Какой уж тут сон.
Снотворное я никогда не принимаю из принципиальных соображений: ибо абсолютно убежден, что эта химия медленно, но верно разрушает мозг. Впрочем, и к спиртному я в достаточной степени равнодушен.
И лишь под самое утро, когда по крыше заколотила обвальная, но короткая летняя гроза, я окончательно измучился и впал в смутное забытье, больше похожее на, увы, знакомое оцепенение под наркозом.
Каких-то конкретных снов я не видел. Только ощущал вокруг себя огромную, мерно колышущуюся, вязкую желтую субстанцию. Я беспомощно трепыхался в ее глубине, как муха, попавшая в таз с абрикосовым вареньем. А вокруг волнообразно перемещались тысячи темных прожилок и точек, вкрапленных в маслянисто поблескивающую полупрозрачную жидкость. И вдруг внутри этой же волны я увидел нашего поселкового участкового Михайлишина, который кого-то упорно искал, призывно размахивая руками и беззвучно разевая рот. А за ним угадывались какие-то другие, не знакомые мне люди. Их тоже влекло течение этой желеобразной массы. Все это напоминало сцену из какого-то отвратительного фильма ужасов, которые в последнее время в избытке (что чересчур, то чересчур!) показывают по телевизору.
Потом внутри этой мерзкой массы что-то оглушительно загрохотало и зазвенело. Меня как пружиной подкинуло на скомканной простыне, и рука привычно легла на телефонную трубку. Я сорвал ее с аппарата и, еще толком не проснувшись, рявкнул:
— Слушаю, Терехин!
— Петр Петрович, чепэ, — услышал я голос.
Сон как рукой сняло.
Так я и думал. Что-то непременно должно было случиться в эту поганую ночь. Голос в трубке я сразу узнал — это был сегодняшний ночной дежурный по ОВД, Боря Ефремов. Кстати, тоже оперативник из нашего отдела. Надежный сорокалетний мужик.
— Говори.
— Убийство в академпоселке. Опергруппу высылаю.
— От кого информация, Боря?
— От Михайлишина, который участковым на…
Вот уж действительно, сон в руку.
— Знаю его. Где он сам-то? — спросил я.
— На месте убийства.
— Давай его мне, — сказал я.
— Сейчас соединю.
В трубке послышалось щелканье, а потом и легкий треск помех, характерный для радиотелефона. И спустя несколько секунд в трубке раздался чуть смущенный голос Антона Михайлишина:
— Товарищ майор, извините, что разбудил. Это старший лейтенант Михайлишин. Но тут такое дело, что вам надо срочно приехать. Тут такое…
Я бросил взгляд на электронный будильник, автоматически отметив время — пять двадцать четыре утра.
— Во-первых, меня разбудил не ты, а Ефремов. А во-вторых, давай поконкретней, сынок, — перебил я его — не люблю сумбурных докладов. — Начни сначала. И не мямли. Излагай четко. Я тебя внимательно слушаю.
— Товарищ майор, на моем участке обнаружен труп гражданина Пахомова, проживавшего на улице Строителей, дом номер три. Труп найден в ручье, в лощине рядом с Почтамтской.
— Это бывшая Подвойского, так? — перебил его я.
— Да. Способ, которым убили Пахомова, ни на что не похож. Во всяком случае, в практике не встречался.
— В чьей? — желчно поинтересовался я.
— Что — «в чьей»? — не понял Михайлишин.
— В чьей практике?
Михайлишин замолчал, переваривая услышанное. Потом все же нашелся:
— В криминальной, товарищ майор.
— Значит, ты считаешь — убили?
— Тут никаких сомнений, — голос Михайлишина зазвучал более уверенно.
Я вздохнул, помял лицо рукой. Потер ушибленное и по-прежнему нывшее колено.
— А что значит «ни на что не похож»?
— Ну… Горло ему перерезали. Зверски. Но как-то непонятно.
— Ладно, это я на месте посмотрю. Кто обнаружил труп?
— Бутурлин Николай Сергеич. Семидесяти трех лет. Живет один, здесь же, в академпоселке.
— Во сколько он нашел тело?
— Примерно в пять десять.
— А что этот Бутурлин в такое время в овраге делал?
Я почувствовал, как Михайлишин замялся.
— Я выясню, товарищ майор.
— Сразу надо выяснять, лейтенант, а не ждать ценных указаний руководства. Тебя чему учили?
Я действительно был недоволен и умышленно опустил приставку «старший». Михайлишин явно лопухнулся. Хотя в общем-то парень он головастый, грамотный. Он знал всех и все в поселке, интересовался службой и несколько раз мне крепко помог. А самое главное, душа у него лежала к нашей оперативной работе. Я давно имел на него виды и даже уговорился с непосредственным начальством старлея, намереваясь еще в этом году перевести Михайлишина из участковых к себе в отдел и со временем сделать из него настоящего сыщика. По-моему, у парня для этого есть все данные. Сам Михайлишин об этом пока что ни сном ни духом.
— Виноват, товарищ майор.
— Свидетели?
— Пока никого, товарищ майор.
— Ладно, сынок. Подробности на месте. Сейчас буду, — не прощаясь, я положил трубку.
Нет, право слово — я заранее знал: что-то должно произойти. Не зря меня так треплет долбаное полнолуние. Я снова потянулся к телефону. Набрал номер дежурного по райотделу:
— Боря, это снова Терехин говорит.
— Что еще, Петр Петрович? — откликнулся он.
— Давай срочно машину ко мне и проводника с собакой к Михайлишину на девятый участок, к оврагу возле Почтамтской!.. Ах, все знаешь? Ладушки. Да, и чтобы машина была у меня через десять минут, а не так, как в прошлый раз. Все. Жду.
Я с трудом встал с постели, прошел в ванную и включил свет. Чувствовал я себя отвратительно. Все тело болело, суставы скрипели при каждом движении, словно у семидесятилетнего старика. А тут еще и желудок заныл. Вот, думаю, только этого не хватало. Потом взял да и выпил таблетку новомодного навигана. Вообще-то грех его ругать — боль он действительно снимает. На скорую руку умылся и почистил зубы. Прихватив с полочки портативную электробритву «Браун» на батарейках — подарок Кати к недавнему дню рождения, — я вернулся в комнату. Пора было одеваться: вынул из шкафа чистую рубашку, натянул брюки и снял со спинки стула наплечную кобуру с «макаровым» и запасными обоймами.
Передернув затвор, я дослал патрон в ствол. Потом вытащил из пистолета обойму. Вынул патроны из железной коробки, которую обычно храню на верхней полке в платяном шкафу, и вставил еще один патрон в обойму. Восьмым. На место того, который уже сидел в стволе. Загнал обойму на место и поставил «макаров» на предохранитель. Итого теперь в моем пистолете было девять патронов вместо стандартных восьми. Тем самым я грубо нарушил инструкцию по обращению с табельным оружием. Но мне было наплевать на инструкцию. Кстати, то же самое проделывали все мои подчиненные перед выездом на любое мало-мальски серьезное дело. Внимания на это я не обращал. Более того, новичков я сам этому учил. Насколько я знаю, так поступает любой профессионал. Работа наша — это тебе не киношные штучки-дрючки. Это там какой-нибудь крутой нью-йоркский коп обязательно, перед тем как вломиться ночью на хазу к спящему гангстеру, демонстративно передернет перед кинокамерой затвор своего полицейского кольта 38-го калибра. А это, кстати, все те же девять миллиметров, то бишь мой «макаров».
А теперь представьте, насколько отчетливо и — главное — характерно звучит в ночной тишине лязг затвора, как бы аккуратно и осторожно ты с ним ни обращался. И какие ответные действия, услышав до боли знакомый звук, предпримет бандюга, у которого патрон-то всегда в стволе, а ствол — всегда под подушкой.
Кстати, подобная немудреная на первый взгляд хитрость пару раз натурально спасла мне жизнь. Спасла, когда времени на досылание патрона просто физически не хватало, потому что счет в игре шел на доли секунды. А ставкой была моя собственная шкура.
Поэтому я еще жив.
А с оружием я не расстаюсь никогда — ни при каких обстоятельствах: ни на работе, ни дома, ни в гостях. Только изредка, когда уезжаю на отдых, оставляю его в сейфе. Без ствола я чувствую себя, как человек, который заявился на званый ужин в одних кальсонах, без брюк.
Ладушки.
Я накинул на плечи свой несколько старомодный, по мнению Кати, но любимый мною летний пиджак. На место преступления я всегда отправляюсь в гражданской одежде. И вообще милицейский мундир по делам службы надеваю крайне редко, зная по собственному опыту, что при виде погон люди настораживаются, замыкаются, и тогда их страшно трудно разговорить. А разговорить надо обязательно, потому что люди эти — либо свидетели преступления, либо пострадавшие. И от них идет информация. А информация, особенно полученная в первые минуты и часы после преступления, в нашей профессии дорогого стоит. До задушевных бесед с преступниками, как правило, дело доходит гораздо позже. Если вообще доходит.
Я отправился на кухню, взял со стола двухлитровый китайский термос и отвинтил крышку. В термосе был кипяток. Катя всегда еще с вечера под завязку наливает термос крутым кипятком. За долгие годы нашей совместной жизни она привыкла, что меня в любой момент могут выдернуть из постели — служба.
Я помял живот: боль практически прошла — навиган все же мощная штука.
Достав из стенного шкафчика банку растворимого «якобса», я сыпанул три с горкой чайные ложки в большую фарфоровую кружку с отвратительным зубастым динозавром на боку. Добавил четыре ложки сахара, плеснул кипятку и медленно, стараясь не обжечься, стал пить. Одновременно я механически водил жужжащей бритвой по щекам, заросшим за ночь жесткой и, к сожалению, седоватой щетиной. И тупо уставился в одну точку, на стену, где висела деревянная разделочная доска с выжженной на ней толстой веселой хохлушкой.
Я уже целиком был там, на Почтамтской, у Михайлишина.
Роса сияла в траве под лучами восходящего солнца. Словно по земле раскинули ковер, шитый бриллиантами. На дне лощины, у самого ручья, еще клубился ночной туман. Свежее летнее утро выдалось спокойным и прохладным после ночной грозы. Замечательной среднерусской природе было глубоко наплевать на то, что произошло там, внизу, у ручья возле улицы Почтамтской, бывшей Подвойского.
Я стоял наверху, у края дороги, с мрачным видом уставившись себе под ноги и сдвинув чуть набекрень старую твидовую кепку. Я ее всегда надеваю на такие вызовы. Удачу она мне приносит, тьфу-тьфу, чтобы не сглазить. Никуда не денешься — я человек суеверный. В нашем деле это не редкость. Только сыскари стараются это не выпячивать — коллеги могут и засмеять. Тот же Боря Ефремов всегда, когда на задержание едет, тишком ото всех старый, еще советский пятак в карман кладет. На удачу. Все всё знают, но делают вид, что не замечают. Про мою кепку тоже, небось, знают. Но при мне про нее — ни слова. Субординацию соблюдают. И на том спасибо.
Рядом со мной стоял старший лейтенант Михайлишин. Я тоже молчал, облокотившись на крыло дежурной машины — мощного американского джипа «гранд чероки» с разноцветными полицейскими мигалками на крыше. Джип был окрашен, тем не менее, в традиционные милицейские сине-белые цвета. На нем меня и привезли к лощине.
Неподалеку от меня, у самого края дороги скучали у рафика «Скорой помощи» двое санитаров в несвежих халатах. Рафик привез судмедэксперта Вардунаса. Его по моей личной просьбе вызвонил из дома Ефремов. Хорошо, что Вардунас сам приехал. А то прислали бы из больницы какого-нибудь зеленого интерна, который в убийствах — ни ухом ни рылом. А доктора Вардунаса я знаю сто лет: он мой ровесник, опыта ему не занимать, и в таких, как эта, ситуациях я всегда прошу приехать именно его. Сейчас он осторожно, чтобы не затоптать следы, копался внизу с трупом. Рядом со «скорой помощью» стояла красная «четверка» участкового Михайлишина и второй милицейский джип — на нем прикатила дежурная опергруппа: оперативник Саша Поливалов из моего отдела, эксперт-криминалист, он же райотдельский фотограф, Коля Бабочкин и дежурный следователь, которому минут через десять предстоит составление протокола и осмотр места преступления. Но пока все они, кроме Вардунаса и Коли, которые уже работали внизу, стояли поодаль и негромко переговаривались, время от времени незаметно поглядывая в мою сторону. Тут же покуривали водители обоих джипов. Все ждали кинолога с собакой.
Коля — парень с опытом, умный, дров не наломает, и поэтому, чтобы не терять времени, я сразу же запустил его к ручью. Чтобы он уже начал все отснимать, пока доктор там жмура осматривает. Поэтому сейчас темный прогал над ручьем озарялся частыми холодными всполохами фотовспышки.
На краю лощины маячили еще двое молодых патрульных с АК-74: сохраняли, так сказать, в неприкосновенности место преступления. Хотя вокруг, кроме наших, не было ни души.
Кинолога с собакой где-то носила нелегкая, и я дико бесился. Но — делать нечего — приходилось, копя злобу, дожидаться, пока он соизволит пожаловать. Вечная история — наш небольшой питомник служебных собак находится не в самом райотделе, а на другом конце города, и ждать приезда собаки иногда приходится черт знает сколько. Вот дежурная опергруппа — та мухой принеслась на место преступления: знали, что я тоже туда нагряну. А теперь и я, и мои люди теряли драгоценное время, ждали, пока псина не пройдет по месту убийства — глядишь, и возьмет след. Тогда нам, считай, крупно повезло. Но в это я мало верил. Чудес на свете не бывает.
Я сплюнул, повернулся и посмотрел на свое отражение в идеально лаковом покрытии капота джипа. И слегка поморщился. Джип, конечно, был что надо. И мне нравился. А вот выражение моего лица мне не понравилось.
И еще мне не нравится миллионер Гуртовой.
Не нравится просто так, без видимых причин. Просто по определению, потому что он — миллионер. А значит — хитрый сукин сын. И ведь именно этот хитрый сукин сын, он же гражданин Виктор Иванович Гуртовой, подарил в начале этого лета восемь этих полицейских «джипов» нашему алпатовскому ОВД, которые заменили старые, раздолбанные до невероятности уазики.
Кроме того Гуртовой презентовал нам четыре десятка суперсовременных портативных японских раций, компьютеры с лазерными принтерами и еще кучу разнообразной оргтехники — факсы, ксероксы и прочие полезные штучки. Плюс к этому он напрямую закупил в Штатах и передал райотделу новейшее оборудование для нашей криминалистической лаборатории. И за свой счет капитально отремонтировал здание милиции. Так что теперь алпатовский райотдел внутренних дел оборудован и обеспечен не хуже, а то и получше многих столичных. За это я лично ручаюсь.
Естественно, это влетело ему в копеечку: общая сумма расходов Гуртового на модернизацию нашей милиции привела в почтительное содрогание местных ворюг-чиновников, не говоря уже о простых обывателях. Казалось, какой смысл Гуртовому афишировать эти дорогостоящие подношения — нынче миллионеры предпочитают держаться в тени. Но Гуртовой, по моему личному мнению, не совсем вписывается в понятие «современный миллионер».
Он и вручал эти подарки публично — в местном Дворце культуры. А принимал их начальник нашего ОВД, подполковник Виталий Александрович Прохоров (мой бывший однокашник, который, кстати, и уговорил меня перейти на работу в Алпатово). Крутая была церемония, Дворец культуры ломился, народ толпился в проходах и на ступенях здания, благо на дворе стоял июнь и все двери Дворца были распахнуты настежь. Подарки были переданы с ба-альшой помпой, в присутствии телевизионщиков практически всех московских телекомпаний и многочисленных корреспондентов московских и областных газет самых разных направлений.
В общем, ажиотаж был колоссальный.
Кстати, отвечая на вопрос нагловатой московской репортерши из модного молодежного брехунца — а зачем ему это все, собственно говоря, надо, — Гуртовой высказался коротко и ясно:
— Я хочу, чтобы милиция в моем родном городе соответствовала времени, в котором мы живем.
Так и заявил, сукин сын, «в моем», хотя, насколько мне известно, сам Гуртовой не из коренных алпатовцев. Он прожил здесь всего восемь лет из своих неполных сорока. И то не сейчас, а гораздо раньше, когда был воспитанником в алпатовском детдоме — вплоть до своего совершеннолетия. И вот теперь, чуть ли не двадцать лет спустя, предприниматель Виктор Иванович Гуртовой, когда-то среди воспитанников детского дома более известный по кличке Виктоша, вернулся в наш городок. Который, как он заявил в интервью, с полным основанием считает своей настоящей родиной. Вернулся, чтобы, как он сообщил во всеуслышание, уже не уезжать никогда.
Правда, про детдом он корреспондентам не говорил, потому что человек он отнюдь не сентиментальный. Это ему в плюс. Потому что я считаю излишние проявления сентиментальности и всяких подобных соплей признаком скрытого садизма либо душевной слабости. А слабому человеку нечего делать в бизнесе, тем более в бизнесе по-российски.