После прогулки Отто пригласил Маренн к себе домой. Семья Скорцени жила в старом фешенебельном районе Вены — Деблинге. Он представил ее матери и назвал настоящее имя, строго предупредив, конечно, что об этом не стоит распространяться соседкам. Родство Маренн с императорской фамилией произвело на фрау огромное впечатление. Она отнеслась к гостье с большим почтением.
— Кровь Габсбургов свята для каждого австрийца, — наставительно сказала она сыну. — Надо же, как она похожа на свою прабабку, красавицу императрицу Зизи на портретах в Шенбрунне. И даже немного напоминает незабвенную Марию-Терезию.
Потом, понизив голос и надеясь, что герцогиня не услышит ее, добавила:
— Когда-то наша семья не могла даже мечтать, чтобы приблизиться к Габсбургам, заговорить с ними. Твой дед снимал шляпу и начинал кланяться, едва завидев карету Франца-Иосифа в начале улицы, не то чтобы сидеть с ними за одним столом, а тем более жениться на их принцессах. Это было делом королей. Куда нам, простым смертным! Надо же, — фрау покачала головой. — Что натворила в мире война. И та, что прошла. И эта.
Л вечером в залитом светом свечей знаменитом зале Кур-салона в Штадпарке, где когда-то сам Штраус исполнял на скрипке свои произведения, состоялся бал. Сбросив порядком надоевшую форму, Маренн с удовольствием переоделась в легкое вечернее платье. В украшенном зеркалами, сияющем хрустальном зале появился элегантный молодой человек во фраке. Он нес великолепный букет. Высоко подняв цветы над головой, молодой человек с улыбкой предлагал их посетителям. Заметив его, Скорцени знаком подозвал и забрал весь букет, не спрашивая о цене. Затем галантно преподнес его Маренн. Она почувствовала, как стало тепло на душе.
Снова зазвучал вальс. Отто предложил руку, приглашая на танец. Маренн кружилась по паркету, прижимая охапку цветов к груди. Нежные головки мелькали в вихре розового шифона, взмывая и опускаясь в такт пьянящей музыке Штрауса.
Известно, что каждый житель Вены умеет и любит танцевать вальс. Но никто и никогда не умел танцевать его лучше Габсбургов. Волны нежно-розового шифона брызгами взлетали вслед за грациозно двигавшейся по блестящему паркету изящной темноволосой женщиной с глазами цвета дунайской воды. Ее кавалер — высокий, русоволосый, затянутый в парадную форму, искусный в вальсе, как всякий австриец, — умело вел красавицу по кругу, и, казалось, вместе с ними в звуках «Прекрасного голубого Дуная» кружились укрытые снегом вершины Альп, зеленоватые воды рек и каналов, готические шпили церквей и великолепная роскошь венских дворцов. Где-то далеко, на востоке, замер гул сражений, пронзительный вой пикирующих бомбардировщиков, артиллерийская канонада. Где-то там, за Альпами, за Дунаем, грохотала война.
После бала, отпустив машину, они шли пешком по вечерней Вене, неторопливо проходя от Оперы к устремленным в космос величественным аркадам и шпилям собора Святого Штефана. Накинув на плечи легкое норковое манто, с распущенными волосами, Маренн шла, опираясь на руку Отто и спрятав под шубу великолепный розовый букет. Шуршал, струясь по мостовой шифон длинного шлейфа. Величественной полукруглой колоннадой возник впереди беломраморный дворец Габсбургов — Хофбург. За ним — башни ратуши. Темнели на горизонте холмы Венского леса. Холодное зимнее солнце алым шаром висело над холмами, клонясь к закату.
Скоро поезд. Надо уезжать. И снова — Кобургский бастион, снова — черная форма. Снова вокзал. И скорый ночной поезд на Берлин.
Он проводил ее на вокзал. Поезд, качнувшись, тронулся, снова перенеся се в воспоминаниях на десять лет назад. Она снова уезжала. Но не в Париж, как тогда, а в Берлин. И не навстречу радостной суете предсвадебных хлопот, как думала она той далекой осенью, а навстречу горю, разрушению, войне.
Та осень обманула ее. Вместо ожидаемого счастья принесла она саднящую сердце горечь разочарования. Вся ее жизнь перевернулась с той поры. Что принесет ей эта? Уже не осень, уже зима. Зима сорок второго года.
За окнами вагона медленно уплывала Вена — старая, седая и одновременно вечно молодая, как волшебная флейта Моцарта. Она оставалась родной для них обоих — их юностью, их тайной. Единственное, что не разъединяло, а объединяло вопреки всему. В ушах еще звучали скрипки, музыканты лихо — по-венски — пристукивали каблуком в такт.
Ах, Вена! Какое это странное, забытое ощущение — быть счастливой. Здесь, на этих улицах, в этом городе, она почувствовала, что он снова стал близок ей, и горечь обиды полностью улеглась, точно утонула в Дунае.
— Мадам, он совершенно ничего не ест, — голос Женевьевы оторвал от воспоминаний. — Я поставила ему еду, — она кивнула на Айстофеля, — говорю, иди, иди, кушай, а он отворачивается. Просто мучение какое-то, а не собака.
— Ты слышишь, — Маренн взглянула на Айстофеля, — это на тебя жалуются.
Положив морду между передними лапами, овчарка пошевелила ушами, и, не отрываясь смотрела на Женевьеву красно-коричневыми, как спелые вишни, глазами. Взгляд этот нельзя назвать дружелюбным. Скорее, наоборот.
— Не волнуйтесь, Женевьева, — ответила Маренн домоправительнице, — он просто еще не привык. Вот освоится, и будет есть с удовольствием. Насколько я могла заметить, аппетит у него отменный. А пока я покормлю его сама.
— Как угодно, мадам.
— Мадемуазель Джилл уже легла спать?
— Да, мадам.
— Ты тоже можешь отдыхать, Женевьева, — разрешила Маренн. — Мне пока больше ничего не нужно. А с этим, — она потрепала пса по загривку, — разберемся.
— Благодарю, мадам.
Дверь за домоправительницей закрылась, и снова наступила тишина. Маренн понимала Айстофеля — Женевьева была ему чужой. Как и де Трай, как и все вокруг. К тому же он просто не различал французской речи. Дождь все сильнее барабанил в окно. Он точно также монотонно стучал прошлой осенью, всего только полгода назад — кажется, с тех пор уже минула вечность.
Взглянув на залитое дождем окно, бригадефюрер Шеллен-берг свернул служебную карту, над которой размышлял последние полчаса. Карта оставалась совершенно чистой — по привычке Шелленберг не делал пометок, полагаясь только на память. Он взглянул на часы и подошел к окну. К вечеру заметно похолодало. Бригадефюрер плотнее прикрыл окно и приказал горничной растопить камин. Что-то долго Фелькерзам не везет Клауса. Он очень соскучился но сыну. Неужели Ильзе снова устроила истерику, втягивая адъютанта в личные дела его шефа? Последнее время Вальтер не жил с женой. Он поселился здесь, в Гедесберге, выговорив в результате трудного объяснения с Ильзой право по несколько часов в неделю видеть сына — в обмен на генеральскую зарплату, конечно. Формально они все еще состояли в браке, фактически же стали совершенно чужими людьми. Единственное, что связывало, — это ребенок. Ильзе думала, что она наказывает мужа, запрещая ему самому забирать Клауса. Поэтому ему приходилось посылать безотказного и верного Фелькерзама с деньгами, чтобы выторговать у жены короткие часы общения с мальчиком.
Наконец он услышал, как у крыльца остановилась машина, и сквозь шум дождя донесся тонкий приглушенный голосок сына:
— Папочка! Папочка!
Вальтер взглянул в окно. Но разглядеть что-то было невозможно — совсем стемнело и стекла отражали лишь веселые сполохи огня в камине. Он поспешил навстречу сыну.
— Папочка! — вырвавшись из рук Фелькерзама, мальчик бросился к отцу. Он был очарователен в черной бархатной курточке, из-под которой виднелось накрахмаленное белое жабо рубашки, в коротких, до коленки, бархатных штанишках, белых гольфах и маленьких черных башмачках с пряжками. Шелленберг подхватил сына на руки, поцеловал его в обе щечки и в лоб.
— Здравствуй!
Мальчик обнял отца за шею. Вальтер обернулся к Фелькерзаму.
— Как она? — спросил, имея в виду Ильзе.
— Плачет, — негромко, с пониманием, доложил адъютант.
— Она взяла деньги?
— Конечно.
— Спасибо, Ральф. Вы можете идти…
— Папа, — мальчик вдруг дернул Вальтера за погон на плече. — А кто такой Ким? — спросил он.
Шелленберг вздрогнул от неожиданности.
— Ким? — переспросил он, стараясь скрыть замешательство.
Фелькерзам, который уже собрался уходить, услышав вопрос Клауса, остановился и повернулся.
— Кто тебе сказал это? — спросил Вальтер. — Мама?
— Да, — тот мотнул белокурой головкой. — Я спросил се, кем она хочет быть, а она сказала, что хочет быть… — не договорив, он снова дернул за погон.
— Осторожно, оторвешь, — Шелленберг взял сына за руку и слегка сжал ее.
Потом вопросительно взглянул на Фелькерзама.
— Когда мы уезжали, — пояснил адъютант, — фрау очень нервничала. Вы знаете, она пьет лекарства, которые ей прописывает этот доктор. И от них иногда просто не контролирует себя. Клаус баловался, прыгал, кричал, что станет генералом. Потом когда фрау взяла его на руки, спросил се, кем она хочет быть. Фрау вдруг разрыдалась и ответила… — Ральф запнулся.
— Ну, говорите же, говорите, — нетерпеливо потребовал Шелленберг. — Вы все равно все знаете.
— Фрау Ильзе сказала, — продолжил адъютант, — что хотела бы оказаться на месте фрау Ким Сэтерлэнд, чтобы вы относились к ней так же. Извините, господин бригадефюрер…
Шелленберг внимательно посмотрел на сына. Тот беззаботно улыбался и все время порывался спрыгнуть на пол. Вальтер отпустил его. Клаус тут же вскарабкался на кресло и уселся верхом на кожаный подлокотник.
— Осторожно, не упади, — улыбнулся бригадефюрер и снова обратился к Фелькерзаму. — Я просил вас, Ральф, узнать, кто этот доктор, который теперь консультирует мою супругу, бывшую супругу, — поправился он, — и что за лекарства он ей прописывает. Уже есть какие-то сведения?
— Я говорил с профессором де Кринисом, — ответил адъютант. — Фамилия врача Бруннер. Гауптштурмфюрер Бруннер. Он служит в секретной лаборатории АМТ-8. Она находится в ведении группенфюрера СС Мюллера. Служил в дивизии «Викинг», был ранен, признан непригодным к службе. Кроме работы в лаборатории частенько навещает концентрационные лагеря, расположенные в основном в Польше, в частности Аушвиц. Как он выражается, собирает материал для исследований. Хорошо образован. Учился в Мюнхене, в Вене, в Бонне. Изучал медицину и антропологию. В 1938 году защитил докторскую диссертацию на тему «Расовые различия структуры нижней челюсти».
— На какую тему? — переспросил Шелленберг. — Это интересно. Что общего может быть у Ильзе с доктором, изучающим нижнюю челюсть, и, видимо, в связи с этим посещающим концентрационные лагеря? — Шелленберг удрученно покачал головой. — Каким образом она познакомилась с ним?
— Мне это неизвестно, господин бригадефюрер, — ответил Ральф. — Все, что удалось узнать, что порекомендовал его один знакомый, кто точно, фрау Ильзе мне не сообщила.
— А лекарства? Они помогают ей?
— Фрау Ильзе утверждает, что только ими и спасается. Я попросил фрау показать мне упаковки. Рассчитывать на то, что она дала бы мне саму пилюлю, как вы понимаете, не приходится. Но упаковок нет. Две безличные белые банки, круглой формы.
— Меня это очень беспокоит… — Шелленберг бросил взгляд на сына. — Она постоянно во взвинченном состоянии, это может отрицательно сказаться на здоровье мальчика.
— Дело осложняется тем, господин бригадефюрер, — продолжил Фелькерзам, — что фрау Ильзе избегает специалистов из Шарите. Она отказалась поговорить даже с профессором де Кринисом. Она считает, что это вы подсылаете ей своих друзей, чтобы они сделали ей хуже. Видимо, на этой почве и появился Бруннер. Во всяком случае, к Шарите он отношения не имеет. А значит, и к Вашему отделу.
— Благодарю вас, Ральф, — Шелленберг озабоченно потер пальцами лоб. — При случае я расспрошу Мюллера об этом оберштурмфюрерс и о том, как и от чего он лечит. Несмотря на то, что наши отношения с Ильзе из рук вон плохи, она мать моего сына. И я не могу остаться безучастным, когда она травит себя какими-то неизвестными таблетками. Я попрошу вас, Ральф, еще одну услугу…
— Слушаю, господин бригадефюрер, — адъютант выпрямился, щелкнув каблуками.
— Узнайте, не звонили ли мне из Шарите.
— Сию минуту, — Фелькерзам вышел.
— Ну что, пошли наверх, — Шелленберг заговорщицки подмигнул сыну и, снова подхватив его на руки, поднялся на второй этаж.
Фелькерзам вернулся быстро.
— Господин бригадефюрер, — доложил он, — фрау Сэтерлэнд звонила двадцать минут назад. Вы разговаривали с рейхсфюрером, и поэтому горничная не соединила. Фрау просила передать, что скоро выезжает. Если это так, то скоро она будет здесь.
— Будьте добры, Ральф, — попросил его Шелленберг, — известите меня, как только она подъедет.
— Слушаю, господин бригадефюрер.
Маренн не заставила себя долго ждать. Через несколько минут после этого разговора ее машина подъехала к Гедесбергу. Заранее извещенные часовые распахнули ворота. Из подъезда особняка по лестнице навстречу спустился Ральф фон Фелькерзам с зонтом.
— Добрый вечер, фрау. Господин бригадефюрер ждет вас.
— Спасибо, Ральф, — приветливо кивнула она.
Проводив Маренн в холл, Фелькерзам тактично удалился.
Не снимая плаща, с распущенными волосами, Маренн взбежала по лестнице. Навстречу ей распахнулась дверь. Вальтер появился на пороге и без слов обнял се.
— Я так соскучился, — прошептал он, прижимая ее к себе, разгоряченную, взволнованную, потом поцеловал в губы.
— Ты один? — негромко спросила она.
— Нет. Ральф привез сына. Ильзе разрешила мне побыть с ним. Он нам не помешает, не беспокойся…
— Я и не беспокоюсь, напротив, — Маренн улыбнулась. — Я даже рада.
Пройдя в комнату, она подошла к мальчику, игравшему на ковре. Присела перед ним на корточки, распахнула плащ, достав большую плюшевую собаку со смешными длинными ушами и кожаным носом.
— Гав! — рассмеялась она, поставив игрушку перед Клаусом. — Посмотри, я привезла тебе друга.
От радости мальчик захлопал в ладоши и, схватив плюшевого щенка, спросил Маренн.
— Кто ты?
— Я — Ким, — ответила она. — Доктор, ты не помнишь меня? Я приезжала, когда ты болел.
— Ким? — Клаус смотрел на нес, широко раскрыв глаза. — Ты — Ким? — переспросил он, прижимая игрушку к груди.
— Да, а что? — удивилась Маренн. — Это плохо?
— Нет! — мальчик вдруг весело засмеялся и запрыгал по комнате, приговаривая. — Я назову его Ким, я назову его Ким, я назову своего друга Ким…
Вальтер подошел к Маренн, помог ей снять промокший плащ. Потом обнял за талию, с улыбкой наблюдая за веселившимся сынишкой.
— Я бы хотел, — неожиданно произнес он, прижимая Маренн к себе, — чтобы это был твой сын.
Маренн обернулась и с грустью покачала головой, глядя ему в лицо.
— Лучше не надо, Вальтер. Пусть будет се. По крайней мере есть надежда, что останется жив. А я невезучая по этой части.
Маренн настояла на том, чтобы Клаус остался на ночь в Гедесберге.
— Мальчик устал, — сказала она Вальтеру, — кроме того, везти его в такую погоду просто опасно.
Шелленберг согласился.
— Ральф, — попросил он адъютанта, — позвоните фрау Ильзе и скажите, что Клаус останется у меня. Со мной она все равно разговаривать не желает.
Фелькерзам только покачал головой — он догадывался, каков может быть ответ. Все догадывались. Однако молча направился выполнять приказание. Вернулся он скоро.
— Что она сказала? — спросил Шелленберг.
— Согласилась. С большим трудом, — вздохнул адъютант, потом замолчал, как-то замявшись.
Вальтер сразу заметил это.
— Что-то еще? — спросил тревожно.
— Прошу прощения, — продолжил Фелькерзам осторожно, — но мне кажется, она пьяная.
— Пьяная? — Маренн не поверила в то, что услышала. У Ильзы был скверный характер, но заподозрить ее в пристрастии к спиртному нельзя. Она взглянула на Вальтера. Шелленберг побледнел, но промолчал. Опустив голову, он смотрел в стол.
— Фрау как-то странно говорит, — продолжил Фелькерзам, — все время сбивается, путает слова…