Тесей заколебался.
— Режь! — велела тень. — Пусть он считает, что я предпочел смерть от руки друга.
Герой выполнил эту просьбу, залив пол черной кровью. Тень была удовлетворена.
— А сейчас уходи. И прости, что я вовлек тебя в эту глупую авантюру.
— Прости меня, — ответил Тесей, — что мне не довелось умереть первым.
Тень усмехнулась.
— Ты всегда любил быть первым. Но в другом. Иди.
— Прощай, Пирифой.
— Прощай.
И Тесей покинул Тартар. Он был первый, кому довелось вернуться к солнцу. Ведь:
…в Аверн спуститься нетрудно,
День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.[69]
Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться —
Вот что труднее всего?
Вергилий «Энеида» 6, 127-130
Харон не слишком удивился, когда Тесей выскочил из кустов и прыгнул в его челн.
— Вернулся? — спросил он, почесав заросшую сизым волосом шею.
— Как видишь.
— А приятель — нет?
— Ему повезло меньше. — Тесей потянул из ножен меч и поинтересовался:
— Повезешь или мне взять весло самому?
— Повезу.
— Тогда держи. — Тесей протянул перевозчику душ монетку.
— Не надо. Твой друг уже оплатил проезд в оба конца.
На середине реки он вдруг пожаловался:
— Мне здорово попало от Аида.
Тесей не отреагировал на эти слова. Очутившись на противоположном берегу, он кинул Харону предмет, который до этого прятал под полой плаща.
— Отдашь своему хозяину.
Это была голова чудовища Эмпуса, выпивавшего у людей кровь. На беду свою Эмпус переоценил силенки, напав на Тесея.
Харон вдруг рассмеялся. Ему понравилось, что шатающийся от голода и усталости, чудом оставшийся в живых человек все же нашел в себе силы досадить могущественному Аиду.
— Эй, приятель! — крикнул он вслед удаляющемуся Тесею. — Хочешь бесплатный совет?
Воин обернулся.
— Валяй!
— Тебе лучше исчезнуть.
— Я так и сделаю.
Он действительно так и поступил. Он насолил слишком многим, в том числе и доброй половине олимпийцев. Слишком многие желали его смерти. И ожидания их были удовлетворены.
Вскоре прошел слух о смерти великого героя. Его будто бы сбросил со скалы в море царь Скироса Диомед.
Тело, конечно, не нашли, а значит Аид не мог отыскать тень Тесея в Тартаре. Должно быть, она страдала на берегу Ахерона, ибо никто не предал земле бренные останки героя.
Минули века. Память о дурных поступках Тесея канула в Лету, а число подвигов, совершенных им, сказочно умножилось. Право быть родителем героя стали оспаривать Зевс и Посейдон.
Спустя триста лет со дня первых Олимпийских игр[70], афиняне порешили перенести останки героя на родину. На Скиросе были раскопаны кости воина огромного роста. При нем нашли нетронутые временем копье и меч.
Ареопаг объявил, что это останки Тесея, и они были торжественно погребены в центре города.
Был ли это в самом деле Тесей или какой-то безвестный богатырь, но Аид так никогда и не обнаружил тени героя на асфоделевых лугах. А тень Пирифоя загадочно улыбалась.
2. Афины. Аттика
Круг плавно вращался, подгоняемый мерными ударами ноги. Влажная глиняная лепешка постепенно принимала коническую форму, пока не превратилась в изящный лекиф[71]. Лиофар смочил в плошке с водой чуть липкие пальцы и сгладил стенки так, что они жирно заблестели в тусклом свете скупо проникающих в мастерскую полуденных лучей. Затем он умело скатал тонкую глиняную колбаску, чуть расплющил ее края и соединил ею горлышко и тулово лекифа.
Сосуд был готов. Лиофар подозвал к себе раба-финикийца Тердека и знаком показал ему, что изделие следует отправить в печь. Раб поклонился, ножом аккуратно срезал лекиф с гончарного круга и установил его на медную доску, где красовались еще два сосуда. При этом он мычал какую-то грустную мелодию — наверно тосковал по родине. Тердек попал к нему совсем недавно. Лиофар купил его на распродаже пленных с двух захваченных афинскими триерами купеческих судов, Болван никак не мог выучиться хотя бы азам эллинского языка, объясняться с ним приходилось жестами.
Второй раб, Врасим, жил у Лиофара уже давно. Он был куплен еще мальчиком и долгие годы пользовался особой благосклонностью хозяина. Сейчас он уже не интересовал Лиофара, но тот сохранил к рабу доброе отношение. Врасим был занят тем, что расписывал вазы и покрывал их лаком. Получалось это у него очень здорово. Недаром многие мастера завидовали Лиофару и предлагали за умелого раба большие деньги. Но горшечник не соглашался продать своего помощника, понимая, что в этом случае ему придется разрисовывать лекифы самому, а глаза его были уже не те.
Лиофар подошел к столику, за которым сидел Врасим и взял в руки уже готовый сосуд. Тонкими кистями раб изобразил на нем сцену битвы. Пять гоплитов в шлемах с гребнем бились над телом смертельно раненного воина. Ослабев от боли, тот пал на одно колено, а из бока его обильно текли струйки крови, мастерски изображенные Врасимом киноварью. Покупатели любят подобные сцены, и лекифы не залеживались на прилавке.
Лиофар пощелкал по стенке сосуда пальцем, а затем провел ладонью. Ни трещинки, ни неровности. Добрая работа. Прослужит лет десять, не меньше. А если он попадет в кенотаф[72] павшего на чужбине воина, то будет служить вечно. Хорошая работа!
— Молодец, Врасим! — похвалил Лиофар своего помощника. — Закончишь работу, можешь отправляться на агору щупать девок. Проследи только, чтобы лентяй Тердек прибрал мастерскую.
— Хорошо, хозяин.
Теперь Лиофар мог без волнения оставить мастерскую. Врасим очень добросовестный раб и сделает все как нужно. Через небольшой внутренний дворик горшечник прошел в свой дом. Это скромное по афинским меркам жилище состояло из четырех комнат. В одной из них, самой большой, жил Лиофар, другую занимали подмастерья-рабы, а третью — кухарка Фиминта, к которой прежде Лиофар был не прочь залезть под подол. Эллин прошел в четвертую комнату, служившую сразу кухней и столовой.
Фиминта, толстая и крикливая баба, колдовала над жаровней. Та нещадно чадила, клубы дыма собирались под потолком и улетали в специально проделанную щель. «Опять опрокинула горшок с водой на угли», — неприязненно подумал Лиофар. Фиминта славилась своей безалаберностью. И вообще, она была никудышней хозяйкой, и Лиофар время от времени подумывал о том, чтобы избавиться от нее, но все не решался это сделать. Она досталась ему в качестве приданого жены, которая умерла несколько лет назад при родах. Терпеливое отношение к неряшливой кухарке было своего рода данью памяти ушедшей в царство мертвых Полимнии.
Подавив зевоту, Лиофар бросил:
— Дай чего-нибудь пожрать!
— Успеешь! — буркнула в ответ кухарка.
Как уже имел возможность не единожды убедиться Лиофар, спорить было бесполезно. Фиминта давно свыклась с мыслью, что хозяин позволяет помыкать над собой. Она по-прежнему неторопливо шевелилась у жаровни и, наконец, швырнула на стол две миски. В одной была рыба, в другой оливки и кусочек ячменной лепешки.
— А вино? — спросил Лиофар, подозрительно принюхиваясь к рыбе.
— Сейчас.
Фиминта подала ему вместительный килик. Горшечник немедленно продегустировал вино. Как и обычно, оно было разбавлено сильнее, нежели следовало. Но такой уж скверный характер был у Фиминты. Она старалась выгадать на всем, а прежде всего на своем хозяине. В очередной раз вздохнув, Лиофар принялся за еду. Рыба была пересоленной. Наверняка скупердяйка купила дешевую кефаль, что привозят в бочках из Боспора, и забыла вымочить ее. «Что б тебя в Тартаре всю жизнь кормили только этой рыбой!» — подумал Лиофар, торопливо сглатывая последний кусок. Затем он допил вино, отставил от себя килик и не говоря ни слова, вышел из столовой.
Очутившись в своей комнате, он стал рыться в сундуке, пытаясь найти новый хитон. Но под руку попадались лишь старые, в которых перед любимым было стыдно показаться. Отчаявшись обнаружить нужную вещь, Лиофар заорал:
— Фиминта!
Ему пришлось подождать, прежде чем кухарка явилась на зов.
— Что тебе?
— Где мой новый пурпурный хитон, что я купил у торговца-милетянина?
— С золотой каймой по подолу?
— Да! Да! — заорал горшечник, досадуя на тупоумие рабыни. Как будто у него десять пурпурных хитонов!
Фиминта хмыкнула.
— Он еще спрашивает! Да ты же сам его изгваздал на симпосионе[73]. Залил вином и финиковым соком. Мне пришлось выстирать его, сейчас он сушится на улице.
Лиофар помянул Лернейскую гидру и прочие порождения Ехидны. Затем вновь заорал:
— Что же мне делать?!
— Надень что-нибудь другое.
Горшечник расстроился.
— Я не могу пойти к Педариту в старом хитоне.
— Ничего, сойдешь и так. Тебе на нем не жениться!
Отмахнувшись от злоязыкой бабы, Лиофар выбрал хитон поприличнее и переоблачился. Он побрызгал волосы благовониями и тщательно вычистил грязь из-под ногтей. После этого горшечник придирчиво осмотрел себя. Жаль конечно, что на нем не пурпурный хитон, но смотрелся он вполне прилично. Велев Фиминте приготовить нормальный — он подчеркнул — нормальный! — ужин, Лиофар отправился на свидание.
Педарит должен был ждать в гимнасионе[74] на Киносарге[75]. В последнее время гимнасионы вошли в моду и их стали посещать не только аристократы, но и простые граждане, и даже незаконнорожденные. Юноши развивали здесь свою силу, граждане постарше беседовали да любовались стройными телами своих молодых друзей.
Чинно здороваясь с знакомыми, Лиофар направился вокруг окруженного колоннами двора для занятий. Находившиеся здесь юноши бегали, метали копье и диск, боролись друг с другом. Обнаженные тела, увлажненные потом, жирно блестели на солнце. Педарита здесь не было. Горшечник отправился дальше к бассейнам с ключевой водой.
Его любимец стоял у перевитой плющом беседки и разговаривал с каким-то мужчиной. Незнакомец был высок и плечист, тело его облегал дорогой белый хитон, на плечи был небрежно наброшен пурпурный фарос[76]. Он что-то, горячась, доказывал Педариту, нежно держа его за локоть.
С трудом сдерживая раздражение, Лиофар подошел к беседующим. Мужчина бросил на него недобрый взгляд. Педарит подарил улыбку, невинную, как у ребенка.
— Здравствуй, Педарит, — ласково сказал Лиофар своему любимцу.
— Здравствуй, Лиофар. — Юноша обвел чуть лукавым взглядом вызывающе разглядывающих друг друга мужчин. — Позволь тебе представить — Клеодул, гость из Абдеры. А это Лиофар, афинский гражданин.
Лиофар и Клеодул дружно кивнули.
— О чем вы здесь с таким живым интересом разговариваете? — полюбопытствовал горшечник.
— Да вот Клеодул рассказывает мне о тех бедах, которые постигли его в последнее время.
— И что же произошло с уважаемым абдеритом?
— Представлять, к их городу подошли мидяне, переправившиеся через Геллеспонт. Это так ужасно, так ужасно!
— Точно так, мой мальчик, — подтвердил Клеодул. — Мне пришлось спешно собрать все свое добро и бежать прочь, чтобы не попасть в руки этих варваров.
Лиофар, которого очень раздражал покровительственный тон чужеземца и особенно то, что он назвал Педарита «Мой мальчик» с ехидцей спросил:
— И много было добра?
— Я не смог взять все. У меня под рукой были лишь три судна. Погрузил золото, статуи и картины, а также запас дорогих тканей и благовоний. Все остальное пришлось оставить на разграбление мидянам.
Упоминание о трех кораблях, груженых золотом и серебром, словно нож полоснуло по сердцу горшечника. Но он постарался вынести этот удар судьбы достойно.
— А велика ли сила мидян?
Клеодул понизил голос.
— Я сам не видел и не могу поручиться, но люди говорили, что их неисчислимая тьма. Будто одних коней они ведут пятьдесят раз по сто сотен, а на каждого конного приходится по пять пеших воинов.
Горшечник покачал головой.
— Врут, — сказал он не очень уверенно.
— Наверно, — согласился купец. И добавил с кривой усмешкой.
— У меня не возникло желания проверить.
Абдерит посмотрел на горшечника, словно вопрошая, остались ли у того какие-либо вопросы. У Лиофара их не было. Вместо этого, он обратился к Педариту:
— Я пришел, как мы и договаривались.
— Хорошо, — протянул тот. — Идем. А ответ на твое предложение, Клеодул, я дам сегодня вечером.
— Я буду ждать, — сказал гость.
Лиофар не стал прощаться. Когда они отошли достаточно далеко, горшечник спросил:
— О каком предложении идет речь?
— Да так! — отмахнулся Педарит. — Не будем об этом говорить.
Немного подумав, Лиофар решил не настаивать.
Они спустились с холма и вышли на поросший кустарником берег мелкой речушки. Идеальное место для любовных игр. Так судя по всему, считали не только они. Неподалеку в густой траве мелькали чьи-то смуглые тела и слышались приглушенные вскрики. Ничуть не стесняясь, Лиофар и Педарит устроились под ближайшим кустом. Пока Педарит стягивал с себя хитон, горшечник извлек из кошеля небольшую золотую застежку, изображавшую сплетенных в любовном объятии Зевса и Ганимеда.
— Это тебе. Подарок.
Юноша рассеянно посмотрел на безделушку. Еще вчера подобная вещица привела бы его в восторг, но сегодня он остался равнодушен.
— Спасибо. Очень красивая застежка.
Не в силах больше сдерживать себя, горшечник заключил Педарита в объятия и жарко поцеловал его в уста. Его ласки были в этот день неистовы, Педарит же, напротив, оставался прохладен. Когда пресытившись любовью, они облачались в хитоны, он сказал своему любовнику:
— Я хочу, чтобы ты знал — это наша последняя встреча.
— Почему? — изумился Лиофар.
— Я охладел к тебе. Нам надо подобрать себе новых партнеров.
— Ты уже, кажется, себе подобрал… — протянул горшечник, вспоминая волевое лицо абдерита.
— Ты о Клеодуле? Да, он мне нравится, и я наверно соглашусь стать его возлюбленным.
— Так, значит, вот о каком предложении шла речь?
Юноша лениво усмехнулся.
— Ты пойми, Лиофар, — он положил руку на бедро любовника, — ты не можешь содержать меня достойно, а он богат и с ним я не буду знать никаких лишений. Смотри, что он подарил мне сегодня.
Педарит продемонстрировал перстень с изумрудным цветком удивительно изящной работы.
— Ты ведь не можешь делать мне таких подарков.
— Не могу, — согласился горшечник.
— Поэтому я и ухожу к нему. Ты сам говорил, нужно наслаждаться жизнью, пока молод.
С этими словами Педарит поднялся и пошел прочь. Ошеломленный горшечник остался сидеть на примятой траве. Он смотрел на мутную реку, а потом заплакал.
Отвергнутая любовь вселяет в сердце печаль.
* * *
Их встречу нельзя было назвать теплой. Слишком многое лежало между ними. Но сейчас каждый из них был нужен родине и это заставило прежде непримиримых противников сесть за одну сторону стола. Что они и сделали, отвесив взаимный поклон.
Очень легко поссориться, неимоверно трудно помириться. Друзья их понимали это и потому взяли на себя роль посредников. Они не спорили — для споров не было времени — и оба без возражений явились на обед в пританей[77].
Теперь они сидели рядом, ловя на себе косые взгляды окружающих. Но они не хотели дать толков к пересудам. Одинаково не доев мясо с миндалевой подливой, оба встали со своих мест и вышли.
По-прежнему не говоря ни слова, они пересекли город, миновали городские ворота и направились по Священной дороге в оливковую рощу. Усевшись под одним из деревьев, они внимательно посмотрели в глаза друг другу.