Через два дня государь кушал с Чареникой в беседке дыню, и вдруг пожаловался министру, что Арфарра совсем выжил из ума, лепетал третьего дни нивесть что, и, верно, знал, чем досадить Варназду, потому что тоска по Киссуру переела сердце государя: почему бы не послать вместо в него в армию другого человека?
– Я боюсь за него, – сказал, ломая руки, государь, – и притом мне без него одиноко.
Чареника стал прятать глаза и запинаться, и, наконец, с большой неохотой пробормотал, что, по его мнению, если уж так угодно государю, можно послать вместо Киссура чиновника по имени Астак.
Тут другой чиновник, случившийся в беседке, всегдашний друг Чареники, вдруг грубо закричал на Чаренику, чтобы тот не лгал в таких делах государю, упал на колени и произнес:
– Государь! Простите за грубость, но всем известно, что Киссур ждет лишь повода к мятежу! Если его отозвать из войска, он объявит, что его отзывают для казни, и взбунтуется! Ни в коем случае нельзя трогать Киссура: это-то и имел в виду Арфарра!
– Пошел прочь, болван! – закричал государь. – Арфарра имел в виду что-то другое.
Прошли еще четыре дня, и государь от тоски совсем заболел, ничего не ел и каждый день играл со щенком, который родился от Киссуровой суки. Надо сказать, это был пребезобразный щенок, – хвост яичком, широкое брюхо, короткие лапки и мордочка треугольная, как у выхухоли, – словом, все, что могло получиться от случайной связи волкодава с болонкой. Притом же щенок был то ли глух, то ли просто дурак.
На пятый день один из чиновников не выдержал и сказал государю:
– Государь! Нельзя видеть, как вы убиваетесь по этому негодяю! Меж тем всем известно, что Киссур вел переговоры с Ханалаем, пока им на помощь не пришли войска из Верхнего Варнарайна, и они оба договорились признать главенство тамошнего нового короля.
– Что за вздор, – возразил государь, – Киссур никогда не передаст командования другому!
– Дело в том, – возразил придворный, – что новый король Варнарайна – отец Киссура. Ходили слухи, что он погиб в верховьях Белой Реки: а он вернулся, и в тот же день, как он вернулся, его избрали королем.
А Чареника, поклонившись, произнес:
– Невозможно сказать, государь, – но эти двое сошлись на виду у всего войска и разговаривали. Притом у варваров такие обычаи, что сын не может сражаться против отца, и если он это сделает, то все войско ему изменит.
– Великий Вей, – вскричал Варназд, – разве можно заставлять человека драться против отца! Я отзову его и найду ему важнейшие дела в столице.
– Он не вернется, – возразил Чареника, – его уверили, что вы отзываете его для казни!
– Вздор, – сказал государь, – я напишу ему такое письмо, что он не сможет не вернуться.
* * *
Через четыре дня после вышеописанных событий Киссур отчитывал Ханадара Сушеного Финика под большим, с трех сторон огороженным навесом у канцелярской палатки. Солнце весело катилось в небе, меж резной листвы ближних кустов сверкали красные и белые ягоды. Под навесом стояло командирское кресло, и еще там было несколько шкур, клетка со священными мышами и лампадка перед клеткой.
Киссур Белый Кречет мало походил на первого министра империи: он был одет в кожаные доспехи с накладкой из серебра, и за спиной его в ножнах был двуручный меч с богатой рукоятью из булатной стали, усеянной драгоценными камнями, и так как эта рукоять торчала над его головой, то многим в его войске она напоминала железную корону Амаридов.
– Клянусь божьим зобом, – говорил Киссур, – этот человек сидит у твоего зятя третий день и не признается, кто он! Я говорю: «Как так», а они: «Да пытать некому!» Что за бардак!
В этот миг явился гонец и объявил, что у ворот лагеря стоят государевы посланцы.
Посланцы прошли под навес. Их было человек сорок, и вид у них был смущенный. Сущеный Финик как-то странно на них взглянул, поклонился и пропал. Киссур совершил перед чиновником по имени Астак, стоявшем впереди всех, восьмичленный поклон. Астак тоже отвесил восьмичленный поклон, и протянул Киссуру два запечатанных свитка.
– Вот государево письмо, – сказал он, – а вот государев указ, – передать командование и срочно быть в столице.
Киссур прочитал письмо и указ, поцеловал печать на указе и сказал Астаку:
– Я не могу передать вам командование.
– Вы хотите ослушаться государя?
– Здесь, увы, не регулярные войска. Мои командиры преданы мне лично. Если я покину их, войско рассыплется, а люди уйдут в стан наших врагов. Я служу государю и поэтому не выполню этого приказа.
– Так, – сказал Астак, – нынче много охотников служить государю так, как это им кажется правильным в собственных глазах. Ханалай служит государю, отец ваш служит государю, – уж не заодно ли с отцом служите вы государю?
Киссур поглядел на Астака. Чиновнику было лет сорок: он был нежен, хорош собою и жирен, с бородою, похожей на мешок. Он только что неплохо управился с восстанием близ Западных Озер: говорили, что при этом он сделал не все ошибки, которые можно было сделать, и конфисковал все имущество, какое можно было конфисковать.
– Убирайся, – сказал Киссур, – я не отдам тебе войска.
– Что ж, – сказал Астак, – я вынужден арестовать вас.
Однако это было легче сказать, чем сделать, потому что Киссур вытащил из-за спины двуручный меч, и заявил, что первый, кто к нему полезет, сегодня отправится спать в темную постель под зеленым одеялом, и охотников ложиться спать в такой ранний час не нашлось.
Стража при Астаке выхватила самострелы, но Киссур прыгнул за клетку со священными мышами, и Астак закричал, чтобы они не стреляли, а то попадут в мышь.
Астак стал увещевать Киссура и доказывать ему, что их тридцать человек на него одного, – но в этот миг вбежал чиновник с известием, что в лагере бунт, – и тут же под навес ворвались командиры Киссура во главе с Сушеным Фиником. Киссур отпихнул ближнего чиновника и спросил командиров:
– Вы чего раскудахтались?
Вперед выступил Сушеный Финик:
– Правда ли, что государь зовет тебя в столицу, чтобы казнить?
Господин Астак воздел руки и закричал, что государь полон величайшей любви к Киссуру. «Цыц», – сказал Сушеный Финик и для пущей верности сбил государева посланца с ног. Астак поднял голову и сказал, что смерть его будет на совести изменника. Тут кто-то взял толстый дротик, намотал на него волосы Астака и воткнул дротик в землю, чтобы эта выхухоль не поднимала головы. А Сушеный Финик продолжал:
– Государь прислал тебе письмо и приказ. Это скверный приказ, и все говорят, что и письмо не лучше. Прочти-ка нам его вслух.
Киссур побледнел, и один глаз у него от гнева выкатился наружу, а другой ушел глубоко внутрь. Он скорее бы дал изрубить себя на прокорм священным мышам, чем прочел это письмо вслух. Это письмо, действительно, совсем не походило на письмо государя к подданному, а скорее… Киссур ужаснулся при мысли, что подумают об этом письме грубые головы у солдатских костров… Это значит – опозорить имя государя! Тем более слухи такие в лагере уже ходили, и хотя все это была гнусная ложь, варвары, привыкшие к воинской любви, и гнусной-то ее не считали.
Киссур вытащил письмо государя, насадил его на кончик меча и сунул в плошку, горевшую перед клеткой со священными мышами: письмо выспыхнуло и стало гореть. Мыши заволновались. Когда письмо сгорело, Киссур опять спросил обступивших его командиров и воинов, которые уже слетелись к навесу, как мухи на гнилой арбуз:
– Чего вы хотите?
– Киссур, – сказал Ханадар Сушеный Финик, – когда ты отрубил моему королю голову в Барсучьем Логу, я и прочие знатные люди поняли, что это был неудачливый человек, и предложили тебе быть нашим королем. Ты сказал нам, что в империи королей не бывает, и мы признали себя вассалами государя. Однако теперь выходит, что в империи бывают и короли, и князья, и вообще черт знает что такое.
Киссур скрестил руки на рукояти меча, и выражение его лица было самое презрительное.
– Долг вассала, – продолжал Сушеный Финик, – в том, чтобы верно служить господину; долг господина – в том, чтобы защищать интересы вассала. Мы – твои вассалы, а ты вассал государя. И если твой господин, государь, отнимает у тебя вассалов и отдает их другому, то этим он разрывает узы долга.
Чиновникам эти доводы показались за чушь, но в войске все поняли и стали радоваться, потому что Сушеный Финик очень подробно обговорил свою речь со знатоками законов и одной ученой женщиной.
– Сегодня, – продолжал Сушеный Финик, – государь нарушил свой долг господина по отношению к тебе. У тебя остался лишь долг господина по отношению к нам, и ты будешь проклят в трех рождениях, оставив нас одних. Все мы понимаем, что лучше воевать против столицы, чем против провинции Харайн, – потому что войска столицы хуже войск Ханалая, а сокровища столицы, наоборот, лучше сокровищ Ханалая. И еще вот что я скажу, Киссур, – ты удачливый человек, и раздаешь на пирах браслеты и кубки. Многие просили у тебя земли, но ты ответил, что землю может дать только государь, и так этот разговор и издох. И мы полагаем, что, став королем, ты дашь нам землю и вейцев для работы на земле.
Сушеный Финик кончил, и в войске поднялся оглушительный крик. Люди затанцевали и застучали рукоятями мечей о щиты, – все вопили, чтобы Киссур стал королем и соединился со своим отцом и Ханалаем.
Астак и его чиновники, слушая все это, лежали скорее мертвые, чем живые.
– Дайте мне час на размышление, – сказал Киссур.
Войско расступилось: Киссур прошел в свою палатку.
Там он упал на шкуру медведя, которого когда-то забодал рогатиной на государевых глазах, и долго лежал, не шевелясь.
Он понял, что проиграл битву в Барсучьем Логу.
То есть лично он, Киссур, эту битву выиграл. Но для ойкумены это было совершенно неважно. После этой битвы варвары покорились государю? – но они и раньше изъявляли покорность. Изъявляли покорность и требовали земли. За что? За то же самое, – чтобы служить тому, кого они сделают государем.
О! Киссур знал своих воинов, – они не были враждебны империи, они обожали ее. Восхищали их и нефритовые кувшины с прекрасными лицами, и ткани, разукрашенные так, словно их вышивали в раю, и прозрачный фарфор. А смешило их то, что жители империи не умеют спать на седле и мочиться с седла, а зато понаделали себе кроватей, чтобы спать поближе к небу, словно им мало подстилки. Или что жители империи не умеют поддеть человека трезубцем, а зато понаделали себе трезубцев длиною в два пальца, и этими трезубцами тыкают жареных гусей за столом, словно руки их для этого нехороши.
О, варвары очень почитали империю, и короли их не мечтали ни о чем ином, как быть сыновьями государя и братьями его чиновникам. Но в глубине души, как и отмечал Арфарра, они полагали несправедливым, что люди ленивые и даже знающие грамоту ходят в шелках, расшитых пурпурными фениксами, и пьют из кувшинов с прекрасными лицами, а люди свободные и мужественные не имеют где преклонить головы.
Киссур закрыл глаза и зубами впился в шкуру.
В это время в палатку вошла жена его, Идари. Женщина обняла его и заплакала оттого, что исполнились наконец все ее желания, потому что для нее Киссур был всегда король и государь. Потом она увидела, что Киссур лежит, не шевелясь, перестала радоваться и спросила:
– Что же ты сделаешь, если они изберут тебя королем?
Киссур перевернулся и сказал:
– Странное это дело, если человек взял в руки меч, чтоб спасти государство, и так ловко с этим управился, что выстриг себе из государства живой кусок.
Идари любила мужа больше всего на свете, и, по правде говоря, это она подсказала Сушеному Финику многое в его речи. Но от слов Киссура она побледнела и сказала:
– Подожди делать то, что ты хочешь с собой сделать, потому что этим ты спасешь свою честь, но не государя, и подожди еще час.
Через час все войско собралось к палатке полководца. Это была роскошная палатка, с малиновым верхом и о ста серебряных колышках. Число комнат в ней изменялось по мере надобности, а вход был под большим навесом с юга. Командиры подошли к навесу и увидели, что на пороге сидит жена полководца со своим сосунком и с черным рысенком. Сосунка увидели все, а черного рысенка увидели лишь самые проницательные.
Ханадар Сушеный Финик с командирами хотел пройти внутрь, но тут женщина спросила его:
– Ты зачем идешь?
– И, бисова дочка! Ты ж знаешь, – добродушно возразил Сушеный Финик.
Сушеный Финик занес было ногу на порог, и в этот миг что-то большое, мягкое и невидимое прыгнуло с колен Идари и вцепилось ему в лицо. Финик, ахнув, схватился за нос и почуял на носу царапины от когтей. «Экий бабий ум, – подумал Сушеный Финик, – сегодня у нее на уме одно, а завтра – другое».
В войске зашептались, а Идари подняла своего ребеночка и сказала:
– Слушайте, вы! Все вы меня знаете очень хорошо, – я ведь лечила ваши раны и штопала ваши рубашки, – как бы по моему слову раны не проснулись вновь! Я – честная женщина и я верна своему мужу. И если б я изменила своему мужу, и этот ребенок был бы не от него, то я была бы не честной женщиной, а шлюхой. И вот теперь я вижу: этот ребенок вырастет и станет играть с товарищем, а товарищ скажет ему: «б… сын». И он придет ко мне и спросит: «Правда ли я сын блудницы?» А я отвечу, – «Увы, правда, потому что я – честная женщина, но отец твой поступил как б… и изменил своему господину». И мой сын спросит: «А где же мой отец, и что было потом?» и я отвечу: «Потом твой отец умер от срама и греха, а те люди, что заставили его осрамиться, стали пожирать друг друга, вместо того, чтобы добывать себе славу под его началом».
Тут Идари повертела ребеночком и вдруг сунула его в руки Сушеному Финику, а тот с перепугу взял сосунка.
Женщина выгнулась, как кошка, и зашипела на командира:
– Так вот, – прежде чем ты войдешь в палатку моего мужа, чтобы сделать из него б…, расшиби-ка этого ребеночка о камни, потому что это будет лучше для него.
Нельзя сказать, чтоб Идари, произнося эти слова, ничем не рисковала, потому что это был бы не первый ребеночек, которого Сушеный Финик расшиб о камни.
Но к этому времени не только Сушеный Финик, но и менее проницательные люди заметили у ног Идари черного рысенка. Кроме того, все знали, что женщины в подобных случаях становятся пророчицами, и ужаснулись ее словам о скорой смерти Киссура и последующих затем сварах.
Настроение воинов вдруг переменилось. Зашептались все громче и громче, что, верно, кто-то навел на войско порчу, потому что не могли же они сами додуматься до бунта! Люди разбрелись, кто куда, и вскоре отыскали двух колдунов и трех лазутчиков, посланных Ханалаем, чтобы мутить народ. Воины изъявили покорность государю и расправились с этими людьми, а были ли то настоящие лазутчики или просто плохие люди – об этом трудно судить.
Едва в лагере Ханалая стало известно о нелепом великодушии Киссура, бывший разбойник усмехнулся, оставил палатки и двести человек жечь шестьсот костров, а сам с армией тихо убрался на восток.
* * *
А еще через три дня Чареника упал перед государем на колени:
– Киссур отказался возвратиться в столицу, а потом войско взбунтовалось и объявило его королем!
– Вздор, – сказал государь, – виноват не Киссур, а его командиры!
– Разве не ясно, – возразил Чареника, – что командиры предложили полководцу при всех то, о чем полководец просил их наедине?
– Я не верю, – сказал государь, – он, верно, отказался.
– Да, – сказал Чареника, – отказался, потому что в одном войске не бывает двух королей. Он договорился с Ханалаем и со своим отцом, и, как почтительный сын, не может быть впереди отца.
– Я не верю, – в третий раз сказал государь, – что он не приедет. Читал ли он мое письмо? Где ответ?
– Он прочел ваше письмо, – ответил Чареника, – говорят, это письмо читали по всему лагерю, а потом Киссур надел его на кончик меча и сжег на глазах толпы.