— Э, Полифем, — протянул Силен. — Давай поближе к делу. Здесь холодно, я весь продрог. Прибей его и покончим с этим.
— Заткнись! — велел киклоп. Силен обиженно хмыкнул и замолчал. Полифем продолжил:
— Я помню первые дни, когда мир поглотила серая пелена. Это были ужасные дни. Я метался меж камней, мечтая услышать голос своего обидчика и обрушить на его голову скалы. Я бегал, спотыкаясь, падал, чудом избегая гибели, я разбивал ноги. Мой слух обострился, а обоняние уподобилось нюху молосской собаки. Малейший шорох, доносившийся из закоулка темноты, и я бросался туда, думая, что это вернулся коварный Никто, чтобы посмеяться надо мной. Я словно Талос ходил по мысу и швырял в море огромные глыбы, надеясь потопить корабль, на котором будет плыть коварный Никто. Я не задумывался над тем, что убивая людей, плывущих на этом корабле, я уничтожу часть мира. Тогда я еще не понимал этого. Истина открылась мне позже.
Но со временем ожесточение прошло. Я перестал проклинать мир, ведь он был неповинен в моей боли. Я познал прелесть того, что прежде совсем не замечал. Я научился наслаждаться шершавой шероховатостью замшелого камня, чувствовать прохладное благородство гранита, ловить ладонями ветер. Я научился еще многому, о чем не имел понятия прежде. Я благодарен тебе за это, Одиссей! Отчего ты молчишь?
— А что я должен сказать? Я не испытываю ни боли, ни восторга от того, что осчастливил тебя, вырвав твой глаз. Я не чувствую и угрызений совести, потому что весть, поведанная тобой, была черной для меня.
Киклоп задумался.
— Видно в этом твое скудомыслие, многоумный Одиссей. Ты видел слишком много, ты отведал слишком много, но ты не проник в суть вещей, ты не научился предугадывать их развитие. Ты скрытен, лжив, подозрителен. Ты не доверяешь даже преданным друзьям, зная, что они могут предать. И ты прав, рано или поздно это произойдет, но ты не сможешь предотвратить неизбежного. Ведь если друг вознамерился вонзить тебе в спину меч, он выберет именно тот момент, когда ты повернешься к нему спиной. Людям не дано предугадывать предстоящее. Это удел провидцев и слепцов. Последние занимаются этим неблагодарным ремеслом потому, что им нечем более заняться. Кроме того, вы боитесь верить в то, во что нельзя не верить. Ведь ты знал, что женщины лживы и непостоянны, но все же верил в свою жену, ты тешил себя пустыми надеждами, Одиссей. Люди склонны тешить себя пустыми надеждами. И твое разочарование оказалось слишком горьким.
— Это точно! — подал голос Силен.
— Но ты должен был знать, — не обращая внимания на реплику курносого уродца, продолжал киклоп, — что если это уже было, то хотя бы раз повторится еще, и вполне вероятно, что повторится именно в твоей жизни. Разве Клитемнестра не предала своего мужа? Разве Алкмена не зачала героя в отсутствие Амфитриона, клянясь позднее, что спала с самим Зевсом? Разве Елена не променяла любящего мужа на яркие восточные тряпки?
— Все это так, — глухо сказал Одиссей.
— Так в чем же ты тогда увидел оскорбление, за которое я понес столь страшную кару?!
— Ты сказал мне правду. Правду, которую я уже знал, но которую не должен был знать никто из смертных.
— Ты знал?
— Конечно. Боги беседуют не только с тобой.
Киклоп захохотал, показывая огромные желтые зубы.
— Так выходит, я пострадал за правду?! — Одиссей не ответил. — Так что же боги говорят тебе относительно того, как я поступлю с коварным Никто?
— Он умрет.
Полифем почесал ладонью зудящую рану во лбу. Ветер пел заунывную песню.
— Да, ты умрешь. Я слишком долго мечтал об этом. Я мечтал об этом бесконечной ночью, которая стала для меня жизнью. Пусть это лишено смысла. Пусть, убивая себя, я убиваю частицу мира, но я сотворю свою месть. Ты готов принять смерть?
— Да. Самую лютую.
— Она будет мгновенной.
— Иди по тропинке, по какой пришел сюда. Над ней нависает камень. Когда ты будешь проходить рядом, он упадет и раздавит тебя. Иди.
Раздался негромкий шорох. Одиссей встал на ноги.
— Прощай, киклоп.
Полифем не ответил. Он уронил голову на огромный кулак и ждал. Насторожив слух, он внимал медленным шагам обреченного человека. Они были медленны, словно Одиссей пытался насладиться последними мгновениями жизни. Затем раздался короткий вскрик, однако грохота каменного обвала не последовало. Силен охнул. Сквозь звуки моря пробивался лихорадочный стук его трусливого сердца.
— Он умер? — равнодушно спросил Полифем.
— Да! — выдохнул Силен. — Он прыгнул в пропасть.
— Тогда моя месть совершена. Ты можешь уйти.
— Но камень!
— Что камень?
— Он стоит на месте.
— Он и должен стоять.
— Я не понимаю тебя, Полифем. — В голосе Силена слышалось беспокойство.
— Я обманул Никто насчет этого камня. Он врос в скалу столь прочно, что даже титану не сдвинуть его с места.
— Ты уверен?
— Конечно.
Силен с облегчением выдохнул и засмеялся. Затем он заискивающе спросил:
— Ну тогда я, пожалуй, пойду?
— Прощай, Силен.
По каменистой дорожке зацокала быстрая дробь шагов козлоногого уродца.
Камень пошатнулся…
7. Акрагант. Сицилия
Сицилийское жаркое солнце, палящее в эту пору года особенно невыносимо. Оно стремительно восходит в зенит и неохотно клонится к закату. Почти все время, отданное Космосом дню, оно висит точно над головой, превращая в огненный обруч, нахлобученный на затылок шлем. И хочется укрыться от невыносимой жары. Но негде. Ни кустика, ни деревца. Равнины к югу от Гимеры сплошь засеяны пшеницей. Самой лучшей, если не считать кемтскую, пшеницей в мире. Желтые вылущенные зерна ее засыпают осенью меж прочных жерновов и в подставленный короб сыплется тоненькая струйка белой рыхлой муки. Из нее выходит великолепный пышный хлеб, если выпекать его в раскаленной докрасна печи, из нутра которой пышет огненным жаром, словно из медного чрева священного быка, установленного в Бирсе[113] на площади перед зданием Городского совета.
Суффет[114] Гамилькар тяжело вздохнул и вытер пот с полуприкрытого черными кудрями лба. Стоявший неподалеку слуга подал военачальнику наполненную до краев чашу. Вино было прохладно, но не утоляло жажды. Как не утоляла ее и вода. Гамилькар жаждал крови.
Их считали бесчеловечными. Как еще можно назвать людей, приносящих в жертву своих младенцев. Но они не были жестоки, а если и были — то не более, чем остальные. Не более, чем иудеи или, скажем, моавитяне, поклоняющиеся кровавому богу, который силен лишь тогда, когда питаем человеческими жертвами. Потому они и приносили великому Молоху своих первенцев, а тот даровал им за это необоримую силу.
Как и прочие, они пришли с востока, из загадочных далеких степей, где зародилось все живое. Их деды осели на берегу великого моря, а отцы поплыли на запад и основали город, который нарекли Карфагеном, что означает Новый Город. Поначалу он был размером с бычью шкуру. Теперь же, чтобы выстелить его улицы и площади, потребовался бы мириад бычьих шкур.
Люди, основавшие этот город, именовали себя пунами. Потомки кочевников, они стали детьми моря, их круглобокие корабли пенили просторы Западного Средиземноморья, которое с полным основанием можно было назвать Пуническим морем. Променяв степь и пустыни на бескрайний простор моря, пуны не утратили ни первобытной жестокости, ни жажды завоеваний. Мир был велик, но самые сладкие куски были уже разобраны. Пунам приходилось довольствоваться тем, что осталось. И главным объектом их вожделений стал остров, который они называли Страной красивого берега, эллины — Тринакрией, а покуда неизвестные никому латины — Сицилией. Баал-Хаммон[115] желал, чтобы остров стал владением Карфагена, а для этого требовалось покорить эллинские полисы, цепко вцепившиеся гаванями в сицилийские берега. Акрагант, Сиракузы, Гимера, Селинунт, Мессина — эти имена были подобны ласковому шелесту волн, омывающих Страну красивого берега, которая должна была стать форпостом великого похода на запад.
Шумно выпустив из груди воздух, Гамилькар протянул руку за очередной чашей. Он стоял на вершине холма, отделявшего равнину от покоренной акрагантянами Гимеры, и наблюдал за тем, как внизу выстраивается в боевой порядок его войско. Скакали пестро разодетые всадники, спешили занять отведенное им место отряды пехотинцев, отличавшихся друг от друга обличьем и вооружением. То была разношерстная рать, состоявшая из воинов по крайней мере десяти народностей.
Карфагеняне предпочитали расплачиваться за завоевания золотом, а не кровью своих граждан, поэтому непосредственно пунов в войске было немного. Лишь несколько отрядов пехоты, сформированных из наибеднейших горожан, да Священная дружина — личная охрана и последний резерв полководца. Воины Священной дружины — крепкие, иссиняволосые мужи, вооруженные длинными копьями и бронзовыми щитами — как обычно стояли полукругом позади суффета. Этот полутысячный отряд составляли отпрыски знатнейших семейств Карфагена. Говоря откровенно, Гамилькар мог в полной мере положиться лишь на них. Прочие солдаты были весьма ненадежны, их отвага и преданность зависели прежде всего от своевременной выплаты жалованья. По большей части, это были наемники, продающие свой меч тому, кто дороже заплатит. Не имей Гамилькар в своем распоряжении значительной золотой казны, многие из этих воинов вполне могли бы стоять сейчас в рядах вражеского войска, также выстраивавшегося для боя примерно в десяти стадиях от боевых порядков карфагенян.
Кого только не было среди этих ландскнехтов древности. Сикулы и сипаны, искатели счастья киликийцы, иберы и пришедшие с далекого севера кельты, чернокожие воины из диких королевств, расположенных к югу от заселенного пунами побережья. Вся эта разноликая, вооруженная чем попало масса располагалась в центре боевого порядка. Ее целью было остановить натиск неприятельской фаланги. Копья сиракузских и акрагантских гоплитов должны были завязнуть в людском месиве. Крылья фаланги занимали отряды воинов-ливийцев и сицилийских наемников из Регия и Селинунта. Эти воины умели сражаться, но в них Гамилькар также не был уверен. Мобилизованные насильно ливийцы менее всего хотели умирать во имя интересов Карфагена, эллины слишком ценили собственную шкуру. Как правило, вначале они держались стойко, но если бой начинал складываться не в их пользу наемники мгновенно расставались с тяжелыми щитами и искали спасения в бегстве. По краям фаланги расположились отряды нумидийской конницы — ударной силы войска. Обычно именно эти полудикие темнокожие всадники решали исход сражения.
Вот и вся армия — тысяч примерно тридцать. Право, Гамилькар предпочел бы иметь вдвое меньше, но на преданность и отвагу которых он мог положиться.
Примерно таким же по численности было войско его противников — сиракузского тирана Гелона и правителя Акраганта Ферона. Подобно пунам эллины выстроились в шестирядную фалангу, фронт которой несколько превосходил длину строя рати Гамилькара, на флангах встали облаченные в тяжелые панцири всадники, несколько отборных отрядов тираны наверняка оставили в резерве.
Солнце уже поднялось над горизонтом на два локтя, а Гамилькар осушил шестую чашу вина, когда эллины начали атаку. Сверкающая стена шагнула вперед, подминая котурнами неокрепшие стебли пшеницы. Неприятельская конница медленной рысью двинулась навстречу изнывающим от бездействия нумидийцам.
Не нужно было быть великим стратегом, чтобы разгадать незатейливый замысел тиранов, которые рассчитывали использовать в полной мере преимущество своей хорошо обученной фаланги и смять центр пунического войска. Что ж, Гамилькар именно так и предполагал. Недаром он поставил в центре самых малоценных воинов, чья смерть была лишь благом — Карфагену не придется в этом случае платить им жалованье. Свою победу суффет намеревался ковать на флангах. Взяв седьмую по счету чашу вина, он послал вниз гонцов и через мгновенье воинственно орущие нумидийцы устремились на вражескую конницу. Эти полудикие воины плохо исполняли команды, но зато трудно было найти равных им в храбрости и умении владеть оружием, среди которого они предпочитали бронзовый меч, чей узкий кривой клинок напоминал изготовившуюся к прыжку змею. Сметя редкую цепочку лучников, две конные лавы темнокожих воинов врезались в ряды сиракузцев и завязалась отчаянная сеча.
К тому времени эллинская фаланга почти достигла оборонительной линии пунов. Лучники-ливийцы осыпали неприятельских воинов стрелами. Гамилькар отчетливо видел как тучи остроконечных черточек взвиваются вверх, а затем обрушиваются на медленно шагающих гоплитов. По большей части, они отскакивали от щитов, поножей и меднопластинных поясов, но время от времени острое жало находило незащищенную щель и очередной сиракузец или акрагантянин оседал на землю и яростно рвал из бедра или руки зазубренный наконечник. Однако прекрасно обученные воины не останавливались и не нарушали строй, на что очень рассчитывал Гамилькар. Они переступали через упавшего товарища и продолжали свой мерный ход. Вот они достигли передней шеренги пунов и над полем повис глухой гул. Воины с криком рубили и кололи друг друга, падали пронзенные стрелами. Вскоре земля покрылась ковром мертвых тел. Неспелые стебельки пшеницы насквозь пропитались черной кровью, а суффет никак не мог утолить жажду. Он бросал в бой все новые и новые отряды, не забывая при этом внимательно следить за общей картиной боя.
В центре эллины явно одерживали верх. Закованные в толстую броню гоплиты методично истребляли иберов, сикулов, африканцев и прочий наемный сброд. Ливийцы держались на удивлении стойко. Хорошо вооруженные и обученные, они без труда отразили натиск акрагантян и теперь теснили их, угрожая обойти неприятельскую фалангу с левого края. Неплохо пока сражались и наемники-эллины, воодушевляемые мыслью с обещанной в случае победы награде.
Однако основное внимание суффет уделял не фаланге, а крыльям войска, где нумидийцы похоже начинали одерживать верх. Размахивая остроконечными клинками они смяли неповоротливую сиракузскую конницу. Было очевидно, что еще немного и эллины, дрогнув, обратятся в бегство. Тогда нумидийские сотни развернутся и атакуют вражескую флангу с тыла.
Внезапно попятился край, где стояли наемники-сицилийцы. Суффет отбросил в сторону недопитую чашу и послал на помощь отступающим последнюю тысячу воинов, что еще оставалась в резерве. Теперь в его распоряжении была лишь священная дружина и сотня конных иберийцев.
Солнце стояло в зените, в горле Гамилькара бушевал огонь, когда сиракузская конница на правом фланге обратилась в бегство. Нумидийцы с воем кинулись вдогонку за ищущим спасения противником. Рубя и пронзая неприятелей, они доскакали до полупересохшего ручья. Теперь согласно приказу Гамилькара они должны повернуть коней и атаковать вражескую фалангу. Исход битвы был почти ясен, суффет с жестокой ухмылкой отхлебнул из вновь наполненной чаши. Его жажда, похоже, начала угасать. Но что это? Нестройная лава нумидийских всадников пересекла ручей и устремилась к вражескому лагерю. Еще несколько мгновений и те, кто должны были решить исход битвы, растворились в ярком месиве шатров и походных повозок. Вместо того, чтобы исполнить приказ своего полководца нумидийцы, посчитавшие битву выигранной, спешили предаться грабежу.
Эллины немедленно воспользовались этим обстоятельством. Несколько тысяч отборных воинов, до этого не принимавших участия в битве, устремились на оголившееся крыло пунического войска. Измотанные многочасовой сечей ливийцы не смогли сдержать их натиска и правый фланг пунов стал стремительно пятиться назад — к холму, на котором находился Гамилькар. Еще можно было бросить в бой Священную дружину, хотя это уже вряд ли могло поправить дело. Суффет осушил последнюю чашу и приказал иссиняволосым воинам атаковать врага. Их напор был силен, но он сдержал продвижение эллинов лишь на считанные мгновения — равно настолько, чтобы Гамилькар успел дать приказ отходить, а нумидийские всадники, набив мешки награбленным добром, вернулись к войску.