— Дурачина! — выплюнул презрительно Кельвин, мгновенно обозлившись. — Она не совершает самоубийства, потому что я этого ей не позволяю. — Он, однако, очень быстро взял себя в руки и продолжал уже спокойно: — А у тебя все-таки была одна не такая уж и глупая мысль: сильный человек, который расходует свои силы только на слабых противников, вскоре и сам становится слабым. Вот я и решил сразиться с более сильным соперником. Да к тому же и пользу принести — избавить мир от этого Рива Справедливого.
А теперь говори, как ты предполагал впутать своего родственничка в это дело, и я, возможно, разрешу тебе его вызвать! — Дивестулата грубо расхохотался. — Уж тогда-то вы оба — и ты, и моя жена — точно будете спасены! Ха-ха-ха!
И тут Джиллет сломался и заплакал, осознав собственное бессилие и глупость. Он ведь так и не понял, что Дивестулата намерен оставить его в живых, тем более вдова Гюшетт сказала, что Кельвин непременно его убьет. Захлебываясь слезами, виня во всем самого себя и взывая к милости Кельвина, он рассказал ему правду.
— Я никакой не родственник Риву Справедливому. Это невозможно. Я заявил о родстве с ним, потому что так мне велел алхимик, у которого я просил всего лишь приворотное зелье, надеясь завоевать сердце вдовы. Но этот алхимик убедил меня, что действовать нужно по-другому…
В эту минуту Джиллет просто не способен был понять, что остался в живых только потому, что Кельвин Дивестулата ему не поверил.
А ведь именно потому, что Кельвин ему не верил, разговор их шел очень трудно. Кельвин требовал от Джиллета признать родство с Ривом, но Джиллет это родство отрицал. Кельвин настаивал; Джиллет возражал. Наконец Кельвин, утратив самообладание, стал жестоко избивать его. Джиллет кричал и плакал, потом потерял сознание, и Кельвин ушел.
Свеча так и осталась гореть.
Затем ее заменили — один раз, второй, третий… Потом еще и еще, так что в темноте Джиллет не сидел, однако он ни разу не видел, как свеча догорает до конца и кто-то ее меняет. По неведомой ему причине это каждый раз происходило, когда он лежал без сознания. Причем старые огарки со скамьи не убирали. И в итоге у него появилась возможность как-то вести счет дням или часам своего пребывания в темнице. Однако же, не зная точно, сколько горит каждая свеча, он мог лишь по растущему ряду огарков на скамье догадаться, что находится здесь уже довольно давно. Кормили его явно тоже в разное время суток, так что нельзя было предугадать, когда именно принесут еду. Иногда ее приносил сам Дивестулата, иногда — вдова. Порой она раздевалась и ложилась с ним рядом, орошая слезами его хладное тело. Порой он совершенно сбивался со счета — ведь только свечные огарки могли служить ему каким-то ориентиром, однако же он так и не знал, сколько же горела та или иная свеча.
«Кем тебе приходится Рив Справедливый?»
«Как ты с ним связываешься?»
«Почему он все время сует нос в чужие дела?»
«В чем источник его силы?»
«И кто он вообще такой?!»
Увы, бедный Джиллет не знал ответа ни на один из этих вопросов.
И это незнание служило постоянным поводом для продолжения истязаний; мало того, оно непосредственным образом угрожало теперь самой его жизни. Однако же именно это незнание в итоге, возможно, и спасло его. Не получая ответа на свои вопросы, Кельвин постоянно держал Джиллета в центре своего внимания, а порой и развлекался, заставляя пленника и вдову в его присутствии «кувыркаться в постели», как он выражался. На самом же деле фантазия Кельвина, не получая конкретных ответов, распалялась все больше, а полнейшая неосведомленность Джиллета относительно намерений Рива Справедливого по-прежнему держала Кельвина на крючке. Ему было невдомек, что жители Предмостья, в данном случае проявившие редкостную осторожность и неболтливость, давно призвали Рива на помощь именем Джиллета.
По правде говоря, большинство из них даже и объяснить бы не смогли, как они это сделали и действительно ли Рив Справедливый был призван. Это ведь не мировой судья, к которому можно обратиться с прошением, и не чиновник графства, которому можно послать письмо, и не правитель государства, от которого можно было бы требовать справедливости. Для жителей Предмостья Рив был скорее не человеком, а героем старинных сказаний, которые с завидным упорством продолжают жить в Северных графствах, носясь над землей по воле прихотливых ветров. Можно ли с помощью простых слов призвать на помощь ветер? Нет. А Рива Справедливого?
На самом деле Рив был призван очень простым и наиболее уместным способом — с помощью истории, которую рассказывали, можно сказать, безымянные рассказчики каждому новому человеку — мужчине или женщине, пастуху или менестрелю, купцу или солдату, нищему или шарлатану, — проходившему или проезжавшему через Предмостье. Кто-нибудь из жителей рано или поздно непременно упоминал, что, дескать, «у Рива Справедливого в нашем селенье был родственник, который недавно взял да и пропал». Путники, разумеется, отправлялись дальше по своим делам, но впоследствии, если подворачивалась такая возможность, тоже рассказывали эту историю, но уже по-своему. Так весть о пропавшем родственнике Рива Справедливого и распространилась по всему свету.
Разве можно оставить без ответа подобный призыв? Конечно же, и сам Рив Справедливый услышал эту историю и отправился в Предмостье.
Подобно случайно залетевшему ветерку или передаваемой из уст в уста легенде, он прибыл туда вроде бы ниоткуда. Просто в один прекрасный день — между прочим, прошло не так уж и много времени с момента исчезновения Джиллета — он взял да и
Но, к сожалению, никто из людей ничего не мог сказать Риву Справедливому о том, что сталось с Джиллетом.
Жители Предмостья отличались своей нелюбовью к хвастовству и показухе. Но Рив так действовал на них, что они, позабыв о привычной осторожности, сами приходили к нему и рассказывали все, что знали. Ему не пришлось даже искать тех, кому он мог бы задать вопросы о Джиллете. Лишь однажды он задал эти вопросы, остановившись на главной дороге Предмостья, которая служила его жителям и центральной площадью, и торговым рынком. Задав вопросы, Рив умолк и стал спокойно ждать. Толпа вокруг него тем временем все росла и росла, и заданные им вопросы передавали каждому, кто к ней присоединился. Вдруг какой-то толстый парень, высоченный, как дуб, и, похоже, обладавший таким же количеством ума, спросил:
— А на вид-то он каков, этот Джиллет?
Со всех сторон на него тут же посыпались разъяснения, сперва весьма путаные и сбивчивые, но, видимо, под влиянием Рива постепенно становившиеся все более точными.
— Хм? — громыхнул парень. — Похоже, как раз такой человек к моему хозяину на днях заходил.
Люди, хорошо знавшие парня, тут же заставили его все рассказать Риву. Оказалось, что он служит сторожем у одного из тех ростовщиков, которых в Предмостье считают «добрыми». И Риву мгновенно объяснили, как этого ростовщика найти.
Рив Справедливый один раз кивнул в знак благодарности, но по-прежнему сохранял весьма суровый вид.
А люди, улыбаясь, потому что благодарность эту заслужили, стали понемногу расходиться. Некоторые из них проводили Рива до дома ростовщика, и вскоре он уже беседовал с «добрым лихоимцем» в его кабинете.
Этот ростовщик и назвал Риву имя вдовы Гюшетт. В конце концов ведь Джиллет именно ее состояние предлагал ему в качестве дополнительного обеспечения при попытке взять денег в долг. Признав свое родство с Джиллетом, Рив все же не был удовлетворен теми сведениями, которые ростовщик сумел ему дать, однако же, услышав от ростовщика о намерении Джиллета посетить кого-то из алхимиков, он спросил, где эти алхимики живут. И вскоре нашел того, кто был ему нужен.
Алхимика, который придумал план завоевания вдовы, весьма тревожило то, что Рив виден ему яснее прочих предметов. Да и тихий голос Рива его отнюдь не успокаивал, как раз наоборот. А больше всего алхимику хотелось пустить Риву в глаза побольше дыма и сбежать от него через окно. В самых своих диких страхах и фантазиях он никогда и вообразить себе не мог, что сам Рив Справедливый потребует от него сказать, какой именно совет он продал Джиллету. Однако живые голубые глаза Рива ясно давали понять, что на бегство алхимику надеяться нечего. Никаким дымом его не ослепить, а если попробуешь выскочить в окно, так Рив наверняка будет поджидать тебя снаружи.
Бормоча нечто невразумительное, словно пристыженный мальчишка, и внутренне проклиная Рива за то, что он оказывает на него столь непреодолимое воздействие, алхимик честно поведал ему о своей сделке с Джиллетом, а затем — в порыве самоотречения и надеясь как-то уклониться от чересчур внимательного взгляда Рива — вытащил золото, которое получил от Джиллета, и предложил деньги его могущественному «родственнику».
Рив немного подумал, потом взял золото и сказал тихо, но очень отчетливо:
— Джиллет должен сам научиться отвечать за свои безумные поступки. Впрочем, и ты не заслуживаешь того, чтобы получать выгоду в результате совершенных им ошибок.
И, едва выйдя за порог дома, он зашвырнул монеты так далеко за ограду, что алхимику нечего было и надеяться отыскать их.
В душе-то алхимик, разумеется, оплакивал утраченные денежки так, словно потерял самого дорогого человека, но все же не позволил себе даже пискнуть от гнева или огорчения, пока Рив Справедливый не оказался от него достаточно далеко.
Итак, в полном одиночестве, без объявления войны и без оружия, способного его защитить, Рив направился прямиком в усадьбу, некогда принадлежавшую семейству Гюшетт.
Между прочим, сила его отчасти заключалась именно в том, что он никогда и никому не открывал, как в точности совершил те свои странные деяния, благодаря которым и получил всемирную известность. По слухам (да и разные истории о Риве Справедливом свидетельствуют о том же), он просто делал то, что считал нужным. Но ни Джиллет, ни вдова, ни сам Кельвин Убивец так и не смогли объяснить те загадочные события, включая появление самого Рива, которые имели место в господском доме.
Первая загадка заключалась в том, что мастиффы, охранявшие усадьбу и свободно бегавшие во дворе и вдоль ограды, даже не залаяли, когда Рив вошел в ворота. Ничего не заметили и слуги Кельвина; никто вроде бы не стучался ни в ворота усадьбы, ни в двери дома, прося его впустить. Мало того, темница, где содержался Джиллет, постоянно охранялась — и не столько собаками, слугами и крепкими засовами на дверях, сколько полным неведением домашних слуг о потайной комнате; да и никто в Предмостье о ней понятия не имел. Тем не менее, когда продолжительность пребывания Джиллета в темнице стала измеряться более чем дюжиной толстых свечных огарков, а понимание им своего ужасного положения вышло за пределы простой растерянности и физической боли и превратилось в отчетливое осознание глубокой трагичности своей судьбы и близости смерти, теперь уже почти для него желанной, он, совершенно обессилевший, с огромным трудом разлепил сомкнутые веки и увидел перед собой человека, лицо которого скрывалось во мраке, но человек этот явно не был Кельвином Дивестулатой; Джиллет вообще видел его впервые.
Мрачновато улыбаясь, человек дал Джиллету напиться, а потом положил ему в рот пару ложек меда.
И стал ждать, когда Джиллет заговорит.
Вода и мед неожиданно придали Джиллету сил, на что он уже и не надеялся. Изо всех сил сосредоточив свой взгляд на лице странного человека, освещенном суровой улыбкой, он спросил:
— Ты пришел убить меня, да? А я думал, такими делами он занимается сам… Похоже, ему это очень нравится… — «Он» для Джиллета всегда был только Кельвин Убивец.
Но незнакомец покачал головой и сказал тихим, но твердым голосом:
— Нет, я — Рив. И здесь я оказался, чтобы узнать: почему ты утверждаешь, что состоишь со мной в родстве?
При иных обстоятельствах Джиллет, конечно, не решился бы спорить с Ривом Справедливым. Будучи сам человеком добродушным, он верил в доброжелательность других, так что даже и не предполагал, что Рив желает ему зла. С другой стороны, Рив, что называется, сразу взял быка за рога, и Джиллет, чувствуя свою крайнюю уязвимость в этом вопросе, смутился и умолк. По многим причинам он очень не любил обманывать людей: во-первых, ему страшно не хотелось, чтобы его разоблачили — а сделать это всегда было очень легко; во-вторых, уже одно то, что его запросто уличат в бесчестном поступке, не давало ему покоя, будило в душе стыд и раскаяние.
Впрочем, в данную минуту мысли о стыде и раскаянии представлялись ему настолько несущественными, что их запросто можно было сбросить со счетов. Стараниями Кельвина Дивестулаты он давно уже лишился привычки инстинктивно скрывать свои чувства, даже если и обладал ею прежде. Так что на все вопросы Рива он отвечал прямо, словно бросая вызов судьбе:
— Я хотел заполучить вдову.
— Точнее, ее богатство? — спросил Рив.
— Нет. Богатство это, конечно, тоже неплохо, — покачал головой Джиллет, — но я не очень-то понимаю, что с ним делать. — К тому же Джиллет понимал, что богатство не принесло особой радости ни вдове, ни Кельвину. — Я хотел заполучить эту женщину.
— Почему?
Это был уже вопрос потруднее. Джиллет мог бы упомянуть о красоте вдовы и ее молодости; о том, что она иностранка; о том, что она похоронила любимого мужа. Но под ясным внимательным взглядом Рива все подобные объяснения казались ему несущественными. Наконец Джиллет ответил:
— Мне очень хотелось, чтобы она меня полюбила.
— Тебе хотелось, чтобы тебя полюбила женщина, чью любовь ты считаешь поистине драгоценной, — понимающе кивнул Рив и спросил: — Но почему же ты решил, что ее любовь можно завоевать с помощью алхимии? Любовь, которая стоит того, чтобы ее завоевывали, нельзя заполучить с помощью обмана. И эта женщина никогда бы по-настоящему не полюбила тебя, если б ты добился ее взаимности нечестным путем.