В первый раз не получилось, но Коля и не рассчитывал на успех. В любом деле первый блин — комом. Это известно всем. Коля снова достает пятьдесят копеек и не без прожектерства бросает деньги на жестяную тарелку. Мужчина оживляется. Бурным потоком от него исходят разные советы… Не без них, наверное, и выиграл Коля на вторую попытку пятьдесят копеек в качестве приза. Затем снова его постигает неудача. В следующий раз ему уже улыбается шанс вырвать рубль: все зависит от последнего выстрела, который, кстати, не получился лишь благодаря промашке, которую он допустил впопыхах. Потом еще и еще… Коля входит в непередаваемый азарт. Но победа лишь подсмеивается над ним, ухитряясь уходить в самый ответственный момент… Мужик, с лицом кабацкого выпивохи, по-прежнему его подогревает:
— Еще чуточку ниже, и десятка обеспечена… Глаза его горят, очевидно, учуяв наживу. Под конец он с дрожью в голосе спрашивает хлопца:
— За деньги родители не станут ругать?
— Нет, не станут…
Из тира Коля вышел с шестьюдесятью копейками в кошельке. Его руки лихорадочно прошлись по карманам, и, поняв, что он отныне нищий, студент впал в сильное расстройство. Надо же, в пылу чувств он в тире выбросил ни много ни мало пятнадцать рублей! Трудно бы пришлось, если бы не Женя Сурганов. За путевку в спортивно-оздоровительный лагерь в размере одиннадцати рублей сорока копеек он заплатил из собственного кошелька… Два дня подкапывал Колю Олег, все звал еще раз заглянуть в тир и на сей раз заложить целый пиджак…
…Вадим бросил репетицию, надел ватник (на нем он обычно валялся на траве) и шагнул к дверям: — Пошли в футбол гонять… Пойдешь? Коля кивнул головой.
Возле первого корпуса распласталась волейбольная площадка, но парни здесь умудрялись еще играть в футбол. Сказывалась теснота, колдобины за площадкой, но спортсменам это было нипочем.
Пока Коля надел сапоги, пока он почистил их кремом, во дворе команда уже и собралась. Колю не взяли, поскольку он пришелся лишним и ненужным. «Вечно мне не везет! И чего я такой несчастный?»— Коля легко ушел в расстройство. Но в действительности ему везло, да еще как! Работал он в лесу, на свежем воздухе, и в округе господствовал изумительный пейзаж. В столовой же кормили «до отвала». И ежели учесть, что они ремонтировали забор лишь шесть часов в день, не более, то выходило, что он попал в рай!
Столовая располагалась близко, в метрах ста от первого корпуса, где жил Коля. По левую сторону от нее валялись беспорядочные кучи дров. Немало переколол их Коля разом, дежурив на кухне. Прожорливая печка дров требовала беспрестанно, и поскольку на дежурстве мужчин было лишь двое — он да Вадим, — приходилось крутиться как белка в колесе. Поленья в тот день попались никудышные, с непотребно замысловатыми сучками и кололись из рук вон плохо. Зачастую Вадим в печь бросал целое полено, и «печная надья» горела долго, вызывая в душе досаду и беспокойство…
И вот после мучительного дежурства, после двенадцати часов занудливой и беспрестанной работы, парни облегченно вздохнули и, как им казалось, навек распрощались с кухней, и особенно с печкой — бездонной, прожорливой и горячей. Но, по иронии судьбы, очередь на дежурство, сделав непродолжительный полет средь присутствующих душ, снова дошла до парней. Не позже чем через час после футбола к ним заглянул старший по лагерю и, тыкая пальцем в список, объявил об очередном выходе на боевой пост. Вадим был поражен столь явной несправедливостью: ведь они отдежурили лишь десять дней назад! Он возбужденно замахал руками, чуть ли не с пеной на губах стал доказывать ошибку старшего, но тот почти и не слушал его, усмехаясь в бородку! Наконец старший принял строгий вид и жестко прервал его:
— Четвертый и пятый курсы не в счет… Они освобождены от подобных занятий по добровольному решению младшекурсников. Ведь так, молодой человек? Или ты забыл об этом? А жаль…
Глава шестая
И именно в то утро, когда Коля нехотя приступил к дежурству, его родная тетя, Натя-аппа, проснулась с печалью в сердце. День обещал быть трудным и горячим: потребно было у бригадира попросить лошадь и привезти дрова. Черным вороном в душе сидела невидимая тоска, и она, ненасытная и легкая на полет, колыхалась в такт каждому движенью и пряла-пряла свою воздушную нить. Не было б проблем с лошадью, ежели б в доме блаженствовал хозяин. Но злыдень-судьба распорядилась так, что кинула ее в холодные просторы жизни одну, без верного семейного счастья. И вот тоска-кручина, перемешанная с заботами о хлебе, о картошке, и бог весть еще о чем, червью точит ее нерастраченное сердце.
Натя-аппа надела платье из грубого, но надежного домотканого полотна, быстренько перекусила и засеменила в маленький и неказистый двор, где в это время уже бесновались матерая коза да пара пушистых овец. А гладкий на вид поросенок по-прежнему бороздил грунт, выводя одному ему известные каракули…
Невысокая, но еще румяная на вид, Натя-аппа привычно металась по хозяйству. Вот ее юркая фигура вошла в амбар, нашла янтарную пшеницу, а в ответ на те действия уже кудахчут, хлопают крыльями куры. Еще через несколько минут задымится печь, обдавая тебя запахом дыма, гари и сажи, и в печке окажется закопченный чугун. Руки работают быстро, метко, но в голове по-прежнему витают, вихрятся беспокойные мысли: «Даст сегодня бригадир лошадь, аль нет? Ежели не даст, пропадет дело, а возможно, и дрова… Народ нынче ненадежный, какой-то злой — зараз утащит все! А ведь бригадир мог бы пойти и на уступки… Но чувствует, стервец, что по нраву мне. Вот и мутыжит, тянет неизвестно что, цель его стара, как мир: вырвать и высосать от одинокой женщины все. Эх!» На глазах у женщины появилась подозрительная пелена. Идут, текут годы, раз за разом увлекая молодость и силу, а впереди по-прежнему пустота и полное отсутствие надежд. Вспомнила вдруг, как в войну наравне со всеми пилила лес. Работа была трудной, адской, но в ту пору молодость бурно клокотала в ее теле и вместо печали в сердце теплилась надежда. На счастье и перемены в жизни.
Еще вспомнилось, как по окончании войны, через месяц-другой, она ворвалась в дом и с плачем обняла мать — осталась жива, не погубили ее проклятые лесозаготовки, как было думала она в пору отчаяния. И снова засветило солнце, после бури вновь настал час созидания, и Натя вновь улыбнулась, встретившись нечаянно с Юрой Капитоновым — молодым видным фронтовиком, да к тому же, с орденами да медалями на груди. Он был подлинный герой, сей участник боев за Кенигсберг. Хотя и не суждено ему было войти в Берлин и на рейхстаге оставить свой автограф, но все равно он был оттуда, из всепожирающего пекла. И, верно, не предполагал воин, что со временем в селе он станет для девчат Полярной звездой, неким божеством, которое отныне должно было зорко следить за собственными поступками. Да что там поступки — девчата ловили каждый его шаг, каждое движенье мыслей. В те далекие и милые годы еще блаженствовали посиделки, на них налетала вся молодежь, и существовали они на каждой улице села…
Юра жил на соседней улице и как истинный джентльмен на посиделках чужих не бывал. Поэтому, наверное, оттягивались до поры до времени его любовные встречи с Натальей. Ходили слухи, что он якобы влюбился в Настю Воробьеву, в красивую и ходкую особу. Но также было верно и то, что Настя сторонилась работы, но зато имела сильную охоту до веселого застолья. А Юре эти слухи хоть бы что — к Насте он повадился надежно.
Посиделки в ту пору для Натальи гремели рядом, у одинокой старушки. В единственной комнате вполсилы горела керосиновая лампа, заменившая деревянный лучок, что доселе применяли для огня. К стенкам жались девчата и занимались кто чем, — без работы здесь еще никто никогда не сидел. Но между делом не упускали из виду и новости села. Тонкий наблюдатель четко бы засек, как подчас дивчина юрко оглянется по сторонам, несколько примет небрежный, отвлекающий вид и, наклонившись к подруге, начнет ей шептать «новейшие» сплетни, которые впоследствии переходят из уст в уста, и, глядишь, эдак через часок все уже знают об этом. Подчас здесь берут истоки неправдоподобные, явно выдуманные сплетни, но они, к удивлению многих, разрастаются, приобретают крылья, пока кто-либо, всерьез ими заинтересовавшись, не констатирует: сказанное здесь не более чем «липа». Именно в такой час и возник перед дверью Юра. Возник на чужих посиделках с дружками, несколько приземистыми против него, к тому же с Настей. Парни легко вошли в дом, красные от ходьбы и мороза, скинули фуфайки. Присутствующие смекнули: парни «навеселе». Юра устроился с Настей, попытался обнять ее. Правда, шутя, но сей непотребный поступок многим пришелся не по душе. Особенно местным, которые стеною вставали за собственную честь, и которые насчет Насти, верно, держали свои мысли. Один из них — скуластый, крепкий — поднялся, исподлобья, зло взглянул на Юру:
— Еще будете шуметь — придется вынести… Юра притих. Понимал хлопец, что их слишком мало, чтоб затевать дебош. Он медленно встал, не спеша оделся и приказал Насте:
— Пойдем отсюда…
— Может, не стоит? Не хочу я…
Всем было ясно как божий день: Насте неудобно сразу же уйти. Ведь и погреться как следует не успели. Она мялась, увертывалась от четкого ответа, но все же нашла в себе силы отказать Юре. А хлопец вспыхнул огнем:
— Если еще встречусь с тобой, пусть отрубят мне голову… На этом — точка!
И он кивнул дружкам. Видно, имел желание смыться, да остолбенел вдруг: разве скроешься с глаз с таким позором? Ежели уйдешь — местные даже мелкую кость не оставят в покое: все перемоют и перегрызут. Но вот его взгляд прошелся по девкам, выбрал одну, и он назло всем подсел к ней, намереваясь заняться разговором. Румяная девушка с несколько плоским носом (это и была Наталья) турнула его взглядом. Чего он от нее хочет? Уж не желает ли заигрывать с ней, словно с непотребной девкой? Губы дивчины надулись, сжались, и она ушла в работу — на соседа более не обращала внимания. Лишь в груди зазвенело от пожирающего взгляда Насти.
Юра говорил Наталье пустяки, плел несуразицу — лишь бы делать вид, что занят ею по горло. Наталья понятия не имела, как отвязаться от столь вредного ухажера. «Боже мой, что скажут про меня? Подумают еще, что я отбиваю столь знаменитого кавалера… И зачем мне это надо?»
Зачем надо? Разве ты забыла, как мечтала и доселе мечтаешь о нем? Все в этом мире преходяще. Дай только срок, как все превращается в пыль, в ничто. Лишь любовь остается, если, конечно, она настоящая и крепкая как сталь. Вот и думай голова: имеешь ли ты право рисковать любовью, когда она вот здесь, рядом? И засветились поневоле Натальины глазки, зажглись призывным огоньком. Она оторвалась от работы, еще более покраснела и, несмело взглянув на Юру, пробормотала:
— Настя вон обижается…
— При чем здесь Настя? Я же говорил о встрече… Когда встретимся? — холодно, расчетливо шепнул Юра.
— Никогда! — еле вымолвили девичьи губы. И тут же она пожалела: зачем отрезала столь быстро?
— Как это никогда? Зря ты, Наталья… С Настей уже покончено. Жизнь начну сначала… Все перечеркну и начну сначала. Поверь! — Голос Юры потеплел, в нем сквозила искренность. Всю пору, наверное, он и в самом деле верил собственным словам…
Как только дело входит в колею, начинает исправляться, так сразу же возникают заторы — подобное не раз за собой наблюдала Наталья. Вот и сейчас предстал перед ней неотвратимый рок. Предстал в виде собственного брата, Павла. Он, вызнав про установившиеся отношения с Юрой, почему-то дело понял по-своему: Юра заимел желание обесчестить девушку и бросить. Вывод напрашивался сам собой: надо его проучить и поставить «на место», дабы он и вовсе забыл про Наталью. Шестнадцатилетнему Павлу все это представлялось делом легким и осуществимым, а самое главное, нужным и обязательным. Он, по обыкновению, к вечеру надел все лучшее, волосы смазал коровьим маслом, собрал дружков и отвадил наконец Юру от любимой сестры. Наверное, ему и в голову не пришло, что своими действиями чуть было не погубил демоническую любовь, силу которой еще не представлял никто, даже сама Наталья.
И вот дьявольская сила, до поры до времени сжатая в стальную пружину, дает внезапно о себе знать. Но только уже летом, в знойную сенокосную пору. В тот год к сенокосу приступили рано — кто не помнит послевоенную засуху, внезапно напавшую на Поволжье? Потребно было спасать траву, хоть толику вырвать у природы, которая почему-то вдруг повернулась спиной к истинным трудягам. Люди трудились без отдыха, несколько раз даже ночевали в заливных лугах — до того стало жаль времени. В одной из таких ночевок и свиделась Наталья с Юрой. В округе злодействовал зной, лишь к вечеру несколько наступала прохлада. Мужики да бабы коротали ночь под телегами, где пахло мятой, душистой ромашкой и бог весть еще чем. А молодым было не до сна: их уже манили костры, веселье и утренние зорьки на тихих просторах Булы…
Вспомнилось, как с Юрой она шепталась в ночи. Сено шуршало и кололо, но душа Натальи пела и плясала, и казалось, нет на всем свете более важного, чем любовь… А в жалкой, высохшей речушке горланила квакушка, выкрикивала счастье и, пожалуй, тепленький уголок для молодых тоже.
Они исступленно целовались, клялись в любви, в верности наконец. Наталья именно так и представляла себе рай земной — везде знакомые, возбужденные голоса девчат, причудливая темень, потухшие костры — дым от них еще сладко ощущался в груди. Казалось, их счастье разделяет и незнакомая птичка, резко вспорхнувшая из-под кустов в то бессмертное предрассветное утро… Это нежное, непередаваемое упоение беспредельным счастьем продолжалось две недели. Ровно две недели, и ни дня больше. А потом — полоса апатии, отчужденности, сознания собственной ничтожности и ненужности… Как рассказать об этом? Как передать состояние бессонных ночей, разговоров с самой собой, с Юрой, подчас грубых и оскорбительных, но внезапно переходящих на нежности, просьбы, крики наконец? Разговоры с этим подонком Юрой, который подло обманул ее и бросил ровно через две недели? Да, было все! И первая любовь, и первое разочарование, и долгая жизнь одинокой бабы, которая свои заботы и тревоги не передавала никому — топила в труде, в упорной, изнурительной работе крестьян.
Натя-аппа даже смахнула слезу, вспомнив о былом. Прошлая боль снова резанула по сердцу. Нет, рана та еще кровоточит, и видно, никогда ей не суждено затянуться, зарасти травой. А ведь столько с тех пор утекло вешних вод… Но Наталья по-прежнему одна. «Эх, дурная голова! — занозой блеснула мысль. — Треба было родить ребенка, а не сходить тогда к местной знахарке… Дура и есть… Глядишь, ныне был бы собственный сын!» И смородиновые глаза Натальи взгрустнули, подернутые жидким дымком, а на лбу еще резче обозначились морщинки.
А что же было потом? А потом был Федор Туптов… Давеча он вошел в ее жизнь. Вошел тихо, мирно, словно воротился домой после обметанных невзгодами дорог. И снова в дело вмешался неукротимый черт, все более он заставляет Наталью думать о Федоре, засылая по ночам неисчислимые грезы. И снова Наталья роняет слезы, проклиная долю свою. Федор — он живой, рядом, и помани лишь рукой — непременно встанет подле дверей. Но… что скажет народ? Эта мысль, аморфное понятие, и удерживает Наталью при здравом уме. Нет, более она не поступит дурно, поддавшись отчаянному порыву. Законам природы она противопоставит неукротимую волю, всепоглощающий труд наконец.
Не случайно и рассердилась Наталья, когда однажды Федор остановил ее, да в шутку сказал:
— Атя, йетем сине кайса килер…11
Наталья поморщилась, но справилась с собой. И ее возбужденные губы тихо ответили обидчику:
— Не стоило бы тебе, Федор, измываться над одинокой женщиной… У каждого есть душа, тем более у женщины…
Нутром понял Федор, что перегнул палку. Он нахмурил черные брови, а здоровенные руки сами собой сжали рукоятку велосипеда.
— Тут уж того… извини. Глупая шутка вышла…
— Думать надо, прежде чем ляпнуть что-либо противное…
— Не сердись ты, баба… — проговорил Федор, нежно посматривая на нее. — Ты вот что… не удивись, ежели приду к тебе сегодня…
— Зачем?
— Просто так! Скажем, посидеть, поговорить… Все же жизнь прожили на одной улице…
— А что люди скажут? Об этом подумал? Узнает жена твоя — затравит!
И Наталья улыбнулась, представив, как взбесится жена Федора. Женщина она высокая, дородная, и ежели влепит — живого места не найти. А язык ее словно помело — до всего докопается, перешарит и вытащит на белый свет…
— Не обращай на нее внимания… Не будет она знать. — Федор смотрел на нее уже горящими глазами.
— Нет, нет… Забудь об этом. — И Наталья ушла, ни разу не оглянувшись назад…
И вот сегодня ей предстояло к Федору идти на поклон. Всем сердцем понимала Наталья, что хорошего из этого не выйдет. Федор, наверное, сердится и точит зуб. Но что делать? Что?