Монти открыл пасть и сжал зубы на ремне.
— Эй?
Он посмотрел на меня, выплюнул ремень и растянулся на сиденье, едва не включив аварийный тормоз. Нам бы тогда пришлось непросто, но что поделаешь — при поездках с Монти всего можно ожидать. Однажды он выскочил из машины, чтобы укусить колесо бульдозера. И укусил. Он даже быстро пришел в себя — едва я развернулся, скрежеща шинами, чтобы вернуться к месту инцидента, он уже тащился ко мне, слегка пошатываясь, но с таким выражением на морде, словно говорил: «Ты видел, как я его? Видел?» В другой раз он сел в автобус на парковке у смотровой площадки и уехал в сторону Канады, и я гнался за автобусом почти сорок километров.
Монти Пайтон поддерживал во мне необходимый уровень бдительности.
Я взял трубку.
— Номер из каталога: управление полиции. — Послышалось несколько гудков, затем ответил какой-то дежурный. — Говорит Оуэн Йитс. Бен Баген сегодня на месте?
— К сожалению, он в отпуске. Его замещает…
— Нет, спасибо. А может быть… — Я на секунду задумался. — Когда он вернется?
— Его отпуск только что начался, вчера.
— Ясно… Ладно, спасибо.
Я отключился. В голове у меня было пусто. Черт побери, все мои контакты зависли. Я год с ними не связывался, а теперь связаться мне было не с кем. Ведь не подключать же к делу ЦБР! Ощущение пустоты и безнадежности обрушилось на меня тяжким бременем. Свернув в поперечную улицу, я поехал в сторону парка. Я не был там уже несколько лет, не кормил лебедей, не покупал маленьких пакетиков героина для информатора, который погиб наверняка из-за того, что кому-то стало известно о наших отношениях… Зачем я туда ехал? Я остановился.
— Хай Мейсон, — сказал я в телефонную трубку, а увидев на мониторе удивленную Сару, широко улыбнулся: — Привет, Сара. Я знал, что ты там до сих пор работаешь, поскольку постоянно вижу вашу газету в продаже.
— Не может быть! — Она хлопнула в ладоши. — Кто нас навестил! Ну-ну… Пожалуй, соединю тебя с шефом, дело наверняка важное.
Она послала мне улыбку, а шефу — сигнал. Он не включил изображение — наверняка пожирал свой вегетарианский ланч.
— Привет, это Оуэн. Слушай, Хай, у тебя были какие-нибудь интересные тексты о снах?
Мне ответила тишина. Несколько секунд спустя Хай тактично кашлянул.
— Привет, блудный сын. — Он отхлебнул какой-то жидкости, в трубке громко булькнуло. — О снах? Гм… О снах — в каком контексте: убитые во сне? Убивающие во сне? Спящие охранники в музеях? Изнасилование в состоянии транса?
— Нет, нет! Просто — обычные сны. Ну, знаешь — сонники, толкователи… Какие-нибудь научные исследования? Вообще есть такая научная дисциплина? Есть специалисты? Кто они — психологи?
— Погоди! Ты что? Сразу столько вопросов… — Он причмокнул. — Наверняка есть спецы, даже что-то мне такое припоминается, спрошу… Ага, знаю, кого спрошу! Ладно, а что касается снов и их толкования… Ничего не могу вспомнить… гм…
— Что, не помогает вегетарианская диета? — съязвил я.
— Помогает. Много от чего помогает. Ты тоже был бы посвежее, если бы поменьше увлекался мясом трупов, теплым, пахнущим кровью…
— Поклонник травоядных!
— А что в этом плохого?
— Ничего, только, объедаясь зеленью, ты отбираешь еду у своих любимцев! Ты не подумал, что какая-нибудь антилопа умирает без горстки своей любимой травы, которую ты сейчас как раз пережевываешь?
Он немного помолчал, потом захихикал:
— Глупости! Так что — сны?
— Да, сны.
— И ничего больше?
— Пока — ничего.
— Ладно. Как только у меня что-нибудь будет — дам знать.
— Спасибо, пока!
Некоторое время я лениво размышлял над дальнейшими планами, затем поехал за Пимой. Мы не выходили на поле для гольфа: нам было запрещено там появляться с тех пор, как Монти помочился в шестую лунку, незадолго до того, как в нее положил мяч вице-президент корпорации «Йолги», а тот не отличался особой выдержкой.
Мы сели возле девятнадцатой лунки, и, прежде чем я успел выпить вторую банку «Яка», пришла Пима. Довольная, как всегда, когда выигрывала у более молодой и симпатичной Гамайель. Я угостил ее пивом и пригласил пообедать в «Коста Марина». Пока мы ехали, я рассказал обо всём, что произошло, начиная с визита миссис Гроддехаар. Обычно я никогда этого не делал — ну, почти никогда, — когда вел настоящие уголовные дела, но это дело было таким… и странным и смешным одновременно. Если это вообще можно было назвать делом.
— Знаешь что? — Пима взъерошила пальцами мои волосы. Непонятно почему этот жест всегда вызывал у Монти эйфорию; и на этот раз он вскочил на заднем сиденье и залаял так, что задрожали барабанные перепонки, а в висках отдалось болезненное эхо. Что так возбуждает пса в этом жесте? Звук трения подушечек пальцев о кожу головы? — Всё это настолько нескладно, что может оказаться… — Она пожала плечами. — Для тебя это наверняка не дело, для тебя — детектива, но для тебя — писателя… — Она снова пожала плечами.
Мне показалось, что она хотела добавить: «Писателя, находящегося в творческом тупике».
— Может быть. Скажи лучше, что так возбуждает Монти, когда ты ерошишь мне волосы? Может, сделать так еще раз?
— Хочешь, чтобы он прыгнул к нам и снова сработала подушка?
— Он не приводил в действие подушку в машине, — терпеливо ответил я. — Он просто выскочил из-за угла и неожиданно бросился на передний бампер, будто хотел его укусить, а «бастаад» перепугался и включил пневмобампер.
— То есть, как я говорила, — подушку?
— Да, но ту, которая предохраняла машину. «Бастаад» испугался.
— Да уж, Монти разве испугаешь!
Словно понимая, о чем мы говорим, пес заскулил на заднем сиденье.
— Не будем плохо говорить о нем в его присутствии. Представляешь, как он может себя чувствовать?
Она ущипнула меня за бедро. Я тоже заскулил и замолчал.
Мы подъехали к заведению Тэддиуса. Пес отправился на задний двор навестить сестру и повозиться с костями, мы же уселись в отдельной кабинке и в течение часа сражались с паштетом, форелью в горчично-масляном соусе, кислым свекольником, потом была лазанья, а в завершение — тортик из мороженого. Честно говоря, за время обеда мне дважды хотелось его прервать, демонстрируя собственную силу воли, но Пима объяснила, что мы можем завтра с самого утра отправиться на озеро и провести там целый день, а это в любом случае восстановит кислотно-щелочное равновесие организма. Возражать я не стал. Мое равновесие было нарушено давным-давно, Пима же могла спокойно объедаться — на ее талию и бедра это никак не влияло.
Слегка осовевшие, мы возвращались домой. Монти сыто облизывался на заднем сиденье. Ему вдоволь доставалось костей и мясных обрезков, и он пользовался этой возможностью так, словно был трехглавым драконом.
— Интересно, как там ребят кормят… — тихо сказала Пима.
— Наверняка хорошо, — помолчав, ответил я. Мы ехали молча. Впервые мы расстались с нашим сыном столь надолго, на семнадцать дней, из которых прошло только шесть. Я открыл было рот, но не спросил Пиму, скучает ли она. Вместо этого я предложил послезавтра съездить навестить его в лагере. Предложение было принято с одобрением, но что-то в голосе Пимы заставляло предполагать, что она размышляла над ним уже пять дней, и если бы не я, самое позднее завтра сказала бы мне об этом либо завела разговор так, чтобы я предложил это сам.
Когда мы вошли в дом, я кое о чем вспомнил. Подойдя к лежанке Монти, я присел перед ним и со всей силы потер волосы пальцами.
— Ты не боишься… — начала Пима.
— Нет, ничего у меня не выпадет. Этот новый укрепитель волос, «ИКО-двенадцать», стоит своих денег. Волосы у меня теперь как проволока. Никогда не были крепче.
Я посмотрел на пса. Он с некоторым интересом смотрел на меня. Я повторил процедуру. Монти вскочил и уставился на меня, наклонив голову. Я потер волосы еще раз. Теперь он забеспокоился, но странным образом — приподнял верхнюю губу, в горле у него задрожала какая-то струна. Я не стал его больше волновать, погладил по голове и пошел в гостиную. По пути ко мне присоединилась Феба. Она толкнула меня носом в руку и тихо заскулила. Я растерянно посмотрел на Пиму.
— Знаешь, она, кажется, извиняется за поведение сына…
— Кажется? — фыркнула Пима.
Я сел на диван. Феба положила голову мне на колено. Я гладил ее и думал, думал. Потом набрал телефон рекламного агентства и продиктовал объявление в несколько газет. Больше мне делать было нечего. Я потягивал пиво и слушал близнецов Ди Ди. У одной из них голос был мягкий, у другой — кристально твердый и чистый. Или наоборот. Они успокаивали меня и умиротворяли. И при этом чертовски интриговали.
— А в самом деле, почему ты их слушаешь?
— Гм?.. Во-первых, их две. Никто не знает, кто из них каким голосом и когда поет. Они — одна личность в двух телах, и это интригует. Во-вторых — их пение меня успокаивает.
— Понимаю. — Пима кивнула. — И их две, то есть больше, чем тебе нравится. А я люблю слушать тот русский военный хор…
Мы сидели, прижавшись друг к другу, радуясь приятной музыке и просто жизни. Потом Пима пошла в ванную, а когда она вышла оттуда с лицом, раскрашенным как на Хэллоуин, я понял, что она не будет ждать меня в спальне. Так что я позволил сестрам Винни и Винни Ди Ди очаровывать меня еще почти три часа.
Где-то около двух я перестал бороться со сном и задремал на диване вместе с Фебой.
В пятом часу я дотащился до кровати с онемевшей шеей и пальцами правой руки. Я вспомнил прочитанную несколько недель назад повесть о человеке с двумя правыми руками; одна была правая, другая — правая, которая левая… Я не мог только вспомнить, откуда у него взялись две правых. Может, это вообще не объяснялось в повести о планете Ангела-Хранителя? Я заснул без труда, лишь в последнее мгновение решив запомнить, что мне приснится.
«Мне снилось, будто я ем зеленые помидоры…»
Мое объявление о том, что я собираю интересные, интригующие и странные сны, не вызвало особой реакции в обществе — через двое суток пришло лишь два ответа, один голосом, другой письмом. Я включил воспроизведение.
«Слушай, у меня был очень странный сон. Надеюсь, он стоит той двадцатки. Мне снилось, будто я ем зеленые помидоры. Странно, поскольку я ни за что не возьму в рот подобной дряни, ни в каком виде, даже красные… А в этом сне, понимаешь, жру эти помидоры и жру. Они всё время откуда-то сыплются, такие маленькие, твердые, круглые и скользкие, словно маслом намазанные…. А я с полным ртом оборачиваюсь и вижу, что рядом стоит койка, а на ней лежит такая красавица, что хоть стой, хоть падай! Тогда я хватаю горсть этих помидоров и засовываю ей между…»
Хлопнула дверь, и мой палец с быстротой молнии ударил по клавише паузы. Я облегченно вздохнул, слыша, как Пима, что-то напевая себе под нос, спускается вниз, и нажал клавишу стирания. Меня интересовали отнюдь не рассказы об эротических снах, а… Собственно — а что? Я уставился в окно, но вдохновение обходило мой дом стороной. Ничего не поделаешь. Когда-нибудь благоприятный воздушный поток забросит Музу в мое окно.
Я вывел на экран компа второй ответ.
«Мой самый странный сон был таким. Как-то раз мне приснилось, будто я — древний кассетный магнитофон. Почти прямо из музея. И выглядело это так: я стою внутри этого, как оно там называлось, — музыкального центра? В меня вставлена кассета с симпатичной музыкой, а моим знакомым никак не удается меня включить. Все словно ослепли и не видят клавиши воспроизведения. Ходят вокруг меня, волнуются, поскольку время идет, а они не могут потанцевать — кажется, это была какая-то вечеринка в стиле ретро — и кружат вокруг меня, и кружат. А я ничего не могу сказать, я всё-таки магнитофон, а магнитофоны не разговаривают, и лишь слушаю их беспомощные комментарии и давлюсь от злости, поскольку, будучи магнитофоном, хочу играть музыку, а они не позволяют мне показать, на что я способна. Только и делают, что проверяют кабели и разъемы, и никто не догадывается нажать эту несчастную клавишу. Не знаю, сколько длился этот сон, но я проснулась от боли в горле — словно я пыталась прокричать им инструкцию, но не могла. Врач определил перенапряжение голосовых связок, хотя я не издала ни единого звука. Я знаю это наверняка, иначе я разбудила бы сестру, которая спала в той же комнате, а сон у нее такой, что ее будит даже комар.
Таким был мой самый странный сон. Мне не хотелось бы еще раз так же мучиться во сне».
Затем следовали подпись и номер счета. Я отправил туда обещанные в объявлении двадцать долларов, откинулся на спинку кресла и погрузился в размышления.
Мое объявление разошлось по нескольким миллионам компов в стране. Конечно, значительная часть владельцев поставила на них фильтры и не просматривает объявления, но при этом немалая часть фильтров пропускает рекламу с обещанием гонорара. Неужели люди считали, что странных снов не бывает? По-настоящему странных. А может, они полагают, что таково свойство снов — все они странные, или же что во сне всё возможно и нельзя рассчитывать на «нормальный» сон, на сон — художественный фильм, без каких-либо загадок и странностей? Может быть, стоит еще подождать? Может, стоит радоваться, что на меня не обрушилась лавина описаний, которая поглотит все двадцатки миссис Гроддехаар? Я подумал, что неплохо было бы спросить клиентку, на какие расходы она готова пойти, но подавил эту смелую мысль — звонить? Самому накликать себе беду? Зачем?
Я чувствовал себя ребенком, размышляющим, не забраться ли в холодильник, пока мать дремлет в кресле, и решил не рисковать — мороженое осталось в холодильнике, трубка — на телефоне. А затем я всё же ее снял.
— Оуэн, — представился я, услышав пропущенный через фильтр голос секретарши Дуга. — Шеф у себя?
— Минуточку.
Я воспользовался паузой, чтобы зевнуть.
— Оуэн?
— Угу. Слушай, если я тебя спрошу насчет сновидений? Какие-нибудь исследования, тесты, попытки использования?
Он немного помолчал.
— Знаешь… ничего. Никакого эха, никаких ассоциаций. А что?
— Вот именно — ничего. Я получил задание, только не смейся… — Я достаточно подробно рассказал о деле миссис Гроддехаар, зная, что если изложу его суть вкратце, то буду смешон, если же стану вдаваться в детали — буду смешон вдвойне. Несмотря на это, я рассказывал и рассказывал, потея и радуясь, что правила не позволяют Дугу пользоваться видеоканалом. — Ну и, черт побери, мне конец. Я не в состоянии с ней нормально разговаривать, это древняя старуха, которая в любой момент может сыграть в ящик, а с другой стороны — чертова баба. Этакий божий одуванчик, но из стали. Мне с ней не справиться!
Под конец моей исповеди пот уже струился по мне градом. Я разозлился на самого себя.
— Только попробуй посмеяться!
— Нет, не вижу причин. Пока что могу тебе лишь посочувствовать: бедный, утонченный, железный Оуэн в тисках собственного податливого характера. Гроза преступ…
— Дуг?!
— Пардон… Не могу удержаться. — Он немного помолчал. — Так что я могу сделать?
— Дурака из себя строишь? — Я начал закипать. — Проверь, нет ли по вашему ведомству чего-нибудь такого, что имеет отношение к снам! Что еще может быть мне нужно?
— Хорошо. Успокойся. Сейчас что-нибудь придумаю. Как я понимаю, без лишнего шума?
— Да знаешь что? Поцелуй меня в…
— Тихо! Всё! Молчу.
Несколько мгновений тишину нарушало лишь мое яростное сопение.
— Черт… — сорвалось с моих губ.
— Заглянешь ко мне? — после некоторой паузы спросил Дуг.
— Завтра. Или — встретимся вечером в тире?
— Ладно. Я позвоню, и договоримся о точном времени.
— Хорошо. Сгинь, пропади пропадом…
Не является ли желание совать нос не в свое дело признаком впадения в детство? Почему меня интересуют грязные делишки и грехи чужих мне людей, судьба которых никак не пересекается с моей и вообще не влияет на мою жизнь? А может быть, даже такое вмешательство негативно влияет на какой-то элемент существования всего человечества? Мне вспомнилась сцена примерно пятнадцатилетней давности, не слишком трезвые рассуждения Бастера, когда мы вчетвером сидели у костра и жарили пойманную вечером рыбу, впрочем, пойманных из них было, честно говоря, всего лишь две.