«Но было ли это именно тем, чего я боялся?» — продолжал он спрашивать самого себя, не выпуская пера из рук. «Что собственно я боялся узнать?"
«Боялся увидеть себя совершенно одиноким? Или боялся увидеть совершенно изменившегося Петра?"
Ивешка хотела безраздельно владеть Петром, и, разумеется, так поступала бы всякая жена, но дело-то и было в том, что она не была «всякой», а Петр тоже имел право на друзей. Черт возьми, если бы он мог построить хоть какой-нибудь маленький отдельный домик за холмом, то жил бы в нем как отшельник.
Он имел право иметь что-то свое и любить это.
Так значит поэтому он захотел заполучить эту лошадь?
Все было в порядке, как сказала Ивешка.
По крайней мере, хоть она была счастлива…
Или, по крайней мере, мы поладили друг с другом.
Проклятье.
Он не мог понять свой собственный нрав. Он не понимал, почему у него стоял ком в горле, хоть и предполагал, что не будет мириться с этим. Он положил локоть на стол, опустил подбородок на руку и в таком положении продолжал писать, безжалостный к себе и к своим представлениям о жизни: Иметь сердце — это еще не значит иметь защиту от эгоизма, который в нем же и находится — у нее или у меня.
Я так все еще и не знаю, что могу сделать, чтобы исправить положение. Я не знаю ни сколь велика моя ошибка, ни того, насколько я готов отважиться оказать помощь, ни даже того, сколь хорошо я представляю себе происходящее, потому что я потерял душевное равновесие. Учитель Ууламетс научил меня всему, что он знал, за очень короткое время, какое было в его распоряжении, но слава Богу, что Ивешка имела гораздо больше времени для ученья, и, может быть, я обязан прислушаться к ней. Я понимаю, как можно сделать что-то, но я до сих пор не знаю, должен ли я делать это, и если делать, то почему. Она знает это. Мне сейчас крайне необходимо, чтобы она указала мне на мою ошибку, она очень нужна мне, чтобы удержать меня от повторения ошибок ее отца, от большей их части, потому что учитель Ууламетс делал их, он делал самые ужасные ошибки… а я не хочу походить на него. Небесный Отец свидетель, я не хочу превратиться него…
Он с гораздо большим энтузиазмом, чего никак не мог понять Петр, отнесся к перестройке дома, выбрасывая оттуда прочь все затянутое паутиной прошлое Ууламетса, стараясь изменить даже внешний облик строенья, который был в памяти Ууламетса, выталкивая из себя и его и свои желанья все дальше и дальше в прошлое. Старик, умирая, хотел, чтобы молодой колдун узнал и получил все, что он сам знал и имел. И вот теперь этот мальчик, который когда-то так страстно желал этих знаний, отбрасывал их прочь, столько, сколько мог, зная ошибки своего учителя так же хорошо, как и все его достоинства.
Но старая память все еще навещала его беспорядочными, хаотичными обрывками-воспоминаниями: то еще работающая переправа на реке, то люди, путешествующие по старой дороге, то лес, каким он был до того, как огромные деревья умерли… это были самые простые обычные воспоминания, те самые…
Но никогда не было воспоминаний, связанных с пребыванием женщины в этом доме, той самой женщины, от которой у Ууламетса появилась дочь, которой он не верил, которой просто не мог верить.
Не было воспоминаний и о его ученике, Черневоге, также когда-то жившем в этом доме, который очень хотел получить тот самый подарок, который получил от старика Саша, и даже пытался однажды его украсть.
«Я хочу покоя и отдыха для тела», — записал Черневог в своей собственной книге. «Я хочу золота, а почему бы и нет?
Старый Ууламетс, сидящий в полуразвалившемся доме, старый Ууламетс, заставляющий учить глупость и заблуждающийся относительно понятий трусости и силы…
Ууламетс говорит об ограничениях и сдержанности, которые нужны в мире, где живет лишь один скот, который ничего не знает, не имеет власти над собственной волей и не понимает ничего даже в собственных желаниях, в то время как мы живем далеко-далеко от них, делая все, чтобы содержать в страхе и ужасе все этих крестьян».
Таков был Кави Черневог, чьи рассуждения обернулись против него же самого, подобно змее, чьи рассуждения были основаны на предположениях сплошь эгоистичных и недальновидных.
Саша обмакнул перо в чернила и записал, старательно удаляя Черневога из своих мыслей: «Все, чему учитель Ууламетс хотел меня научить, например, вести записи, я должен использовать и не забывать. Но то, что я не использую, я постепенно забываю. Разумеется, я не забываю этого навсегда, потому что у меня есть книга, которая напомнит мне об этом. Но там есть вещи, которые раньше имели очень сильное воздействие, но, вероятно, теперь они все реже и реже приходят мне на ум, и, я думаю, скорее всего потому, что теперь этот дом уже не тот, каким он его знал, и мы не те, какими он хотел бы нас сделать.
Скорее всего он был бы очень удивлен, я уверен в этом. Он был бы очень недоволен женитьбой Петра на Ивешке, и без сомнений могу предположить, что он сказал бы по этому поводу.
Может быть именно поэтому я продолжаю беспокоиться о них. Сам же я, Саша Мисаров, вполне определенно не желаю иметь никаких плохих мыслей о своих самых лучших во всем мире друзьях. Я думаю, что должен как следует все проверить и перестать портить отношения с Ивешкой, потому что Ууламетс не очень-то жаловал людей, не с тех пор, как женился сам, а с того времени, как он застал жену за своей книгой: Драга сделала его недоверчивым к людям, а затем рядом появился и Черневог…
Черневог был его самой большой ошибкой.
А какие же тогда были мои? Позволял себе помнить слишком много? Позволял себе быть подозрительным из-за всего, что случалось с ним?
А еще позволял себе быть эгоистичным. Что можно сказать про лошадь? А что можно сказать о моем собственном желании вновь вернуть Петра себе? Я чувствую одиночество, но я должен остановить это, потому что в этом нет ничего хорошего. В этом нет даже малейшего чувства. В доме дяди Федора мне было ужасно плохо, там никто не любил меня, кроме, может быть, Петра. Так что же собственно я хочу изменить? Ивешка недовольна мной, и она права: ничего хорошего нет во всем том, что выводит нас из равновесия, ничего хорошего нет в том, когда колдун начинает добиваться любви от окружающих его людей — это просто несправедливо по отношению к ним.
Однажды я уже познакомился с этим, когда жил в Воджводе, и тогда я был очень осторожен в своих желаниях, до тех пор, пока не пришел сюда и не повстречался с учителем Ууламетсом, который многому научил меня.
Но он никогда не желал благоденствия ни мне, ни даже Ивешке. Он хотел вернуть свою дочь еще задолго до того, как она встретила Черневога: он и умер с этим желанием, которое я все еще могу ощущать…"
Его сердце билось чуть слышно, так, что он едва мог различать его. Он мог даже представить себе, каковы могли быть желания старика, продолжай он жить. Желания эти наверняка предполагали бы, что он продолжал бы свои прежние отношения с ними и со своей дочерью, потому что Ууламетс был хозяином этого леса более сотни лет и не относился к той породе людей которые легко откажутся от чего-либо, и в последнюю очередь — от своей жизни или от своих целей.
Может быть, это желание все еще продолжается, Боже мой, может быть я сам до сих пор являюсь частью его, потому что не могу не интересоваться происходящим. Я постоянно хочу знать, что будет со всеми нами, и правильно ли мы поступаем, удерживая наши сердца, и какие именно мы колдуны, хорошие или плохие? А что, если мне не понравится ответ? Ведь так много всего, что идет не так, как следует. А то, что идет хорошо? Разве можно радоваться тому, что тебе удалось, если можешь узнать все, что с этим случиться в будущем?
Но Ууламетс всегда хотел знать, что произойдет после него. Я же боюсь узнать даже то, куда я в данный момент направляю свои действия. Может быть именно поэтому банник никогда не придет сюда? Ууламетс часто говорил, что «не знаю» и «знать не хочу» всегда перетянут канат…
Перо успело высохнуть, пока он думал. Он вновь обмакнул его в чернильницу, вывел кривые неуверенные буквы, стараясь писать так, чтобы никакое желание не помешало ему забыть то, о чем он думал этой ночью, надеясь, чтобы, дай Бог, Ивешка не проснулась и не подслушала его.
«Итак, при первом впечатлении лошадь могла быть вовсе и не ошибкой. Мне нужно что-то, чтобы очистить свою голову от этих „может быть“, которые не дают мне житья с тех пор, как мы построили баню. Когда возникает беспокойство, вызванные этими многочисленными „может быть“, то беспокойство это может быть не чем иным, как желанием по отношению к тому, что еще не произошло, и когда эти желания пересекаются с тем, что в данный момент изменяется, то одному Богу известно, какой вред может причинить тот, кто так поступает. И я боюсь, что учитель Ууламетс хоть в малой мере, но сделал это. Поэтому колдуны должны быть очень осторожны с банниками. Хотя колдуны и просчитывают свои желания, и даже слишком, но их подсчеты могут быть менее достоверны из-за сомнений.
Это беспокоит меня, потому что я забыл о том, что пожелал вернуть Волка. Ведь если бы я вспомнил об этом, я непременно что-то предпринял бы, чтобы остановить это желание. И еще это означает, что и забывчивость, в конце концов, может быть частью желания. Возможно, что я должен был бы забыть это настолько, чтобы это случайно могло оказаться правдой, и в конце концов результат мог быть совсем неплохой.
Все происходит так, как оно и должно происходить, а желания лишь подстраиваются под происходящее. Никогда не следует пытаться выставлять желания, направленные против природы или времени…"
Пожелай, чтобы камень летал, как говаривал Ууламетс, и тогда остерегайся бури.
Пожелай вернуть лошадь из Воджвода… Боже мой… ведь можно лишь вообразить те ужасные обстоятельства, при которых эта лошадь могла оказаться здесь: упавший всадник с переломанной шеей, пожар в конюшне, пожар во всем Воджводе или захват города неприятелем…
Нескончаемое множество всяких «может быть», подобных этим, промелькнуло перед ним, в то время как огонь в лампе чуть вздрагивал от сквозняка, и по углам кухни метались дрожащие тени. И он подумал с внезапной дрожью о самом худшем, что беспокоило его: о том запретном для памяти, окруженном кольцом терновника месте, где лешие несли охрану, терпеливые, как сами деревья…
Что-то треснуло, и вся полка над ним опрокинулась с одного конца: книги и глиняная посуда с ужасным грохотом свалились на стол, а с него — на пол. Он отпрянул назад, лавка заскрипела, когда он пытаясь сохранить равновесие, ухватился за край стола и опрокинул лампу. Он схватил первое попавшееся, чтобы притушить огонь, со страхом пожелал, чтобы он погас, и набросил на пламя полотенце, вздрагивая всякий раз, когда остатки посуды падали и гремели, прежде чем остановиться.
Потревоженный домовой, разбуженный от сна, завозился в подвале, отчего затрещал весь дом. Саша услышал, как Петр и Ивешка вскочили с постели, и Петр позвал его, спрашивая, что случилось, и вслед за этим он тут же ощутил испуганное желание Ивешки, направленное на то, чтобы дом был цел и невредим, еще до того, как и Петр и она выбежали из комнаты.
А он видел горящим свой собственный дом. В ту пору ему было всего около пяти, но он запомнил, как соседи говорили: «Этот ребенок — колдун…"
Дверь распахнулась.
— Что случилось? — спросил Петр, вбегая на кухню. — Саша?
— Упала полка. — Все еще вздрагивая, он все-таки сообразил поднять с пола книги, принадлежавшие Ууламетсу и Черневогу.
— Колышек, на котором она держалась, должно быть ослаб, — сказал Петр, рассматривая то место на стене, где до этого висела полка, в то время как Ивешка вытирала пролившееся из лампы масло и подбирала черепки от посуды. Когда Петр заговорил, его голос долетал до Саши, словно со дна колодца: — Здесь просто была трещина, только и всего. Я как следует укреплю ее.
Саша вспомнил про книги, которые все еще держал в руках, и положил их на стол поверх своей, с самыми ужасными предчувствиями, сдавившими его сердце. Это могло быть, на самом деле могло быть то, что говорит Петр: старое дерево, старая полка, сохранившаяся еще с тех пор, когда Ууламетс строил этот дом. Это было самое приемлемое и естественное объяснение: переделка стены повлияла на прочность крепления, да и полка теперь была нагружена тремя книгами, в то время как много лет на ней стояла всего лишь одна. Даже несколько кувшинов, которые появились на полке несколько дней назад, могли быть, а скорее всего именно так, быть причиной того, что полка упала. Полки и столы, находящиеся на кухне, были, пожалуй, теми вещами, которые так никто и не трогал с самых давних пор…
Но сегодняшней ночью все казалось неестественным и важным. Сашу охватила паника. Его первым порывом было спросить у Ивешки, не чувствует ли она какого-то беспокойства, но он быстро отбросил эту мысль как можно дальше…
Потому что то, чего он опасался, было столь глупым и в то же время столь смертельно опасным, сколь глупыми и опасными были сомненья в силе окружавшего их леса удержать волшебника, который когда-то убил Ивешку.
Сомнение всегда было главным оружием Черневога.
А его книга была здесь, на столе перед Сашей, где он не хотел никогда ее видеть. Она лежала здесь, среди банок со специями и старыми рыболовными принадлежностями, пучками сухой травы и странными птичьими гнездами… эта страшная, очень опасная вещь несла в себе его воспоминания, в ней была та самая опасность, которая заставила его сердце подпрыгнуть, когда старое дерево треснуло и полка свалилась со своего места.
— Ничего страшного, — сказал он Петру и Ивешке, — отправляйтесь назад, спать.
И пожелал им приятных сновидений. Он хотел…
Но Ивешка резко остановилась на пути к двери и строго глянула на него, как ему показалось, с гневом. Определенно, она не одобряла случившееся.
«О чем ты думаешь?» — мысленно задал он ей вопрос именно таким образом, как могут сделать только колдуны, желая при этом, чтобы смысл тут же попадал в ее голову. Она нахмурилась, глядя на него.
Позже он взглянул на себя как бы со стороны и увидел мальчика, который, сгорбившись над столом, продолжает читать книгу, принадлежавшую ее отцу. Ууламетс не имел никаких добрых намерений ни к Петру, ни к Ивешке, а кроме того еще и не доверял ей…
Никакая женщина, никакая дочь, никакой мужчина или какое-нибудь иное существо не могли поладить с ним. Ууламетса всегда интересовал только его собственный путь, и если Саша обманывал себя, полагая, что Ууламетс хоть раз пожелал им добра, то только в том случае, если это совпадало с его целями.
Эта мысль мелькнула у него, когда Ивешка исчезла за дверью вслед за Петром и дверь спальни окончательно захлопнулась за ними. Он даже вздрогнул, когда она ушла.
В своих сердечных переживаниях она, разумеется, не была шестнадцатилетней девочкой. В некоторых вещах она разбиралась гораздо лучше, чем он. Ему следовало бы прислушаться к ее советам по причинам, среди которых не последним было то, что Ивешка помнила только то, что она сама видела, и была уверена, что помнит это… а это было значительно больше того, что мог сказать он.
«Что случилось со мной?» — спрашивал он сам себя, содрогаясь от холода, навеянного испугом. «Что происходит во мне, если она видит во мне Ууламетса?"
4
Дождь падал с кустов, капли воды собирались на колючках, зависали и, поднимая брызги, падали в лужи, в которых отражались ветки…
Вода заливала камень…
— Он был белый, как простыня, — сказал Петр, чуть тронув Ивешку за плечо, когда они вновь улеглись. — Вешка, что происходит?
Она зажмурила глаза и сказала, стараясь не думать ни о чем и не желать абсолютно ничего, включая даже мир и благополучие этого дома:
— Нет. Он просто очень расстроен из-за лошади, вот и все.
Серое небо и ветки. Серый, цвета металла камень, и точно такого же цвета намокшие от дождя деревья…