Всего этого я не сказал ей. Я сказал: «Ннннет».
Глава 37
Джет, раздолбанный и потертый, как все такси-джеты в этих местах, приземлился грузно; толчком Лиса развернуло к окну – и тут же что-то хрустнуло в шее, крякнуло, на раскаленных щупальцах пробежало по затылку вверх и улеглось в темени огненным терзающим пятном. Лис потер макушку и тихо застонал, а Волчек на ватных ногах полез по трапу вниз, в лужи.
…вот вам трехзвездочный отель, как его понимают здешние люди, – думал Волчек: не работает массажер, не работает розетка для бритвы, не работает экран стационарного комма, округлого и серебристого, с гибкими линиями, напоминающего автомобили начала века и, видимо, такого же древнего. Тараканы такие большие, что кажутся морфированными, – один у меня на глазах сидел в умывальнике и жрал мыло. Надпись над умывальником по-русски, здесь вообще нет ни одной надписи на китайском: что-то про запихивание полотенец в канализацию. Дно джакузи кажется пошкарябанным, как если бы в отсутствие посетителей в джакузи разводили крупных декоративных кукумарий, особо злобных и драчливых. Полотенца откровенно и с брезгливостью отталкивают влагу. За окнами вид на местный подкошенный кремль. Другого отеля в этом городе нет.
…номер оказался вполне приличным, Лис ожидал худшего. Пошкарябанным, да, но приличным: отопление работало, джакузи работала, комм, кроме экрана, вроде тоже работал, – не работал, правда, массажер и, кажется, розетка для бритвы, но это была все ерунда, если разобраться. Окна выходили на кремль, старый, косоватый и оттого уютный, потерявший воинственность и напоминающий тихо живущий монастырь. Было чистое белье, было полотенце, были, правда, тараканы, но в каких-то совсем уж небольших количествах. Свои детские поездки в этот район, на соревнования по тому-сему, Лис помнил очень хорошо: о, как все тогда бывало жутко. Иногда в таких трехзвездочных хоромах не было, например, горячей воды в разгар января, а простынки оказывались трогательно неподрубленными с одного края, выдавая, таким образом, оторванность от второй своей половины. С тех пор все прелестно подрубилось, подровнялось, подтянулось, образовался диковатый европеизм, еще лет пять – и все надписи в номере будут продублированы на китайский. Лис ожидал от этой поездки брезгливого томления, тоски по нормальной жизни, горечи скитаний и отвращения от нервного бедного быта этих мест, но поразительным образом на третий день почувствовал себя ностальгирующим по этой обшарпанной России, радовался маленьким городам и реставрированным храмам, периодически пытался затащить Волчека на какую-нибудь колокольню и давеча вечером подумал даже: ай-ай, хорошо ли это для мальчика Лиса, который вот-вот свалит в благословенный Израиль от этой затхлой молочной тишины, хорошо ли в последние два месяца так вот кататься по Рассее, а ну как не отпустит? Глупость это была, и отогнал ее, как глупость, но как мысль – запомнил, записал в тетрадку: рассказать Яэль.
…все время хочется дышать пореже, хотя знаешь ведь уже точно, что нет в этом воздухе ничего вредного давным-давно, что всё десять раз захоронили-перезахоронили, а с другой стороны – все думаешь: ведь и при Путине говорили: захоронили-перезахоронили всё, ничего вредного в этом воздухе нет, ядерные отходы давно ушли в землю, и на их месте уже растут виноградные лозы, – а теперь вот мы с Лисом приехали сюда шестьдесят лет спустя, потому что такое родится порой в этом безвредном месте, что хорошо бы Барнума сюда, не нас. Гели в ужасе и все повторяет в комм: ради бога, Волчек, не пей там сырой воды, сырой воды не пей! Лис вчера говорит: зато экономически это было необходимо, на эти же деньги, полученные за захоронение и все такое, эти вот самые места отстраивались, тут была знаешь какая нищета? Не могу объяснить ему, что в этой логике не так, потому что сам себе не могу объяснить. Мне кажется, что лучше нищета, чем песьеглавцы. Впрочем, это, может, потому мне кажется, что я не песьеглавец. И не нищий.
…с утра Лис залез в джакузи, но бульки не включал – просто посидел в теплом, потаял, послушал, как возится в номере за стеной Волчек, разбирает до смешного большой для такой поездки чемодан. В Уваровске перед назначенными часами приема переоделся, натурально, в костюм с галстуком: производить впечатление. Тот день вообще, надо сказать, стал для бедняги тяжелым уроком жизни: он все хорохорился, что вот, мол, он твердо знает, что все получится, а приходили по объявлению то какие-то с заячьей губой, а то вообще один, который умеет показывать карточные фокусы – и даже успел показать полтора, прежде чем Лис с Волчеком деликатненько его выперли. Ощущение было, что Уваровск объявил им бойкот: по местному вэвэ (60 000 трансляционных точек) солидный Волчек воззвал к гражданам с «неморфированными, но нетривиальными, приятного вида лицами и телами» (субтитры на русском, перевод – Александра «Лиса» Лисицына), предлагая явиться в пятницу в 56 номер гостиницы «Юнона» для собеседования «по поводу работы в престижной международной корпорации» в качестве порноактеров. («Только легальные сеты. Это – вопрос нашей чести!» – строгий волчековский палец с тонким платиновым колечком солидно упирается в небо.) Не пришло ни одного мутанта, хотя Уваровск – третий по масштабу генетических изменений город России. Приходили какие-то морфированные девки с нарощенными присосками во рту – «для улучшения минета»; приходила какая-то пятидесятилетняя баба с огромной, натуральной, но невыносимо уродливой, бурдюками висящей грудью; один мужик принес киску с двумя головами, чудовищное создание, от вида которого Лиса едва не вырвало на ковер. Создание с трудом брело по ковру, а Лис вжимался в кресло и пытался слабо бормотать: «Спасибо, не надо, спасибо». Он даже не помнил, когда именно мужик, слава тебе господи, испарился. Волчек был совершенно подавлен результатами кастинга. Ужинали молча, а за чаем он начал говорить об отсутствии у русских минимального честолюбия, о том, что даже в Марокко, где все ленивы и нелюбопытны, к нему приходили толпы народу и рвались сниматься, что здешние люди готовы жить в говне, лишь бы не работать. Лис похлопал глазами и спросил, не мешает ли ему, Волчеку, ощущение, что они мародерствуют в доме покойного? Волчек запнулся и отстал.
…акустика роскошная – я слышу, как Лис полез в джакузи. После Уваровска, кажется, был обижен на мои вечерние разглагольствования, но виду не подавал особо, – может, понял, что я несколько, как бы это сказать, придавлен происходящим, а может, не чувствует себя вправе дуться в качестве оплачиваемого проводника. Но вот сегодня, кажется, наконец оттаял, ожил. Утром бродил гулять, принес мне смешной предмет – некрашеную птичку-свистульку, такую же, как делают у нас в Чехии. Заметив узнавание у меня во взгляде, хлопнул по спине, сказал: «Гей, славяне» – и почему-то повеселел. Я стараюсь не ныть и не показывать ему, как мне здесь в целом – ну, противно, а что такое? Серо, грязновато, тоскливо, пахнет невыносимым захолустьем, и я едва ли не впервые в жизни вижу по-настоящему пьяных, действительно сильно пьяных прямо среди бела дня. Стараюсь ему не показывать – не только потому, что он, как я уже понял, большой патриот, может, даже больший, чем он сам понимает, и при этом очень все-таки сентиментальный – при его-то профессии! – мальчик (вчера спорили, откуда слово «сталкер»; он говорит – английское, но точного значения не помнит; я же всегда думал, что русское). Не показывать – еще и потому, что он, кажется, получает какое-то странное наслаждение, ну, не наслаждение – удовольствие от моего нытья, и при всей моей к нему симпатии мне совсем не хочется доставлять ему именно это удовольствие.
…утром, добредши до кремля и шатаясь там по маленькому нелепому базарчику, Лис вдруг понял, что недовольство Волчека тяготами путешествия, условиями жизни («Тебе номер нравился?» – «Да-да, конечно, конечно»), пьяными, уездной лапидарной рекламой, общей местной тоской – его, Лиса, почему-то веселит и радует. Не злорадство, нет – а просто такое глупое, хитроватое удовлетворение: вот, мол, что глупому иностранцу депрессивный криз, то русскому любовь к Родине. Лис долго думал потом, что, наверное, не в русскости даже дело, – просто есть что-то нелепое в фигуре путешественника с проводником, что-то, что делает путешественника чудовищно уязвимым, слабым, несчастным, слепым кутенком в руках своего местного ушлого поводыря. Расчувствовался и купил Волчеку в подарок свиристелку – похоже, видел в Праге, не круглоголовых, правда, а вытянутых немножко и как-то покрашенных ярко, – но все равно похожих. Волчек, кажется, оценил.
…сюда, во Внуков, ехать не хотелось страшно, и сам понимал, что не рациональный это страх, – а пересилить все равно не мог, потому что в детстве еще видел не раз зеленые брошюры – «Внуки Путина: самый несчастный город России». Знаменитая картинка: двухголовый мальчик, одна голова – маленькая, но совершенно явно – живая, настоящая – осмысленно смотрит в камеру и улыбается, другая, чуть смазанная на снимке, резко повернута в сторону, детское выражение – полуоткрытый рот, вытянутая шея, что-то увидел – двухголовую кошку? Мальчиков пиджачок почему-то нехорошо топорщился слева, маленьким я боялся держать эту фотографию в комнате и прятал ее на кухне за банками с какой-то крупой, тайком доставал и смотрел подолгу, хотя смотреть было жутко и очень противно, и когда становилось совсем невмоготу – быстро комкал потершуюся брошюрку в шар, с порывистой брезгливостью засовывал назад, в тайник. Надпись под фотографией гласила: «Сергей и Александр Лисичкины, сиамские близнецы. Город Внуков, соседствующий с объектом ТК-14, заплатил самую высокую цену за восстановление российской экономики в 2010–2015 годах. Братья Лисичкины – представители второго поколения жертв радиационных мутаций». В самолетике по дороге во Внуков тошнило и было страшно, хотя, казалось, вырос и поумнел, но так и виделись идущие по улице навстречу братья Лисичкины, ничуть не выросшие, ничуть не похорошевшие, и там, слева, топорщится что-то, что-то похуже двух голов, что-то… Передергивало и мутило, хотя вроде все видал за последние два года прекрасной своей работы, вроде профессия такая – все повидал, а все равно, вот эти вот Лисичкины… как-то…
…Лису давно хотелось попасть во Внуков, кстати – в детстве еще были зеленые экологические листовки про мутантов и все такое, и Лису, совсем еще тогда маленькому, было нестрашно (видно, на себе представить не мог), а как-то даже интригующе и загадочно: сказочный город, – потому что видны были на фотографиях и деревяный храм и старые изразцовые часовни – а в нем чудища, все такое. Знаменитая фотография – восьминогий щен – выглядела завораживающей, Лис думал, что за таким небось не угонишься, а бегать, думал тогда Лис, он должен как в мультике – вжжжик! – все лапки сливаются в один быстрый веер, – ввввииии! – несется веселый щенячий визг. Лису теперь и вспоминать было неловко, как тогда представлял себе все это, но во Внуков все равно хотелось попасть – все-таки сказочный город, сам по себе, бог с ними, с чудищами. А все-таки подумалось, когда вылазил из джета с раскалывающейся головой: вдруг сейчас из-под ног: вввввииии!
Но обошлось.
Глава 38
Название фильма: «Йонг Гросс снимает „Белую смерть“: неделя вторая». Жанр: изнурительная трагедия в четырех сценах. Автор сценария: Господь Бог, режиссер: Господь Бог, постановщик: немилосердный Господь Бог. В роли святого великомученика Йонга Гросса: я, несчастный святой великомученик Йонг Гросс.
Сцена первая. «Йонг Гросс и Ангельское Терпение». Вводимый в роль второго врача лопоухий юноша из Гарварда освежает в памяти сценарий фильма (каникулы, второй курс, юриспруденция, от вида черной девочки подгибаются коленки, чистый фетиш и при этом какой-то странный, нескрываемый почти расизм, где он его набрался? – вчера говорит мне, когда я орал на Нану за то, что ленилась плакать: «Намучаетесь вы с черными». А? Откуда, что?). Лопоухий юноша подходит ко мне, святому великомученику Йонгу Гроссу, и спрашивает: «Простите, можно? Вот я говорю первому врачу, ну, то есть Джонатану: „Не говори глупостей, я не буду на тебя стучать, что ты несешь. Но ты поклянись мне, что это больше не повторится. Как ты можешь, скажи мне? Неужели тебе, ну, не тошно и не противно? Я не говорю уже о том, что они твои пациентки – но ведь они умирают! У Айши было утром – утром! – 39,6, если она протянет день еще – это будет чудом, ты понимаешь? Ты знаешь, что у них есть легенда – они считают, что это не ты выбираешь тех, кто вот-вот умрет, а наоборот – умирают те, кого ты выбрал, дорогой доктор Смерть? Ты это – знаешь?“ „Да“, – говорит лопоухий юноша, дочитав этот отрывок, и вот Джонатан отвечает мне: „А ты понимаешь, что я, когда их трогаю, – я трогаю руками смерть? Ты понимаешь, что никогда в жизни своей ближе к ней не будешь, к смерти, что никогда больше у нас на руках не будет умирать не пациент – два – три – пятнадцать, а целый материк? Ты понимаешь, что мы стоим посреди храма Смерти, мы тут жрецы, мы принимаем скорбную жатву“, – ну, бла-бла-бла-бла. Так вот, – говорит мне лопоухий юноша. – Мне кажется, что это неверный подход. Мне кажется, что на самом деле Джонатана мучает не желание прикоснуться к смерти, а страх собственной смерти, но он не готов себе в этом признаться. Я, – говорит мне лопоухий юноша и уже отводит кроличьи свои глаза перед моими белеющими глазами, но все равно договаривает, – я бы… ээ… может… переде…» Я умру сегодня. Это точно совершенно.
Сцена вторая. «Йонг Гросс и Глубокое Раскаяние». Снимаем: умирающая пациентка Дина бредет к окну палаты, опираясь на ходилку, смотрит на заоконное садящееся солнце (потрясающая красота, за больничным двором виден кусок пустыни), растопыривает перед лицом истощенные темные пальцы, смотрит еще раз – сквозь них, припечатывает ладонь к стеклу и сползает на пол в приступе мучительного плача. Прибегает медсестра, девушку возвращают в постель, она начинает кричать, чтобы ей привели доктора Джонатана, и прямо посреди бела дня в палате начинает хватать его за руки и требовать, чтобы он занялся с ней любовью сейчас-немедленно, потому что она больше не хочет мучиться, и пусть доктор Смерть ее заберет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Всем делается дурно, все знают правду, все смотрят на Джонатана, все ждут, что он изобразит полное непонимание происходящего и спишет поведение Дины на истерику. Джонатан на секунду закрывает ясно личико белой ручкой, потом садится к Дине на кровать, обнимает Дину, встает, берет Дину на руки и уносит к себе в кабинет. Конец сцены, конец фильма. Святой великомученик Йонг Гросс получает полную возможность горько раскаяться в своем тщеславии: решив, во имя демонстративного презрения к крепостнической студийной системе индустрии чилли, брать в труппу только непрофессиональных актеров, Йонг Гросс не учел того, что: а) умирающая пациентка будет посреди записи оборачиваться к оператору и спрашивать: «Я хорошо стою?»; б) белый врач уронит свою ношу при первой съемке; в) на бионе второго врача, присутствующего при сцене (по сценарию – в трепете и смешанных чувствах), будет остро проступать желание покакать; г) медсестра, вбежав в палату и увидев бьющуюся в истерике пациентку, встанет на носки, скажет: «Ах!» – и застынет, сложив руки на груди; д) при единственном прохождении сцены, удавшемся от начала и до конца, пациентка забудет включить бион на запись. Святой великомученик Йонг Гросс пошел в операторскую и там с наслаждением ебнул пиалу об стену.
Сцена третья. «Йонг Гросс и Нездоровое Сострадание». Записывается сцена полового акта между врачом и мечущейся в бреду пациенткой. Нана добровольно решает накатать себе бион тяжелого больного с воспалением легких (с невероятным трудом купленный в госпитале Сан-Хозе – тайком, через ординатора) и пребывает, реально, в чудовищном состоянии. Доктор начинает тихо к ней подступаться (бедный мальчик и в самом деле так напуган видом Наны, что играет свою роль с исключительной, душераздирающей подлинностью). Он гладит дыбом стоящие от жара волоски на ее руках, он медленно греет в пальцах ее ледяные ступни, потом прижимается к ним лицом, осторожно целует торчащие комочки суставов. Прививка позволяет ему обходиться без презерватива, и он неловко и осторожно, чтобы не потревожить спящую у двери изолятора сестру, снимает брюки (все-таки звякает пряжка ремня, но тихо). Он не спешит раздвигать Нане ноги, но берет ее ладонь и кладет себе на член, горячая ладонь судорожно сжимает член, оператор берет крупным планом лицо Джонатана – смесь наслаждения и боли, некоторое время («Фингласс, пожалуйста, выдержи десять секунд перед камерой! Семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, и плавно Джонатан делает первую фрикцию! Осторожно, не спеша, и еще, и еще! И теперь разожми ей руку аккуратно…»), – мальчик разжимает руку Наны – бум! – становится ясно, что эрекции у него нет. Оператор смотрит на меня, я ору «Кат!», мальчик начинает рыдать и говорить: «Я не могу, мне ее жалко».