— А плату-то за вход, синьор!
— Я заплачу за него, — сказал Скарамуцциа и поспешил вслед за помпейцем.
Нагнал он его на ближайшей улице восставшего из-под пепла города. Марк-Июний стоял посреди улицы на коленях и с благоговением припадал губами к каменной мостовой.
— Что ты делаешь? — спросил Скарамуцциа.
— Что я делаю? Да как же мне, скажи, после стольких лет отлучки не целовать родной почвы! Взгляни только, взгляни: ведь каждый камень тут положен руками моих братьев. Даже две колеи на них от колесниц сохранились по всей мостовой, будто сейчас здесь еще гремели колеса. Да и сам я сколько раз, бывало, бороздил эти камни, когда проезжал к Лютеции или назад от неё, на свою виллу…
Он со вздохом приподнялся и тут только, казалось, заметил синевшее в отдалении море.
— Помилуй, Нептун! — воскликнул он. — Да где же гавань?
— Древней гавани, как видишь, и следа уже нет, — отвечал профессор. — Море тогда же отхлынуло и не возвратилось.
Помпеец с растерянным видом огляделся. Безмолвным рядом гробниц тянулись пред ним невысокие домики его современников-помпейцев. Двери или, вернее, отверстия, служившие входом в дома, ничем не были теперь завешаны и как-то осиротело зияли. Ни одна статуя не украшала наружного фасада зданий, и отсутствие окон на улицу придавало им еще более безотрадный вид.
— Мне сдается, право, — сказал Марк-Июний, — что дома эти нарочно закрыли глаза, чтобы только не видеть запустения вокруг…
И, махнув рукой, он побрел далее. Как все здесь ему издавна знакомо! На перекрестках через улицу переложены высокие камни, чтобы в грязную пору пешеходы могли сухо перебраться с панели на панель. На углу водоем: грубо-высеченная из камня голова с широко раскрытым ртом, из которого некогда била неиссякаемая струя в мраморный бассейн. Края бассейна глубоко захватаны от налегавших на них рук; нос и рот статуи до неузнаваемости стерты припадавшими к воде жадными губами. По-прежнему все стоит она, безлицая, с разинутым зевом; но ни капли уже не сочится оттуда…
Марк-Июний вышел на древний форум. Не было там ни одной почти колонны, не пострадавшей от землетрясения: у одних были отбиты верхушки, другие опрокинулись и валялись на земле.
— Что сталось с этим чудным местом! — сказал помпеец. — Как теперь помню здесь последний народный праздник. — Между колоннами были развешаны гирлянды разноцветных фонарей; а вся площадь так и кишела веселящимся народом. Тут, па общую потеху, боролись два известных силача; там показывали свое искусство фигляры, акробаты, толкователи снов… Всеобщий говор, гам, ликование, веселье так и било через край! И вот, вместо того, теперь одни каменные обломки, полное безлюдье, мертвая тишина… Разве спугнёшь ногой какую-нибудь ящерицу, что грелась на солнце…
— Или столкнешься с таких вон непрошенными гостями, — добавил Скарамуцциа, указывая на появившуюся на другом конце форума компанию англичан.
— От альбионцев этих, кажется, нигде не укроешься! — пробормотал помпеец и свернул в сторону.
Большими шагами он шел вперёд, не замечая пути перед собою. Вдруг он остановился, как вкопанный, перед порогом одного дома. На пороге этом входящего приветствовала крупная мозаичная надпись: «Salve» («Здравствуй!»).
— Точно сама она зовет меня к себе… — печально и тихо промолвил Марк-Июний.
— Кто такой? — спросил Скарамуцциа.
— Лютеция!… это — её вилла.
С видимым колебанием переступил он заветный порог. Но и здесь был тот же вид разрушения, запустения: от мраморной цистерны для дождевой воды посреди атриума[6] осталась только впадина в полу; вместо стенной живописи кругом виднелись одни шероховатые вырезки на стенах; а сакрариума и ларариума[7] не было и следа.
Путники наши перешли в перестиль[8]. О былой красе, былой уютности его свидетельствовали только расцветавшие кругом дикий жасмин и шиповник.
— Тут был целый цветник, — с глубокою грустью заговорил Марк-Июний. — Между колоннами этими стояли цветочные корзины с фиалками, нарциссами, шафраном. По всей крыше кругом вились плющ и розы. Посредине же, вся в цветах, стояла богиня красоты… Эта дверь вела прямо в лавровую рощу, откуда слышались журчание фонтана, рокот соловья… И все это пропало безвозвратно!
— Ну, полно, пойдем, — прервал профессор, — о невозвратном что вспоминать! Все равно, не воротишь. Я покажу тебе сейчас прелюбопытную надпись.
Выйдя на улицу, он подвел ученика к высокой каменной ограде, на которой красовалась аршинная надпись: обыватели Помпеи приглашались в амфитеатр на звериную травлю. Но нервы Марка-Июния были уже так чувствительно настроены, что, прочитав надпись, он прослезился.
— Ведь вот! — сказал он, — точно это было только вчера… Скарамуцциа его уже не слышал: в нескольких шагах от себя он заметил такое самоуправство, что поспешно направил туда шаги и крикнул по-английски:
— Сэр! что вы позволяете себе?
Слова профессора относились к высокому и очень видному собой старику-англичанину из той самой компании туристов, что давеча попалась им на форуме. Вся небольшая кучка англичан обступила старика, как бы заслоняя его от посторонних взоров; сам он возился около хорошо сохранившейся колонны, небольшим молоточком с ловкостью каменщика отбивая у неё узорчатый угол.
Услышав оклик, непризванный каменщик, как пойманный на шалости школьник, быстро спрятал орудие свое в карман, после чего гордо выпрямился и окинул подходящего к нему профессора с головы до ног высокомерным взглядом.
— Что вам угодно, сэр?
— Прежде всего я попрошу вас отдать мне сейчас ваш молоток.
— Какой такой молоток?
— А вот этот.
И Скарамуцциа без околичностей полез к нему рукой в карман, откуда вытащил молоточек.
— Вы забываетесь! — вскинулся англичанин, вспыхнув от стыда и гнева.
— Не знаю, кто из нас двоих более забылся. За ваше самоуправство я мог бы тотчас отправить вас в полицию…
— Как?! Меня, члена английского парламента, лорда Честерчиза, в полицию?
— Мне очень прискорбно слышать о вашем высоком звании…
— Да сами-то вы, сэр, кто такой, что позволяете себе распоряжаться здесь, как хозяин?
— В некотором роде я, точно, хозяин, потому что я — директор здешних работ.
— А! так вы, стало быть, известный профессор Скарамуцциа? — значительно мягче произнес лорд Честерчиз.
— Да, сэр. Но где, позвольте узнать, проводник ваш? Ведь при вас должен же быть проводник…
— А я услал его в гостиницу «Диомеда» за апельсинами для моей дочери.
— Или, вернее, чтобы удалить его?
Лорд Честерчиз готов был опять обидеться; но, одумавшись, перешел в снисходительно-фамильярный тон:
— Вы, господин профессор, конечно, лучше всякого другого поймете страсть археолога к предметам древности! Я вот такой любитель-археолог, и потому не могу видеть какой-нибудь древности равнодушно… Чего тебе, my dear? — отнесся он к одной из своих спутниц, которая в это время тихо положила ему на руку свою маленькую ручку, одетую в шведскую перчатку о десяти пуговицах.
До сих пор она в черепаховую лорнетку очень внимательно разглядывала помпейца, точно то был не человек, а редкостный зверь. Лица её самой, защищенного от палящего южного солнца густою белою вуалью, хорошенько нельзя было разглядеть; но широкополая соломенная шляпка с белым страусовым пером сидела на голове её преграциозно, вся фигура её была удивительно изящна. На вопрос лорда, она стала что-то ему настойчиво нашептывать.
— Well (хорошо), — сказал он и обратился опять к профессору: — Вот дочь моя интересуется узнать: молодой этот человек — не тот ли самый помпеец которого вам, господин профессор, удалось отрыть и воскресить?
— Тот самый.
Гордый член английского парламента милостиво протянул Марку-Июнию два пальца и произнес довольно правильно по-латыни:
— Позволь познакомиться: я — такой же, как и ты, патриций, только из «туманного Альбиона»; а это — дочь моя…
Помпеец молчаливо ей поклонился.
— Дело вот в чем, — продолжал её отец, — ты знаешь, вероятно, что такое альбомы? Сама по себе мысль недурная — собирать на память в одну книжку предметы, напоминающие дорогих или интересных нам людей. Сперва была мода на письменные альбомы; потом их вытеснили фотографические. Но и те теперь опошлились: нет прислуги, у которой не имелось бы такого альбома! Дочь моя придумала новый род альбомов: все знакомые должны уделять ей по локону волос, и каждый локон, разумеется, снабжается соответственною надписью. До сих пор никто ей не отказывал: всякому лестно попасть в её альбом, если не в собственной персоне, то в частице своей персоны. Надеюсь, что и ты не откажешь ей в такой мелочи?
Марк-Июний не сумел по достоинству оценить лестности сделанного ему предложения.
— Дочь твоя желает надсмеяться надо мною? — про молвил он, окидывая барышню огненно-сумрачным взглядом.
— Спроси его, не было ли у него невесты? — шепнула она отцу, и тот перевел помпейцу её вопрос.
— Может быть, и была… — был ответ.
— Так скажи ему, что я прошу его именем его, покойной невесты.
Услышав просьбу в такой форме, Марк-Июний грустно улыбнулся.
— Да и ножниц ведь нет у нас под рукой, — отговорился он.
Отговорка ни к чему ему не послужила. Ножницы тут же оказались в руках предусмотрительной мисс Честерчиз, и ему ничего не оставалось, как преклонить голову, чтобы дать ей срезать у него клок его черных кудрей.
— I thank you (благодарю вас), — проговорила она, кивнув ему с величественной благодарностью королевы; затем вполголоса заметила отцу, не найдет ли он нужным пригласить теперь обоих — профессора и помпейца — к «Диомеду» на стакан хорошего вина или чашку шоколаду.
— Твоя правда, — согласился тот и передал обоим приглашение дочери.
Приглашение было принято, и все четверо, а за ними и вся остальная компания англичан, двинулись из Мертвого города обратно к выходу, около которого находится гостиница «Диомеда».
После испытанного с самого утра палящего солнечного зноя Марк-Июний с удовольствием вступил в прохладную сень просторной столовой гостиницы. Сам хозяин со своими гарсонами заметался, как угорелые, чтобы достойно принять господина директора раскопок с сопровождавшими его «знатными иностранцами». На столе тотчас появились разные вина, прохладительные напитки, фрукты, печенье.
— А шоколад будет сию минуту, signore direttore, — уверил хозяин, — сию секунду!
Мисс Честерчиз, в ожидании шоколада, ограничилась стаканом лимонада. Поднося стакан к губам, она откинула с лица вуаль. У помпейца, сидевшего наискосок от неё, вырвался такой крик не то радости, не то испуга, что все кругом на него оглянулись. А он не отрывал очарованного взора от молодой англичанки. Черты лица её были, действительно, классически правильны, а вспыхнувший теперь на щеках её нежный румянец сделал ее еще привлекательнее.
— Да не гляди же на нее так, неприлично! — шепнул Марку-Июнию профессор.
— Но ведь это же совсем Лютеция, — пробормотал тот, сам смутившись.
Скарамуцциа счел долгом оправдать своего ученика перед Честерчизами, родителем и дочерью, поразительным сходством последней с покойной невестой помпейца. Причина была столь уважительна, что не вызвала возражений. Красавица-мисс снизошла даже чуть-чуть улыбнуться, а потом, когда ей подали чашку шоколаду, она пила его маленькими глоточками, не поднимая глаз, но в то же время, видимо, прислушиваясь к разговору отца с Марком-Июнием, как бы желая уловить смысл непонятных ей латинских фраз.
Тут за окном застучали колеса и лошадиные подковы.
— Вот и наши экипажи, — объявил один из туристов, выглянувший в окошко, и все разом поднялись с мест.
— Да вы куда отсюда? — спросил, встрепенувшись, Марк-Июний. — В Неаполь же есть железная дорога?
— Нет, мы на Везувий, — отвечал лорд Честерчиз. — До Торре-Аннунциаты мы едем в колясках, а оттуда уже верхом.
— Учитель! — обратился помпеец к профессору. — Поедем и мы тоже с ними!
Глаза его горели таким лихорадочным огнем, что Скарамуцциа покачал головой.
— Уж если подниматься на Везувий, — сказал он, — то по зубчатке от Резины, куда можно проехать прямо по железной дороге.
— А вот подите, потолкуйте с моей упрямицей! — отозвался лорд Честерчиз. — Забила себе в голову ехать туда верхом, во что бы то ни стало…
— А вы, профессор, тоже на Везувий? — вмешалась упрямица.
— Не столько я… — замялся Скарамуцциа.
— Сколько ваш ученик?
— Н-да… А где он, там и я.
— Так что же, милый папа? У нас в коляске есть как раз еще два места…
— Поздравляю американцев! Что же до меня, то теперь я ни за что уже не возьму в рот ваших итальянских макарон. Ах, Боже мой! Вот картина-то!
И барышня залилась серебристым смехом. А картина, в самом деле, была преоригинальная: на перекресте двух улиц стояла корова; перед нею сидел на корточках мужчина и доил ее по всем правилам молочного хозяйства, а вокруг столпилось несколько женщин с пустыми жестяными кружками, в ожидании, когда до них дойдет очередь получить свою порцию.
Но вот и станция: коляска остановилась. Надо было пересесть на вперед уже заказанных верховых лошадей и ослов. Нашлось по лошади и для профессора с его учеником. Мисс Честерчиз также дала посадить себя на лошадь. Отец же её предпочел небольшого, предобродушного на вид ослика. Едва лишь он, однако, при помощи проводника, взобрался на спину ослика, как тот задрал хвост и заревел благим матом. Важный всадник побагровел от смущения и досады и принялся немилосердно дубасить ослика своим зонтом, чтобы заставить его замолчать.
— Не бейте его синьор! — предостерег проводник. — Как начнет брыкаться, так вам не усидеть.
Делать нечего, пришлось обождать, пока длинноухий певец постепенно замирающим голосом не окончил своей арии.
— Да неужели нет никакого средства не давать кричать этим животным? — спросил в сердцах лорд профессора.
Тот передал вопрос проводнику по-итальянски.
— Есть-то есть, — отвечал проводник, — но больше для ночного времени, чтобы не мешали людям спать.
— Какое же это средство?
— А к хвосту осла привязывают кирпич.
— Ну?
— Да осел ведь не может кричать, не задрав хвоста кверху.
Скарамуцциа, как уже знают читатели, очень редко улыбался; на этот раз он не мог подавить улыбки. Когда же он перевел слова проводника по-английски, раздался общий хохот; сам лорд Честерчиз кисло усмехнулся.