О да, он и раньше был таким — Роджер Беллинсгем, дальний родственник Бофортов, чья колыбель, по общеизвестному выражению, стояла по левую сторону кровати. Лорд Аллейн Беллинсгем признал бастарда и дал ему свое имя — а большего дать не смог бы, даже если бы и захотел. Ум, отвага, блистательные дарования, обширные познания в самых подчас неожиданных областях — ничто не могло помочь Роджеру занять хоть сколько-нибудь достойное место. При Доаделлинах люди, подобные Роджеру, рано или поздно получали из рук короля новое имя взамен отцовского и новый герб — тот, что будут с честью носить отпрыски нового дворянского рода! — но при Дангельтах бастард и помыслить не мог о том, чтобы продвинуться. Отрекаясь от собственного не слишком-то законного происхождения, Дангельты впали в самое что ни на есть разнузданное ханжество. Дети от внебрачной связи не могли рассчитывать ни на что, кроме прозябания в ничтожестве. А Род Беллинсгем был кем угодно, только не ничтожеством. Уже и тогда в нем было это редкое свойство: он не желал и не искал ни влияния, ни тем более власти — но буквально все, с чем он соприкасался, превращалось в горячий воск, готовый запечатлеть на себе оттиск его неповторимой личности. Хотя нет — воск можно расплавить заново и уничтожить прежний отпечаток, а след, оставленный Роджером, мог по своей долговечности сравниться скорей уж с работой чеканщика. Беллинсгем, возможно, даже и не сознавал своей силы, когда твердо и бесповоротно решил сменить клинок на распятие.
— Ряса любую колыбель покроет, с какой бы стороны постели она ни стояла, — спокойно ответил когда-то Род юному Лэнниону. — Сам подумай — ну кем я могу быть? На какой брак я могу рассчитывать? А мои дети? Кем будут они — детьми бастарда? Пожалуй, разве что мои правнуки смогут на равных говорить с потомками того же Монрота — да и то не наверняка.
Человек, вошедший в аббатство Уотерфолл, сбросил с себя имя Роджера Беллинсгема, словно отслуживший свое дорожный плащ — но не угадать его в ипостаси брата Марка было попросту невозможно. Бастард Беллинсгемов не просто воскрес как брат Марк из Уотерфолла, но и приобрел невероятно широкую известность. Все дело в том, что аббатство Уотерфолл и прежде славилось своими хронистами, а аббат Мэтью — немалым умом. Уж он-то знал, к какому делу приставить нового послушника, чтобы вышел толк. Роджер в течение шести лет сводил воедино все хроники, скопившиеся в аббатстве, сверял и сличал, удаляя заведомо неподтвержденные факты и выявляя сомнительные. Сделавшись из послушника монахом, он сразу же получил право свободного выхода из обители — во имя вящей славы Уотерфолла. Брат Марк посещал один монастырь за другим, наведывался в городские архивы. В народе появилось присловье «Верно, как хроника брата Марка из Уотерфолла». Аббат Мэтью сиял.
Исторические изыскания Роджера закончились так, как и следовало ожидать. Продвигаясь из глубин былых времен навстречу дням нынешним, брат Марк добрался до тщательно подчищенной истории Доаделлинов, за которую и принялся с обычным своим беспристрастием — а оно отнюдь не было холодным. Беспристрастие брата Марка было пламенным, раскаленным добела — и в свете этого беспощадного пламени слишком уж явственно были заметны подчистки, подхалимские добавления и грубая клевета на погибшего Эдмонда. Бывший Род Беллинсгем всего лишь исполнил свой обычный долг перед господом — не более того. Сказать, что в результате из-под его рук вышла откровенная крамола — значит не сказать ничего.
Скандал разразился чудовищный. Дункан чуть не задохнулся от гнева. Он даже соизволил лично прибыть в Уотерфолл, дабы опять-таки лично потребовать у аббата Мэтью выдачи мятежного монаха. Однако помянутый Мэтью был не таким человеком, чтобы жрать чертополох только оттого, что его соизволили назвать ослом. Мало ли что королю в голову взбредет — так всякой блажи королевской сразу и слушаться? Отдать лучшего хрониста Уотерфолла в руки палачей? Да с какой, собственно, стати? Дункан бесновался и сыпал угрозами — а Мэтью волынил, как мог, отнекивался, мялся и тянул время: надо же было переждать, покуда до Его Святейшества доберется гонец с жалобой на самоуправство Дункана, посягающего судить монаха светским судом и грозящего снести Уотерфолл с лица земли — у Дангельта хватило ума брякнуть в запале и такое. Его Святейшество Гонорий полагал, что монархи и вообще слишком много воли себе забрали, самая пора окоротить их малость — а тут, извольте видеть, какой-то Дангельт монастыри сносить собрался! Легат был отправлен в Уотерфолл беспромедлительно.
К чести Дункана, следует заметить, что ему все же достало ума уступить. Не сразу, конечно, — сперва он долго орал, что легат ему не указ. Таких шуток папа понимать не желал. Он слишком хорошо отдавал себе отчет, что власть первосвященника только подчинением легатам и крепка — а если легатов можно игнорировать, то папский престол мигом превращается в замызганную трактирную скамеечку, на которую всяк проезжий норовит водрузить ноги в грязных сапогах. Легат выслушал вопли Дункана и кротко сообщил, что прибыл в Олбарию с правом интердикта. На этом склока закончилась и началась торговля.
Дангельт согласился не посягать на Уотерфолл в целом, а также на аббата Мэтью и брата Марка в частности, но на условии, что на крамольного хрониста наложат епитимью, отлучающую его от работы с архивами времен Доаделлинов. Пожизненно. Брат Марк пожал плечами — он свое сделать уже успел — и перешел к сверке старинных трактатов по военному искусству, стратегии и всякой прочей тактике. За копию с этого его труда Уотерфоллу были готовы платить любые деньги — а получив заветный труд, как не вспомянуть его фактического создателя, очистившего старые рукописи от многовековых наслоений недобросовестных описок? Трактат намертво связался с именем брата Марка из Уотерфолла — а за ним неясным, но тем более грозным призраком маячило запретное имя Доаделлинов. Главное, брата Марка нельзя было даже упрекнуть в нарушении епитимьи! Дункану оставалось зеленеть втихую от злости, что делало короля в излюбленных им белых одеяниях опасно похожим на жабу, которую окунули во взбитые сливки. На сей раз Дангельт решил не связываться ни с законом, ни с папским престолом — да ну их совсем! — а поступить практично и умно: подослать к брату Марку наемного убийцу с хорошей отравой. Сперва убрать монаха, а потом убрать, а может, и казнить отравителя… да, именно так. Надо сказать, что постороннему человеку проникнуть в аббатство дальше его странноприимного двора, а уж тем более затеряться среди монахов, ничуть не легче, нежели посторонней лисе проникнуть в волчью стаю и затеряться в ней. Времени у наемного отравителя на это нелегкое дело ушло немало — а в итоге оплаченной жертвы в монастыре не оказалось. Что значит — куда делся? Никуда брат Марк не делся, а вовсе даже был рукоположен в сан священника и отбыл для отправления соответствующих сему сану обязанностей. Как это — куда? А он докладываться не обязан. Вот папский легат определит ему приход, отец Марк в нем обоснуется — тогда и сообщит о себе… или нет.
При мысли о пресловутом исчезновении отца Марка губы Лэнниона осенила ехидная улыбка. Надо же — Дункан в поисках ненавистного монаха всю Олбарию перевернул… и никому ведь не пришло в голову, что Роджер обосновался в двух шагах от Уотерфолла! Теперь это кажется очевидным — а тогда новоиспеченный священник отец Марк словно в воду канул. Нет, по части ума Дункану с аббатом Мэтью было не тягаться… а интересно, как именно аббату Уотерфолла удалось заморочить голову Бофортам до такой степени, что они согласились приютить у себя кроткого служителя господня? Что он обещал, на что ссылался, чем грозил — напомнить злопамятному и мстительному Дункану об их пусть дальнем и незаконном, но все-таки родстве с отцом Марком по линии Беллинсгемов? Давил на тщеславие, заверяя, что отец Марк будет бесконечно благодарен блистательной родне за приют — а кому не лестно увидеть у своих ног знаменитость? Особенно мелкотравчатой погани вроде лорда Джона и леди Элис. Вот уж кому не позавидуешь! Притащить в дом беззащитного ужика, чтобы он перед тобой пресмыкался — и увидеть, обмирая с перепугу, как вместо безобидного кроткого ужа из сумки вылезает, небрежно отряхивая крылья, могучий дракон! И прочь не выгонишь — дракон, может, и не съест, драконы падалью не питаются — но вот если о мимолетном пребывании опасного гостя сведает охотник на драконов…
Так вот откуда у Роберта взялись познания, позволившие ему успешно оборонять Эйнсли в течение трех месяцев! До сих пор Лэннион полагал, что Бофорты, почти безвыездно торчавшие в Лоумпиане, оставили детей на воспитание многочисленной челяди. Оказывается, нет. Наставником юных Бофортов был отец Марк… Одри и представить себе не брался, в каких науках его трудами сведущи Бет и Берт. Священнику, а уж тем более монаху сражаться не дозволено — что ж, отцу Марку и нужды не было сражаться самому. К тому же, зная Рода со времен юности, Одри не сомневался, что отец Марк во время осады даже советов Роберту не давал: «А ну-ка возьми себя в руки и вспомни, чему тебя учили»… да, наверняка так оно и было. Мальчик, честь ему и хвала, справился сам — но ему было у кого научиться. Юный Роберт отбрасывал поистине гигантскую тень, и у этой тени было лицо Роджера Беллинсгема…
…Лэннион только тогда заметил, что с головой погрузился в раздумья, когда Джеральд покинул исповедальню. Он вывалился из нее мокрый, как мышь… Господи, это же сколько времени прошло, покуда Одри вспоминал былое?!
— Все не так страшно, Лэннион, — усмехнулся король в ответ на его встревоженный взгляд. — Зато когда мне понадобится толковый кардинал, я буду знать, где его взять.
— Только не здесь! — отрезал отец Марк, выходя из исповедальни следом за ним. — Слишком много власти в руках одного семейства…
— А разве тут кто-то говорил о семействах? — ехидно парировал Джеральд. — Или о власти?
Священник прищурился.
— Я принимаю вашу исповедь, Ваше Величество, — произнес он, просто-напросто, игнорируя последние слова Джеральда. — Теперь очередь леди Бет.
— Утром, — возразил король. — Перед венчанием. Я не пойду ее будить по вашему слову, святой отец, и другим не позволю. Пусть выспится.
Отец Марк взглянул на посмевшего возразить ему короля с уважительным интересом. Джеральд ответил ему точно таким же взглядом.
— Пожалуй, — кивнул священник. — Тем более что Берт скоро должен приступить к своему бдению. Не следует его отвлекать. Будь по-вашему.
Одри украдкой перевел дух. Теперь, когда эти двое договорились, не грех и вздохнуть с облегчением.
Вигилия оказалась делом куда более трудным, чем Роберт мог предполагать, — и виноват в этом был только он сам, и никто другой. С болью в недавно — да правду говоря, еще и не полностью — зажившем бедре Берт уже свыкся и знал, что терпеть предстоит не день и не два, а гораздо дольше. Но нынешней ночью, стоя на коленях на пронзительно холодном каменном полу часовни, Роберт де Бофорт думал, что изрядно переоценил свою выдержку. И ведь никто от него не требовал ничего подобного! Король велел ему взять подушку под колени: не так и мелочен господь, чтобы ждать от раненого того, что не всякий здоровый готов исполнить по доброй воле. Отец Марк в своей обычной язвительной манере заявил, что бог требует от будущего рыцаря духовного подвига, а не повторного воспаления. Роберт сказал им обоим «да» — и с врожденным упрямством всех Бофортов сделал по-своему.
Он слишком мало спал за последнюю неделю, чтобы позволить себе располагать свое тело во время ночного бдения с удобствами. Во мраке часовни, в полном одиночестве он просто-напросто заснет, едва только его оставят наедине с собой. А боль отрезвляет. Она помешает заснуть — во всяком случае, так Роберт рассуждал, припрятывая под скамью дозволенную ему ради его раны подушку. О да, боль не давала ему заснуть, тут он рассчитал верно… однако и думать она тоже не позволяла. Будущий рыцарь во время вигилии перед посвящением должен осмыслить всю свою предыдущую жизнь… какое там осмыслить, когда и припомнить не получается! Боль забавлялась, словно кошка, своими острыми коготками растерзав и спутав нить рассуждений в мешанину узлов, петель и обрывков, и Роберт изнемогал, оплетенный ими по рукам и по ногам. Он пытался разобраться в хаосе разноцветной пряжи, тянул то за одну нить, то за другую — голоса, лица, опять голоса, удар оземь — это он свалился с лошади, голоса, вкус воды из лесного ручья, лица, их так много, больше, чем букв на листе пергамента, и они такие расплывчатые, а буквы такие четкие-четкие, как голос отца Марка: «Роберт, что это за распущенность? Изволь немедленно собраться. Я тебя чему учил? А ну-ка — „Аве Мария“ трижды, и входи».
В голове мгновенно прояснилось… нет, уроки отца Марка забыть невозможно, боль там или не боль! И ведь как Роберт поначалу сопротивлялся — дескать, я не собираюсь становиться монахом, так и зачем мне учиться подобным вещам?
— Ты еще скажи, что не будешь учиться танцам, раз не собираешься стать канатным плясуном, — ехидно возражал отец Марк. — Не говоря уже о том, что своей судьбы мы знать не можем, а лишних знаний не бывает — стыдно не уметь давать отчет самому себе. Стыдно не уметь осмысливать собственные поступки. На то господь нам голову и дал, чтобы мы ею пользовались. А чтобы оценивать, необходимо помнить.
Даже и сейчас Роберт навряд ли представлял, какую поистине пугающую мощь приобретает в устах отца Марка это простенькое словечко — «помнить». Монахам приходится запоминать немыслимое количество текстов даже и помимо Святого Писания — а уж хронистам — тем более, так что память свою они упражняют постоянно. Спервоначалу Берт эти упражнения ненавидел свирепо, после смирился с их неизбежностью, потом оценил их несомненную пользу, а там и полюбил их за строгое изящество и непреклонную методичность, способную вывести из хаоса и самый беспорядочный рассудок. Оказывается, это совсем не так и сложно — навивать текст, словно нить на веретено, на знакомую до мелочей дорогу, чтобы каждый новый мысленный шаг по ней отзывался эхом слившихся с нею слов! У Роберта уже успело набраться несколько подобных «веретен». Дорога до аббатства Уотерфолл — Святое Писание. Дорога через вересковую пустошь к северу от Эйнсли — «Числа и величины», сочинение Зенона Эстийского». Верховой путь до любой из подвластных Эйнсли деревень — ну это понятно, все записи, с этими деревнями связанные. Гать через Мшистые Болота — нет, ну достало же у отца Марка изощренного чувства юмора выбрать именно ее «веретеном» для «Науки об основах стратегии»!
И еще одно «веретено», на которое навита не книга, не мелодия и даже не имущественные записи — нить его жизни. Отец Марк, приучивший своего воспитанника к постоянному самоотчету, избрал для нити его каждодневных поступков каждодневную дорогу — замок Эйнсли.
— Твоя память — дом твоего разума, — пояснил он свой выбор. — Быть беспамятным не значит быть неразумным — но это, безусловно, значит быть бездомным. А Эйнсли — дом, в котором проходит твоя жизнь, — на чем же еще ее и запечатлеть? На Лоумпианском тракте?
Роберту стало почти весело. Он уже не ощущал промозглого холода. Он справится, непременно справится со своей вигилией, — а что тут такого? На самом деле это всего лишь еще одно упражнение, привычно проделанное им стократ. Он это умеет давным-давно.
— Открой дверь, Роберт, — неизменно говорил отец Марк. — Открой и войди в замок твоей памяти.
Привычное упражнение («Берт, молитвы, которыми ты пользуешься для входа, и их количество должны оставаться всегда неизменными!») — сначала Символ Веры, опускающий подъемный мост к его ногам, потом «Аве Мария» трижды — через замковый двор бегом, потом один раз «Патер Ностер» — и Эйнсли распахивает дверь перед своим лордом.
Войди в замок твоей памяти, Берт. Переступи порог и войди.
Ступенька — первые каракули на выскобленном едва не в половину прежней толщины палимпсесте… ступенька — стремя подтянуто плохо, надо соскочить с седла и подтянуть заново, но так не хочется… ступенька — Берт со смешной детской важностью шагает навстречу Бет… ступенька… их много, этих ступенек, но Берт знает их все наперечет, он ходил по этой лестнице ежеденно, он не споткнется… дверь, за ней кашляет Бет — она простудилась, а его к ней не пускают, и он лягает дверь изо всех сил, сколько их есть у шестилетнего ребенка… дверь, за ней судачат слуги, перемывая косточки господам… дверь… еще дверь.. ступенька… стена, растерянное лицо Джефрея — «Ты ведь будешь свидетелем при нашем обручении?..» Дверь…