Мы вышли из каморки и спустились в окоп около реки. Вскоре немцы и впрямь начали стрелять. Причем сначала они начали стрелять из пушек и по казарме. Вскоре от казармы вообще ничего не осталось. Лейтенант нахмурился и приказал готовиться к отражению атаки. Народ пощелкал затворами мосинок и замер. Так началась война.
Глава 3
Немного погодя фашисты решили переплыть Буг. Ха три раза! Иными словами, ха-ха-ха! Они-то думали что поубивали наших в казарме, а наши все затаились в окопе. И когда немцы переплыли середину Буга и юридически оказались на нашей территории, солдаты стрельнули. И попали, кто из мосинки, а кто и из дегтяря. Короче, немцы до берега не доплыли. Ни до какого.
Немцев этот факт сильно расстроил, поэтому они притащили роту минометов и начали по нам стрелять. Было уже далеко и солдаты сказали: «Мы не попадем». Тогда я отобрал винтовку и лейтенанта, у него была СВТ, и начал стрелять немцев у миномета. Поскольку немцев становилось у минометов маловато, то приходили новые немцы, и я в них стрелял. У меня уже патроны заканчивались, а немцы все падали и падали.
Но тут немцы сообразили что по ним стреляют, они взяли минометы и утащили в лес под ёлки. Я ещё подумал, что неужели немцы такие идиоты. Но они все же стрельнули из миномета из-под ёлки и фашисты закончились. В общем, мина в ветку попала. Еще бы не попала — под столетней елью даже дождь не идет!
Тогда немцы прикатили полковые пушки и стали в нас стрелять из пушек с расстояния километра в три. Я тогда отобрал у бойца винтовку и стал стрелять артиллеристов из мосинки. Это конечно было близко к моему пределу, но я все же попадал фашистам в глаз, а не просто в лицо. Когда на батарее немцы тоже закончились, они пригнали батарею тяжелых гаубиц и стали расстреливать нас прямо из польского городишки с красноречивым названием Мендзыжец-Подлянский. Я поискал, но винтовки, стреляющей на двадцать три километра не нашел и я приказал отступить. Пока мы шли в отряд, солдаты ходили вокруг меня и восхищались как я метко стреляю. А еще б мне метко не стрелять: у меня дед почти всю службу в армии провел в Сибири, а там охотники всех только в глаз и стреляют! Мне дед постоянно про это рассказывал.
Когда мы пришли в отряд, оказалось что в отряде никого нет. Тогда мы пошли дальше. И встретили фашистов, которые вели колонну наших военнопленных. Глупый Исаев-Шварценеггер приказал напасть на колонну и с криками «Ура» на нее напал. Пограничники тоже стали на немцев нападать но патроны уже закончились. И немцы пограничников поубивали. Сволочи! А я успел спрятаться в кустах. А когда немцы, довольные победой, расслабились, я всех их поубивал из СВТ.
Из пленных ко мне пришел только один военнопленный. Он был генералом. Он сказал что он не простой генерал, а диверсант, и его взяли в плен когда он шел взрывать мост. Теперь, по его словам, нам нужно было срочно взорвать мост и уже потом возвращаться. Мост по счастью неподалеку был, но как его взорвать? Я точно знаю, что если не знаешь как мост взрывать, то и тонны тола может не хватить, а если знаешь — то и одной шашкой можно его разрушить.
Поэтому я спросил генерала, знает ли он как взрывать мост. Генерал сказал что знает. Но толку — чуть, потому что он старый, толстый и пока он пойдет подрывать мост его три раза грохнут. Но я его успокоил: раз мы знаем как мост взрывать, то я пойду и взорву. Причем генерал сказал что этот мост вообще одной гранатой взрывать можно.
Вечером я пошел и одной гранатой мост взорвал. Мне генерал сказал куда эту гранату бросить, я пошел и метко бросил. Надо было гранатой попасть в небольшую дырочку прямо в верху бетонной опоры, и я попал, причем с первого раза. Мост, естественно, рухнул. С диким грохотом. Причем, что генерала особенно порадовало, сорванный пролет лег вдоль реки и перегородил заодно два потенциальных брода.
Скажу честно, я несколько не ожидал от простой гранаты, хоть даже и Фугасной-1, такого эффекта. И я расспросил на обратном пути генерала как можно в следующий раз добиться аналогичного эффекта.
— Да это, собственно, и не трудно. Закладываешь в опору моста тонну взрывчатки, или, лучше, как в этом мосту было, три тонны. А потом можно и гранату кинуть на взрывчатку. А ты хорошо гранаты кидаешь. Хочешь я возьму тебя к себе в отряд?
Я согласился, и через три дня, когда мы перешли линию фронта, получил капитанское звание. Правда в отличие от звездочек на погонах на моем старом мундире здесь была одна шпала в петлице. Впрочем, я не особо расстроился. Тот мундир был дядин — мне его дядя подарил когда ему майора дали, и я все детство на даче в нем рассекал. А эта гимнастерка с петлицами была уже моя.
Глава 4
Служба во взводе, которым командовал генерал (кстати, фамилия его была Кобылкин), была неутомительной. В основном мы просто сидели в расположении взвода, рядом с каким-нибудь госпиталем или банно-прачечным отрядом. Ну не сидели конечно. Мой сосед по комнате майор Петров (а бойцы взвода, в званиях от старшего лейтенанта и до подполковника, жили по двое в комнате — война, приходилось терпеть неудобства) был изрядным бабником и каждый вечер убегал в госпиталь или банно-прачечный отряд в поисках быстрой любви. Я бабником не был, ко мне девицы сами приходили.
Иногда, раз-два в неделю мы быстренько бегали к немцам в тыл чего-нибудь взорвать или найти какого-нибудь языка. Причем было такое правило — каждый должен был притащить языка в том же звании, что и сам. Поскольку был я капитаном, но, как выяснилось, НКВД (что в переводе на армейские звания означало подполковник) то мне приходилось довольно трудно. Конечно, когда я притаскивал полковников, мне снисходительно прощали. Но когда я притаранил на себе генерала, Кобылкин на меня в первый раз наорал и приказал не выпендриваться и положить где взял. Пришлось относить генерала обратно, хотя при расставании все же пинка я ему отвесил. К тому же пока фашистская сволочь валялась после моего пинка носом в грязи, его быстренько взял в плен лейтенант Кабальевский, работающий во взводе старшиной по хозяйству и потому не имеющий возможности отлавливать фашистов в фашистском тылу. Ну обидно же человеку! А лес — он и у нас, и у немцев одинаковый — дремучий. Поди проверь куда я фашистского генерала отнес: взял под елкой и положил обратно под елку же. А заодно я у Кабальевского разжился куском ярко-синего тяжелого «знаменного» гардинного шелка нахаляву.
Кусок был не ахти какой большой, но для моих целей достаточный. Денег мне платили просто дофига, тратить их было практически негде да и незачем, кормили-то бесплатно. Поэтому я заказал у местной бабки в городке, рядом с которым мы проживали, сшить мне приличные штаны. Бабка мои пояснения поняла и требуемое исполнила (за тройную оплату-то) со всем тщанием: три белых полоски по бокам из шелковых ленточек, штрипки, тройная резинка от трусов и даже полосатый «тюльпанчик», вышитый белоснежным мулине!
Так что через неделю я рассекал уже по части в настоящих почти адидасовских трениках! Эти треники, кстати, сыграли важную роль в дальнейшем.
Вернувшись с очередного рейда по тылам врага я переоделся в треники и рабочую гимнастерку и сел на завалинке чертить чертеж автомата Калашникова и промежуточного патрона. Этот автомат я столько раз в кино видел, что чертил практически без напряжения. Подумав, что заодно тут пригодится и СКС, начал чертить и его: в фильмах с ним часовые у Мавзолея стоят, штука на вид удобная и в изготовлении простая.
Неожиданно мимо избы по направлению к госпиталю резво пробежал мужик в генеральской форме, лет так сорока. Мужик сопровождался толпой всяких адьютантов и чему-то весело улыбался. Морда его мне показалась смутно знакомой, но отвлекаться я не стал на воспоминания: мне нужно было правильно порох нарисовать на разрезе патрона. Неожиданно генерал повернулся ко мне и издевательски спросил:
— Эй, боец! Где это тут такие портки выдают?
— Самострок это — гордо и независимо ответил я.
— Вот уж не знал что в армии в самостроке шастать можно — гнусно заржал генералишка. — Ты бы пошел переоделся, а то испачкаешь шелк-то на земле сидя. Да и в армии вообще-то форма придумана чтобы солдат противнику был малозаметен. А твои, боец, сияющие подштаники небось вон с той «рамы» видать — он махнул рукой в сторону висящей над расположением немецкой «рамы».
Неожиданно какой-то полковник из его свиты наклонился и что-то прошептал:
— Это из взвода Кобылкина офицер.
Генерал изменился в лице. Наглая улыбка мигом сползла с его лица. Он побледнел и видно было, что он жидко обосрался. Генерал резко повернулся и уже без хохмочек и смеха быстро пошел, почти побежал, в обратную сторону. По его форменным галифе расплывалось коричневое пятно. Я задумался — что же представляет собой наш взвод если при его упоминании генералы исходят жидким калом? Но ни до чего однозначного не додумался и решил спросить у соседа — благо он возвращался, пошатываясь от усталости, из госпиталя.
— Петров, а почему при виде нас генералы исходят жидким стулом? Что мы за взвод такой особый? Это потому что мы такие крутые?
— Нет. Это потому что мы — взвод независимого доклада в Ставку о положении на фронтах. Ведь тут как? комроты немножко приврет командиру батальона, тот — приврет побольше комполка. Полковник наврет уже прилично начдиву, в армию уже ложка правды в бочке врак отправляется. Ну а в Ставку правда-то уже и не попадает. А Ставке-то руководить надо! А как руководить, если неизвестно что на фронте происходит? Может уже наши Минск давно отбили, а в Ставке все мысли уходят на размышления как этот Минск отбить у ворога лютого. Поэтому товарищ Берия по просьбе товарища Сталина сделал этот взвод. И одна у нас обязанность — всю правду как есть, не приукрашивая почти, непосредственно Сталину и докладывать. Ну а поскольку ничего не делать просто скучно, разрешается нам при случае и помочь войскам. А что?
— Да вот тут был один генералишка… морда знакомая, а вспомнить не могу кто. Как ему сказали, что я из взвода Кобылкина, он испустил жидкий стул и убежал в ужасе.
— А, это Хрущев был. С Украины с инспекцией приехал. Первый украинский секретарь он, вот и морда знакомой кажется. Его портрет как раз на тех газетах, что мы в сортир повесили.
— Так надо его срочно ликвидировать!
— Можно. А зачем? и почему?
— Раз обделался — значит испугался. Раз испугался — значит в Ставку сообщил вовсе не то что мы сообщить можем. Значит — наврал Ставке. Значит — враг.
— Логично рассуждаешь. Я сейчас Кобылкину скажу, пусть по ВЧ срочно доложит о предательстве Хрущева. — Петров мигом забыл про усталость в членах и рысцой побежал в штаб взвода.
Через два дня Левитан, в очередной сводке Информбюро, торжественным голосом сообщил что предатель Родины Хрущев Никита Сергеевич разоблачен, снят со всех постов, осужден и расстрелян.
Глава 5
Кобылкин вызвал меня к себе в штаб. Я причесался и не спеша, размышляя о том, чем может быть вызван подобный вызов, направился в генералу. В предбаннике меня встретил грустным взглядом начальник штаба взвода полковник Леденцов, и мне стало несколько не по себе.
— Какого…! Ты…! Как ты себе позволяешь в своих подштаниках по расположению шастать! Немедленно одеть галифе и побриться! Сейчас комроты приедет, а ты тут как гопота паршивая! Исполнять немедленно! И немедленно ко мне по всей форме одежды! Да, заодно и сидор свой прихвати — закончил он неожиданно спокойным тихим голосом.
— Какой сидор? — на всякий случай спросил я.
— Да с чертежами своими!
— Сука Петров! Заложил, гад!
— Да никто тебя на закладывал. Я же тоже вроде разведчик. Вот и обратил внимание, что ты в столовке, сидя со мной за одним столиком, все больше чертишь. Интересные у тебя чертежи кстати. Ну давай, беги переодевайся. Комроты уже на подлете, пост ВНОС уже доложился.
Через полчаса, когда я с сидором и в полной форме вновь зашел в штаб, там на табуретке уже сидел Берия.
— Этот что ли? — спросил генерала Генеральный Комиссар.
— Этот, товарищ Генеральный Комиссар.
— Ну, показывай картинки. Что это?
Я разложил свои чертежи на столе.
— Это — карабин под новый патрон, это — автомат. Это — сам новый патрон, в трех проекциях и в разрезе. Это — командирская башенка на Т-34, это — двигатель поперек для него же. Всё. Я, товарищ Генеральный Комиссар, все нужное начертил.
— Точно все?
— Ну, песни еще нужно. Но я их чертить не умею, только петь.
— Пой!
Тут я неожиданно вспомнил, что ни одной песни Высоцкого не помню. Да и не знал их никогда. Летова не помню, этого, как его, Любэ не помню. Блин, что же делать? А Берия сквозь свои пенсне так и зырит! Ну, была — не была!
Свет озарил мою больную душу,
Нет, твой покой я страстью не нарушу,
Бред, полночный бред терзает сердце мне опять,
О, Эсмеральда, я посмел тебя желать.
Мой тяжкий крест — уродства вечная печать,
Я состраданье за любовь готов принять.
Нет, горбун отверженный с проклятьем не челе,
Я никогда не буду счастлив на земле.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.
Неожиданно с грохотом распахнулась дверь и в штаб ворвались, держа в руках пистолеты, охранники Берии.
— С вами все в порядке, товарищ Генеральный Комиссар? — нервно озираясь спросил начальник охраны. А то эти вопли — мы подумали что кого-то убивают и испугались что вас…
— Нет-нет, это песня такая лирическая, — ответил Лаврентий Павлович, шмыгая носом. — Продолжайте, товарищ… — Как товарища зовут? — повернулся он к Кобылкину.
— Ой, товарищ Генеральный Комиссар, забыл спросить. Как тебя звать-то, капитан? — повернулся ко мне Кобылкин.
— Добрыня Мериновский — врать Берии я чисто физиологически не смог.
— И имя какой хорошее, — умилился Лаврентий Павлович, — Добрыня! Продолжайте, товарищ Добрыня.
И я продолжил:
Рай, обещают рай твои объятья,
Дай мне надежду, о моё проклятье!
Знай, греховных мыслей мне сладка слепая власть,
Безумец, прежде я не знал, что значит страсть.
Распутной девкой, словно бесом одержим,
Цыганка дерзкая мою сгубила жизнь.
Жаль, судьбы насмешкою я рясу облачен,
На муки адские навеки обречен.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.
Сон, светлый счастья сон мой — Эсмеральда,
Стон, грешной страсти стон мой — Эсмеральда,
Он сорвался с губ и покатился камнем вниз,
Разбилось сердце белокурой Флёр де Лис.
Святая дева, ты не в силах мне помочь,
Любви запретной не дано мне превозмочь,
Стой, не покидай меня, безумная мечта,
В раба мужчину превращает красота.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.
И днем, и ночью лишь она передо мной,
И не Мадонне я молюсь, а ей одной.
Стой, не покидай меня, безумная мечта,
В раба мужчину превращает красота.
И после смерти мне не обрести покой,
Я душу дьяволу продам за ночь с тобой.
За ночь с тобой… ©музыка Коччианте Р.