– Убирайтесь, – приказал Киссур монахам.
Те заторопились прочь.
Киссур и его люди въехали на конях на монастырские стены, и увидели, что место выбрано правильно: отсюда открывался удивительно красивый вид на пологие холмы и речные берега, поросшие ивняком в укромных местах, и со стен храма можно было отлично стрелять по мосту.
Киссур спешился и вонзил меч в шею своему коню. Люди его сделали то же, потому что никто из них не имел охоты добираться до того мира пешком.
Потом Киссур убил свою собаку.
Преследователи, подскакавшие к другому концу моста, увидев это, заволновались, потому что было ясно, что немногие из тех, кто проскачут по этому мосту к храму, смогут проскакать в другую сторону.
Киссур выпрямился на стене во весь рост. В этот день на нем был красный лаковый панцирь и боевой кафтан, украшенный переплетенными пастями и хвостами. Вызолоченный заклинаниями лук вспыхнул в его руке, и рукоять меча за его спиной ощетинилась драконовой пастью, а по лезвию этого меча пролегла дорога в иной мир. Киссур упер лук в расщелину меж камнями стены, сдвинул шлем, чтобы удобней было целиться, достал из колчана стрелу с длинным наконечником и восемью белыми фазаньими перьями, и закричал через реку:
– Я, Киссур Белый Кречет, сын своего государя и человека по имени Марбод Белый Кречет, первый министр страны Великого Света, потомок ее государей и потомок королей Горного Варнарайна, клянусь, что не уйду из этого храма ни по земле, ни по воде, ни под водой! Я клянусь, что для того, кто первым перейдет этот мост, этот мост станет последним мостом в его жизни, и что вам придется пережевывать меня медленно, как поминального кабана, а у того, кто захочет съесть меня быстро, застрянет в горле вот эта кость!
С этими словами Киссур пустил стрелу с длинным наконечником и восемью белыми фазаньими перьями: та перелетела реку и вошла в шею одному из сотников покойного Шадамура Росянки. От этой кости он подавился, слетел с коня и умер, а люди вокруг заплясали в восторге от такого выстрела, а пасти и морды богов на их доспехах завыли и завизжали. Потом они схватили луки и стали пускать стрелы с огненными наконечниками, надеясь поджечь храм, но куда там! Таких сильных стрелков у них не было, и стрелы их падали на холм или в реку.
К берегу стекалось все больше и больше войск. Некоторые командиры вели свои отряды в атаку, и скоро мертвецы свисали с моста, как лапша с шумовки.
Мятежники остановились и стали поджидать новых войск. Солнце стало потихоньку опускаться в воду: в этот день мятежникам так и не удалось взять храм.
* * *
Арфарра открыл глаза и увидел, что лежит в белой квадратной комнате под белой простыней. Потолок светился, как луна в тумане, стены были неестественно-белые, как прикопанная спаржа. На стенах и на столе было много ларцов со стеклянными экранами. Ларцы пахли довольно неприятно. Арфарра лежал на спине: от рук его шли разноцветные стебли к стеклянным ларцам. В одной из реторт, похожей на большие песочные часы, что-то ходило вверх-вниз, как сердце. Арфарра не был уверен, что его собственное сердце бьется. «Вот на этот раз я действительно умер и воскрес», – слабо подумал он.
Стена растворилась, вошел молодой человек в белых ноговицах и белом же передничке.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он на кособоком вейском.
– Я хочу видеть Клайда Ванвейлена, – сказал Арфарра.
Молодой человек растопырил глаза и убрался. Прошла минута, другая. Арфарра закрыл глаза. Послышались шаги. Арфарра открыл глаза: над ним действительно стоял Ванвейлен.
– Здравствуйте, советник, – сказал он.
Арфарра хотел ответить, но поперхнулся и закрыл глаза. Он был готов к чудесам и странным обычаям, но он не был готов к тому, что человек, стоявший перед ним, выглядел так, как чиновник империи выглядит в сорок, и как крестьянин выглядит в тридцать. «Ванвейлен, – подумал Арфарра, – конечно, лет на десять младше меня. Все равно – ему больше пятидесяти… Великий Вей, – это говорит о них столько…»
– Здравствуйте, Клайд, – овладев собой, ответил Арфарра.
Старик опять прикрыл веки, – ужасно раздражал неживой свет с потолка. Ванвейлен пододвинул стул и сел рядом. Из-под белой накидки, наброшенной на его плечи, виднелись коричневые штаны и гладкая куртка без пуговиц. На левом запястье был стальной браслет с квадратным экраном. От него пахло, как от грядки с искусственными нарциссами. Молодой человек, явно из лекарей, чуть поодаль возился со своими ящичками. Арфарра подмигнул и сказал ему, кивнув на ящички, по которым бегали цветные кривые:
– Скучно я выгляжу изнутри, а?
– Я хочу… – начал Ванвейлен.
– Я хочу, – перебил его Арфарра, – спросить – собирается ли ваше правительство помогать нам или нет?
Ванвейлен поперхнулся.
– Видите ли, – сказал он осторожно, – это не так просто. Это значит – вмешаться в дела другого государсва. Это значит…
– Это значит, – перебил Арфарра, – что вы – демократия. Вмешательство стоит денег, а деньги идут из карманов простых граждан. Простые граждане хотят, чтобы эти деньги были употреблены с пользой на их угощение, развлечение и процветание. Простые граждане не хотят, чтобы их деньги пошли каким-то варварам в далекой стране. Простые граждане не хотят, чтобы их дети подвергались опасности, наводя на деньги, отнятые у родителей, порядок у дикарей. Простые граждане забаллотируют любое правительство, которое осмелится предложить подобное. Поэтому правительству выгоднее назвать помощь другой стране «вмешательством во внутренние дела другого государства» и намазать побольше варенья на хлеб голосующих граждан. Так?
Ванвейлен откинулся на спинку стула. Молодой человек возившийся в глубине комнатки, от изумления уронил на пол стеклянную трубочку, зачарованно потянулся и выкинул ее в корзинку для мусора.
– Так что же, – спросил Арфарра, – пошлет ваше правительство сюда войска или нет?
– Нет, – сказал Ванвейлен.
– Тогда, – спокойно сказал Арфарра, – не стоило вам снимать меня с тех ворот.
Врач, всплеснув руками, с возмущением ткнул в один из ларчиков, который вдруг заорал, пронзительно и гнусно, и затявкал на Ванвейлена на птичьем языке.
– Ну разумеется, – ответил Ванвейлен по-вейски. – Если б после двадцатипятилетней разлуки мы говорили б о достоинствах инисских вышивок, советник волновался б не в пример меньше.
– Всему виною, – улыбаясь, проговорил Арфарра, – мое собственное неразумие. Я как старый ребенок, – нет-нет да и размечтаюсь о рае. Разве трудно мне было сообразить, что господин Ванвейлен опять, как и четверть века назад – не чиновник, а частное лицо?
– Я не просто частное лицо, – сказал Ванвейлен. – Я владелец крупнейшей корпорации, и, поверьте, моя компания имеет годовой доход больший, нежели страна, в которой она зарегистрирована. Я занимаюсь космической техникой, приборостроением и оружием. Нефтью – на новых планетах… Вы правы – ни одна страна не будет помогать вам по-настоящему. В лучшем случае пришлют любопытных корреспондентов и тысячу банок тушенки, которые были б прекрасным поводом для драки, если б кто-нибудь на Вее еще нуждался в поводе для драки… Я – готов помочь.
– Почему? – спросил Арфарра.
– Четверть века назад, – сказал Ванвейлен, – я был человеком без гроша в кармане. Вы меня кое-чему научили. Долг платежом красен.
Арффарра молчал. Четверть века назад он бы непременно сказал, что такие вещи, которым он мог научить Ванвейлена, можно делать только для выгоды государства; а сделанные для личной выгоды, они называются преступлениями. Теперь он этого не сказал, а чуть вздохнул и ответил:
– Вы лжете. Вы не отдаете долг милосердия. Вы вкладываете капитал.
– Конечно, – сказал Ванвейлен. – Милосердные люди огранизовывают комиссии и комитеты. Милосердные люди суют нищему в руку миску с супом. Им главное – утвердить собственное благородство с помощью этого супа, а что будет с нищим через неделю, им все равно. Им даже хочется, чтобы он остался нищим и чтобы можно было второй раз самоутвердится за счет нищего, подав ему миску супа. А немилосердные люди создают компании. Они вкладывают капитал, – и они расшибутся, чтобы этот нищий встал на ноги и возместил им затраты.
– Проще говоря, – сказал Арфарра, – ваша корпорация покупает империю. С домами, садами, дворцами и подданными. И на этом условии вы согласны оберегать свое имущество.
– Можно сказать и так, – согласился Клайд Ванвейлен.
– Вы очень торопитесь. Стало быть, кроме вас, если и другие покупатели?
– Кроме вас, – ответил Ванвейлен, – есть и другие продавцы.
Наступило долгое молчание.
– Что же, – проговорил Арфарра, – мы можем сделать?
Ванвейлен повернул голову к врачу и сказал:
– Будьте добры, оставьте нас. И позовите Стрейтона.
Врач прикрыл дверь и ушел.
Через два часа он вернулся. Совещание, видимо, было закончено. Оба землянина сидели подле чиновника и прятали друг от друга глаза.
– Это, – промолвил Арфарра, – будет самой омерзительной проделкой в моей жизни.
Стрейтон невозмутимо откинулся на спинку стула. Ванвейлен улыбнулся и сказал:
– Предложите что-нибудь получше.
Они повернулись и вышли. Врач подошел к постели и увидел, что чиновник плачет. Врач некоторое время смотрел на Арфарру, а потом сделал старику укол. Тот закрыл глаза и заснул. Врач тихонько растворил окно и задернул занавески. В комнате пахло так, как пахнет, когда трое людей задумали в ней какую-то чрезвычайную гадость.
* * *
Эту ночь Киссур спал глубоко и спокойно. Ханадар Сушеный Финик разбудил его на рассвете. Они поднялись на стену и увидели, что на другом берегу реки собралось уже не меньше трех тысяч человек. На мосту над вчерашними мертвецами старались птички. У поросшей мхом башни пятеро дружинников Киссура сидели и смотрели, как товарищ их печет лепешки из монастырской муки. Рядом лежал целый сноп стрел, – дружинники собрали их ночью у подножья стен.
Тут в верховьях реки послышались крики. Киссур обернулся: это лодка с солдатами Ханалая распоролась о бамбуковые колья, вбитые еще для вчерашних барж, люди посыпались в воду, как горох. Ханадар Сушеный Финик подождал, пока течение снесет их начальника в красном кафтане поближе к мосту, натянул лук и выстрелил. Красный кафтан нырнул и обратно не вынырнул.
Тесто наконец пропеклось: Киссур с дружинниками сели в кружок и стали есть лепешки, заворачивая в них копченое мясо. Датти Зеленые Глаза принес из монастырского погреба вяленую дыню.
– Сдается мне, – сказал Датти, тыча пальцем в сторону дамбы, – что не пройдет и часа, как все эти люди явятся сюда спросить, отчего мы так долго замешкались на этом свете, и нам надо подкрепиться, чтобы поддержать с ними занимательную беседу.
– Не такая уж это будет занимательная беседа, – возразил Ханадар Сушеный Финик, – стены у храма деревянные, и после того, как они сожгут стены, мы не убьем и сорока человек.
– Помолчи, – отозвался Киссур, – ты уже убил того, кого хотел.
Час шел за часом: народу на гребешке дамбы становилось все больше, но беседа не начиналась.
Наконец приехал еще один командир Ханалая. С ним была тысяча человек, пушечка и колдун. Пушечку установили напротив стен и начали садить из нее ядрами, полагая, что если разбить стены, люди Киссура не смогут стрелять по мосту, и дело можно будет считать законченным, а колдун сделал небольшой стожок для колдовства и начал на нем плясать.
Вскоре послышался треск, как будто с неба содрали шкурку, вдали показалось какое-то облачко и стало быстро расти. Сушеный Финик, который был зорче других, увидел, что это белая птица. У птицы было два крыла сбоку и одно сверху. Правое крыло у птицы было с красной полосой, а левое – с синей полосой. На другом берегу обрадовались, а Сушеный Финик закричал Киссуру:
– Клянусь божьим зобом! Когда твой отец умирал, за его душою явилось тринадцать огненных колесниц, запряженных восьмикрылыми конями! Неужели этот колдун думает, что мы испугаемся этакого щегла?
– Великий Вей, – отвечал, поглядев, Киссур, – я уже видал эту тварь на картинке, и я не думаю, что это из-за колдуна.
В этот миг ядро из пушечки попало в угловую башню, и осколками тяжело ранило двоих дружинников. А другое, начиненное фосфором и серой, влетело в деревянную голубятню, и та загорелась.
– Вниз, – заорал Киссур, – мы подождем их во дворе!
Люди Ханалая побежали к мосту. Птица пролетела над ними, и мятежники затанцевали от радости. Птица развернулась еще раз и пролетела над мостом.
– Клянусь божьим зобом, – изумился Сушеный Финик, – видел ли ты когда-нибудь, чтобы птицы несли яйца прямо в полете?
Действительно, раздался шум, словно в небе отодралась дверца, и из птицы вывалилось два белых яйца размером с мельничный жернов. Яйца полетели к мосту: он подломился и рухнул, словно бамбуковая плетенка, и от него вверх отодралось столько огня, словно мост строили не из камня, а из горючего масла.
На другому берегу командир Ханалая схватил колдуна за ворот и вскричал:
– Сдается мне, собака, что ты колдовал не о том, о чем нужно!
Птица погналась за людьми Ханалая, и они бросились врассыпную, как цыплята от коршуна.
Деревянные стены храма меж тем пылали вовсю. Люди Киссура побежали в храмовый двор и потащили с собой раненых. Птица развернулась, выпустила три когтя и села посередине двора. Из птицы высунулся человек и заорал на корявом вейском:
– Эй, Киссур! Тебе что, особое приглашение нужно?
* * *
Страна Великого Света осталась далеко внизу, а через полчаса Киссур выглянул в круглое окошко и увидел неровные и остренькие, как акульи зубья, Чахарские горы. Они уже доехали до неба, но солнце и звезды еще были вверху. Над горами начало трясти, – Киссур и не знал, что в небе столько ухабов.
Киссур устроился в кресле рядом с пилотом поудобнее, поигрывая кинжалом и улыбаясь наглыми карими глазами. Если эти люди думают, что он испугается только оттого, что в первый раз катается на птице с крыльями в красную и синюю полоску, то, – право же, он рассчитывал сегодня на путешествие куда более далекое.
Киссур оглянуся на своих людей: те вели себя как нельзя достойнее, а Сушеный Финик о чем-то беседовал с третьим пилотом. Пилот сказал:
– Хорошо, что вы не испугались шума двигателей.
– Какого шума? – сказал Сушеный Финик.
– Ну, – удивился пилот, – снаружи это ужасный рев. Вы никогда такого не слышали.
Сушеный Финик вдруг перекосил лицо и заорал страшным боевым криком, из тех, что, говорят, могут превращать воина в медведя или волка.
Пилот взвизгнул и чуть не прошиб от испуга приборную доску лбом.
– Немедленно прекратите! – закричал он.
Сушеный Финик схватился за живот и начал хохотать.
Другой пилот передернулся и побледнел. Ему впервые пришло в голову, что эти десять дикарей, потных и грязных, которые с невозмутимым видом сидят в салоне, воспринимают мир совершенно по-другому, чем он. Черт их знает, что они могут сделать! Может, они даже не так уж благодарны за свое спасение? Может, они совсем по-другому относятся к своей смерти, чем нормальные люди? У них двое раненых: Киссур даже не спросил, что с ними!
Пилот по имени Редс взглянул на приборы. До пустынного острова в северном океане, где лет двадцать назад выстроили базу со взлетными шахтами, оставался еще час лету.
– Почему вы уничтожили мост, а не мятежников? – спросил Киссур.
Редс оторвался от приборов.
– Может быть, вы об этом не знаете, господин первый министр, но убивать людей, – нехорошо.
– Может быть, вы об этом не знаете, – осклабился Киссур, – но мост этот строили при государе Инане сорок тысяч человек, и на строительстве погибло, я думаю, не менее шести тысяч, когда при недостроенном мосте случился паводок. И судя по тому, что от него осталось, его придется строить опять, новым сорока тысячам. И вы сохранили жизнь двум сотням мятежников, а отняли ее у шести тысяч крестьян, которые опять погибнут, если случится паводок.
– Во всяком случае, – объяснил пилот, – я ни к чьей смерти не причастен. И если бы я стрелял по людям, я бы потерял и эту работу, и право летать. И вообще мне строго-настрого запрещено применять боевое оружие.