил сэр Уилфрид, — что вам удалось найти способ обучения животных человеческой речи и что старина Тобермори оказался вашим первым удачным учеником?
— Над этой проблемой я работал 17 лет, — отвечал мистер Эппин, — но лишь в последние 8–9 месяцев появились первые проблески успеха. Разумеется, я провел эксперименты с тысячами животных, однако последнее время работал только с кошками, этими чудесными созданиями, которые смогли столь блестяще вписаться в нашу цивилизацию, сохранив при этом все свои высоко развитые животные инстинкты. То у одной, то у другой кошки обнаруживал я выдающийся интеллект, впрочем, как бывает и с человеческими особями. Когда же я познакомился с Тобермори, то сразу понял, что имею дело с суперкотом, существом экстраординарного интеллекта. В предшествующих экспериментах я далеко продвинулся по пути к успеху, но в работе с Тобермори, можно сказать, я достиг своей цели.
Свое замечательное заявление мистер Эппин завершил явными нотками триумфа в голосе. Никто из присутствовавших не сказал вслух «Чушь!», хотя губы Кловиса пошевелились в полном соответствии с этим обозначением недоверия.