Так против воли Эвальд вошел с ними в палатку, выжидая, пока слуги помогут Лаоклану снять доспехи и принесут им вина. Вино было кровавого цвета. Эвальд взял чашу, и вкус вина был также кроваво-соленым, с медным привкусом в дымном воздухе и среди потной вони, которой разило от них всех.
— Дру поскакал за ними, — сообщил король тем, кто пришел позже. — Он будет гнать их вперед, не давая ни мгновения отдыха.
— Я снова повторю, — начал Эвальд, но Лаоклан наградил его своим холодным бесцветным взглядом.
— Ты уже много сказал. Ты испытываешь наше терпение.
— Я служу своему королю из владений, принадлежавших ему со времен моего отца.
— Со времен Кервалена, — тихо добавил король, словно это нуждалось в пояснениях, и краска залила лицо Эвальда.
— И твоего брата, господин, — ровным голосом напомнил Эвальд, поставил чашу и снял перчатку с руки. Чей-то меч или топор разрубил ее кожу. Кровь была его собственной. — Если ты соизволишь вспомнить. Я прошу твоего разрешения, нет, я умоляю о том, чтобы отправиться тотчас же и удержать долину Кера в твоих руках. Они объединятся со своими свежими силами. И Дру не справится с ними, если они соберут всех, кого могут, в своих владениях. Они снова окрепнут…
— Ты учишь меня военному делу?
Они были ровесниками, он и его король, рожденные почти в один и тот же год.
— Я знаю, мой господин заботится о многом. Поэтому я взял бы на себя такое небольшое дело.
— Так, может, мы все вернемся в свои владения? — спросил Фергал. — Два года ждали мы, чтоб встретиться с изменниками на этом поле, а теперь господин Эвальд предлагает нам снова разъехаться по своим замкам и каждому обороняться в одиночку.
— Это поле опустело, — ответил Эвальд. — Враг ушел, или ты не заметил этого, господин Бана? Мы сидим здесь, зализывая свои раны, а их раны будут исцелены, когда они наберут новые силы и, удвоившись, захватят Кер Велл. В своей полной мощи Кер Велл может выстоять дольше, чем у нас хватит сил осаждать его со всем Брадхитом у нас за спиной.
— Я не позволю никому разойтись, — сказал король. — Это опаснее мечей. И я не отпущу никого, кроме Дру. Его люди легко вооружены и приспособлены к ведению такой войны. Ты слишком многого опасаешься, брат. Твой управляющий — умелый воин, и у Кер Велла есть свои защитники. И если Ан Бег и замыслит возвращаться, то он пойдет на нас, а не на твои земли.
— По опыту мне известно иное об Ан Беге. Нет. Прости меня, господин король, но они знают, какова цена Кер Велла, и я знаю, что они сделают все, чтоб захватить его. Дру будет стараться, но они могут запереть его в холмах и наброситься на Кер Велл не жалея сил. Мы ранили врага, но не убили его. А раненый зверь вдвойне опасен.
— Так что же, твой советник — страх? Нет, слушай меня. Я не позволю дробить свои силы. И не хочу более говорить об этом.
— Отправь нас, господин король, и когда ты подойдешь к ним сзади, мы окружим их. Разделившись, мы объединимся снова над их трупами. Но стоит Кер Веллу пасть, и мы будем оставлять свои трупы на каждом шагу, сделанном нами в долине.
Бледное лицо короля так и не тронула краска, но взгляд его стал ледяным. Он поднял руку со старым кольцом королей и знаком призвал всех к молчанию.
— Ты слишком напорист и горяч. Но я не уступлю.
— Господин, — пробормотал Эвальд и, склонив голову и взяв свою чашу, отошел от короля к Барку, стоявшему в тени, ибо он не владел ни мыслями своими, ни языком сейчас. — Ступай, — шепнул он Барку, — возьми лошадь и отнеси им хотят бы весть о том, что произошло здесь.
— Я отнесу, — промолвил Барк и поклонился, и уже почти вышел — будучи скорым на ногу, как и его отец.
— Верни своего человека, — приказал король. — Скажи ему!
И пики преградили выход.
— Барк! — поспешно крикнул Эвальд, зная, что было у того на уме. Барк замер на волосок от гибели и опустил руку, которая уже тянулась к мечу.
— Куда с такой поспешностью? — сказал король. — Позволю себе спросить.
Искушение солгать овладело Эвальдом. Но он справился с ним и прямо взглянул в глаза Лаоклану.
— Мои гонцы свободно приходят и уходят. Неужто врагу может быть известно больше о происшедшем на этом поле, чем моим собственным людям?
Это было рискованно. Глаза короля опять стали ледяными, что проявлялось лишь в минуты сильнейшего гнева.
— Брат, — промолвил Лаоклан, — гонцов здесь посылаю я. Или ты не согласен?
— Тогда прошу тебя — пошли Барка и побыстрее. Ему известна дорога.
— Разве не сказал я, что ни один человек не уйдет отсюда к себе домой — ни господин Кер Велла, ни сын его управляющего, ни последний из его вассалов.
— Господин король, — промолвил Киран из Кер Донна. — Ан Бег и Дав вероломны, и не будет греха в том, чтобы послать гонца. Отъезд этого человека не породит слухов в лагере. И все всё поймут, по крайней мере, люди Донна. Долина лежит у самых наших дверей, и если Кер Велл падет, наступят старые времена с пожарами и грабежами в холмах. Пусть гонец ободрит воинов Кер Велла и сообщит им, что мы на подходе, ведь мы не быстры. А путь предстоит не короткий. Что если они отчаятся в Кер Велле?
— И ты вступил в наш спор, — нахмурившись сказал король, ибо к Донну испытывал он особые чувства, даря его своими милостями. — Но люди Кер Велла не отчаятся. Ведь они будут защищать собственную жизнь. В чем, в чем, а в этом на обитателей долин уж можно положиться.
— Господин, — промолвил Эвальд, загораясь гневом, — но защитники могут сделать ошибочный выбор, не надеясь на помощь, — мой народ смел и отважен, но он может отчаяться.
— Господин король, — раздался голос, еще не звучавший на совете — то был Киран Калан, младший сын Донна. — Ты поклялся, что никто из нас не вернется домой до окончания войны. Но Кер Велл — не мой дом. И я знаю холмы.
Глубокие морщины пролегли на лице его отца и брата Донкада. Но король повернулся к нему без гнева.
— Вот. Здесь есть лишь один, кто обладает даром учтивости. И мне было бы жаль его потерять.
— Ты не потеряешь, — ответил юный Киран, и он рассмеялся — самый высокий из своей родни, светлее большинства и самый жизнерадостный. — Я частенько прочесывал эти холмы. И я спокойно миную их, если король меня отпустит, а может и быстрее Барка, кто знает? Он не охотился в холмах, как я.
— Тогда ты отнесешь послание господина Эвальда, — сказал король. — Скажи ему, что хочешь передать, брат, и покончим с этим. Я сделал для тебя все, что мог.
И низкое подозрение зародилось тогда у Эвальда, что его двоюродный брат король побаивается его, побаивается гонцов и передаваемых тайн — боится своего родства с ним. То была черная и недостойная мысль. За ней последовали и другие — столь же черные и недостойные. Но он отогнал их все прочь.
— Господин король, мой господин Донн, примите мою благодарность. Моего управляющего ты узнаешь по сходству с его сыном. Покажи ему вот это. Поговори с моей госпожой — я посылаю ей это кольцо. Расскажи ей, как обстоят дела. И какие бы слухи до них ни дошли, пусть держатся, скажи, что сзади на Ан Бег наступает король.
— Господин, — ответил юный Киран, беря кольцо. — Я так и поступлю.
— Это опасно, — добавил Эвальд.
— Ах, — сказал Киран, и только это, да так тихо, что Эвальд тут же отогнал все свои подозрения относительно Донна.
— Скачи скорее, и да минуют тебя опасности, — от души промолвил Эвальд.
— Отпусти меня, господин король, — и Киран обнял своего отца, но брат его не стал с ним обниматься, отойдя под каким-то предлогом к дверям.
— Я — твой должник, — тихо добавил Эвальд. Гордость его была уязвлена, и гнев в нем все еще кипел, ибо это было меньше того, на что он рассчитывал. Ужасное опасение будоражило его, что король хочет перенести войну в долину, чтобы самому пока немного передохнуть, ибо та была слишком богата и слишком удобно расположена и принадлежала его сродственнику. Но это было слишком жестоко — даже думать об этом. Это было слишком расточительно. Он взглянул на юношу Кирана, столь же молодого и благородного, каким он сам когда-то был, и душа его полетела вслед за ним, когда тот вышел из палатки на свет угасающего дня. Но у Эвальда ныли раны, и впереди еще был королевский совет. Он положил руку на плечо Барка, беззвучно прося того успокоиться, но рука Барка была жестка и напряжена от сдерживаемой ярости.
И вот король стал совещаться с ними, как им нанести последний удар по Ан Бегу и Даву и Брадхиту, а крики раненых и карканье ворон мешались в вечернем воздухе. Эвальд вздрогнул и прильнул к своей чаше. Он служил королю, как служил бы его отец, доведись ему дожить до этого дня; он служил ради матери и мало помышляя о себе.
— Они послали хорошего гонца, — тихо промолвил Барк, когда король распорядился принести еще вина. — Все хорошо отзываются о младшем сыне Донна.
— И я последую их примеру, — ответил Эвальд, — я стану хорошо говорить о всем Донне после этого.
Что до Кирана, то он немного помедлил с отъездом, выбирая себе лучшую лошадь и беря щит брата с изображенной на нем ущербной луной Донна, ибо его собственный был разбит.
— Будь осторожен, — напутствовал его брат Донкад, который был столь же темен, как Киран светел, менее высок и менее любим не только королем, но и собственным отцом.
— Буду, — с серьезностью пообещал Киран, проверяя сбрую и беря флягу с вином, которую совал ему брат. — Это скрасит мне путь.
— Напрасно ты вызвался. Напрасно ты впутался в это.
— Это не шутка, — ответил Киран, — спасти долину.
— Он никогда не доверял долине. Никогда. Он сомневается в ней. Не забывай об этом.
— Я не забуду, — отозвался Киран, приторачивая щит к седлу вместе с провиантом, принесенным ему слугой. Он и меч пристегнул к седлу и, повернувшись, обнял своего брата, и стоял так дольше, чем обычно при расставаниях. — Эвальд раздражает короля. Но это не значит, что он не надежен — такого человека нельзя терять… Береги себя, Донкад.
— И ты, — сказал ему брат, не выпуская его из объятий. — Ты слишком легкомыслен. Как всегда.
— А ты слишком все усложняешь. Чем это отличается от простой поездки в те же холмы? Разве что враг впереди. Мне больше следует опасаться Дру — не хотелось бы, чтоб он принял меня за какого-нибудь дикаря из Брадхита. Береги себя. Увидимся в Кер Велле, а пока я буду есть на серебре и спать на тонком полотне, ты будешь мокнуть под росой, Донкад.
— Не говори о сне.
— А ты полон предзнаменований. Мне будет лучше, чем тебе, и тебе перед стенами замка предстоит тревог больше, чем мне за ними. Только приходи поскорее, и мы прогоним негодяев на север и покончим с ними. Не печалься, Донкад.
И он вскочил в седло и тронулся в путь, выбрав сначала длинную дорогу, менее усеянную мертвыми и умирающими. Дым костров окутывал холмы — лагерных костров и тех, что полыхали в ямах, куда стаскивали погибших.
То был неблагоприятный час. Киран бы с радостью остался. Но он служил королю и жил ради этого, хотя он знал, что другие поступают иначе. Он поехал дорогой Дру через холмы, стараясь не попасть в засаду ни Дру, ни людей Ан Бега.
Теперь он уже не тратил времени на объезды. По правде, не так уж легкомысленно он относился к делу, как уверял Донкада, но он считал, что задержка армии в Дун-на-Хейвине губительна куда как больше, чем даже разрушение Кер Велла. Лаоклан совершал двойную ошибку — задержавшись слишком долго на поле и отказываясь от половины того, что они отвоевали; к тому же долина располагалась слишком близко от Донна. Теперь все зашевелилось, и король готов был тронуться. Он надеялся, что сам он — лишь первый камешек перед оползнем, ибо теперь Донн не оставит короля в покое. И он надеялся, что его миссия запомнится надолго, ибо он ехал провозгласить не только битву за долину, но и то, что со временем может оказаться решающим сражением всех этих долгих лет войны.
IV. Дела Кирана Калана
Поездка от Дун-на-Хейвина через холмы оказалась не таким уж быстрым делом. Лишь раз Киран повстречал людей Дру, и ему повезло, ибо южане были скоры на руку и легки на расправу. Временами он догадывался об их присутствии по молчанию птиц там, где они должны были петь, и по странному духу, витавшему вокруг, названия которому он не знал. Но наконец он обогнал отряд Дру и понял, что миновал уже самый отдаленный его восточный авангард, ибо Дру шел прямо на север к Керберну вслед за неприятелем, его же путь лежал в глубь лесов.
Наконец он достиг реки и переправился через нее, предпочтя неизведанность дальнего берега дурной репутации южного. Он был уже в седле так долго, что забыл, когда отдыхал, да и отдыхал он лишь ради лошади и снова возвращался в седло, недосыпая и мучаясь от тяжести доспехов и ран, полученных во время битвы. Теперь он ехал, держа щит на руке, не доверяя темному лесному пути через долину Керберна. А он уже был в долине. Здесь не было друзей. Теперь он оглядывался не потому, что надеялся увидеть людей Дру. Это был самый мрачный и опасный участок его пути. Он рассчитал так, чтоб миновать Ан Бег во тьме, и надеялся, что хорошо ориентируется.
День утасал и временами лошадь замирала на узкой тропе, бежавшей через скалы и лес вдоль черных потоков Керберна, который несся и брызгался в быстринах и на отмелях, закипая белой пеной в сгущавшихся сумерках. Растительность была здесь слишком густой, хотя и давала ему укрытие. Он ехал верхом и предпочел бы не столь густые заросли, как эта чаща, через которую приходилось продираться лошади, рискуя на каждом шагу. Меньше всего ему нравились шепотки, наполнявшие сумерки, шорох совсем не лошадиных копыт и легкие движения, которые, конечно, мог вызывать и ветер, а, может, что и другое. С этим лесом были связаны печальные легенды, и его людям в холмах, в Кер Донне не нравились эти легенды, ибо там все еще опасались древних сил в местах, где высились разрушенные башни, а из дрока и ракитника выступали странные камни, напоминая о том, что было древнее богов, что было столь же древним, как сам камень, и как камни было рассеяно повсюду. В его родных холмах были места, куда он не отважился бы ехать в сумерки ни за что, и имена они носили такие, что их не упоминали ни темной ночью ни ясным днем. Здесь ужас был почти таким же. Лошадь, загнанная и в мыле, вскидывала голову и косила глазом, всматриваясь, раздувая ноздри, то в эту тень, то в ту. И лишь, где могла, шла ровным шагом — прерывистый скрип кожи, лязг металла да цокот копыт.
Затем появились два бледных мотылька — они неслись со свистящим звуком пущенных стрел… Киран поднял щит; тот содрогнулся от удара, а лошадь встала на дыбы и начала заваливаться на бок.
Он выбрался из-под умирающей лошади и с поднятым щитом начал отступать в то время, как второй удар откликнулся эхом, и из кустов послышалось шипение. В отчаянии он бросился бежать, пытаясь спрятаться, раздирая шипами правую незащищенную руку, а треск сучьев уже предупреждал о приближении врагов. Он прижался спиной к дереву и приготовился защищаться, вынув меч из ножен. Они набросились на него из мрака леса толпой с ножами и палицами. Удары посыпались на него, и он принялся их отражать усталой левой рукой, нанося правой уколы мечом, и послышались первые крики. Они попытались обойти его сзади, но он, не отрываясь от дерева, развернулся и убил одного, потом другого, подтянул щит под подбородок, покрытый бородкой, и снова отразил удар, теряя силы, ибо почувствовал в боку резкую разливающуюся боль и понял, что что-то проникло внутрь между пластинами доспехов. Брошенный в него топор срезал верх щита и плотно застрял в нем. Он бросил щит и двумя руками принялся орудовать мечом, круша налево и направо; и тут на него обрушилась палица. Удар оглушил его, но он вонзил лезвие меча в брюхо обидчика и умертвил его… а ветви трещали все громче и сзади доносились крики: «Эй, на помощь! На помощь, он тут!»
Он кинулся к кустам и побежал, спотыкаясь и падая, он перебрался по пояс в воде через ледяные мутные воды Керберна и снова бросился бегом по другому берегу, прижимаясь к кустам, когда вслед за ним засвистели стрелы. До него долетали ругательства из сгущающейся тьмы. Движимый звериным инстинктом, он начал забирать все выше, опасаясь свалиться в какую-нибудь яму на извилистых берегах. Ветви били его по лицу, цепляясь и раздирая плоть. Ноги его занемели от тяжести доспехов, и болел бок. Мгла начала застилать ему взор, и вечерний свет совсем поблек для него, став мутным, но надежда не покидала его, ибо, казалось, его преследователи отстали. Он взбирался все выше, прижимаясь к кустам и искривленным древним стволам деревьев, продираясь сквозь такие густые заросли, что меж них не рос даже папоротник, по каменистым уступам и неровной земле. Он надеялся; и ветви сухо затрещали под ним, и сучья начали клониться как будто от порыва ветра — предвестника грозы. Он снова побежал, и в ушах его звучали лишь биение собственной крови, треск сучьев да хриплое дыхание, раздирающее горло.